Хранители памяти

— А отец войны не разгневается на вас? — спросил я.

— Аш-Хи-Гмор над купцами не властен, — сказал караванщик. — А становиться воинами мы не собираемся. Мы обнажаем оружие только против зверей и разбойников — и в том нам покровительствует Иль-Ишь, мать торговли. И ты.

Загнали меня в угол.

И я решил, что оставлю девушку на маяке. А потом свяжусь с этнографами — и вместе мы что-нибудь для неё придумаем. Эта мысль меня успокоила, и дальше я уже действовал по плану.

Напоил их амброзией, угостил печеньками. Пообещал успешную торговлю, перезарядил камеру-амулет — и объяснил Гве-М-Ину, что у него теперь обновлённая сила. Показал голографическое чудо в виде радуги, упирающейся концами в мои ладони. И торжественно проводил — они снова прощались, поднимая в воздух сцепленные руки.

А со мной осталась девушка-далонг.

Когда караванщики скрылись из глаз, она пошла за мной в тепло — и там, в нижнем зале, в моём храме, распустила свою широченную шаль и скинула её на плечи.

Вот честное слово, они привели прекраснейшую девственницу-далонга! Она была невероятно красива.

Я подумал, что воины из города в долине — гады последние. Или, быть может, им была очень нужна воинская удача. Потому что надо совсем сердца не иметь, чтобы решить принести в жертву, убить такое совершенство.

Почти все далонги, которых я видел, были тёмные, от шоколадных и бурых до почти чёрных, а девушка — золотистая, вернее, золотисто-коричневая, блестящая. Золотые косы, в которых драгоценные бронзовые гребни не особо смотрелись, тускнели на фоне волос. Глазищи громадные, ресницы длинные, нежное лицо, почти без морщин. Носик крохотный. Хрупкие кисти рук, длинные тонкие пальчики, совсем человеческие.

Под буркой и шалью на ней оказалась та самая одежда, которую носят все далонги, и мужчины, и женщины — только фасон, украшения и цвет разнятся. Такой своеобразный сарафан: кусок ткани, сшитый в кольцо, с лямками, которые его держат на плечах. У неё этот сарафан был золотисто-белый, как некрашеный лён, вышитый бусинами и цветными шнурами — и серьги, ожерелья, браслеты, бронзовые, тяжеловатые для миниатюрной девушки, ритуальные, видимо.

А на ногах — валенки. Вышитые и вообще очень модельные валенки, натуральное произведение искусства. Сколько я знаю, далонги ещё не умели сапоги шить, в холодное время все носили валенки из верблюжьей шерсти. А если особо шикарно — то из козьей. У красавицы, наверное, были из козьей.

В общем, она, наверное, была ритуально одета. Как жертва. Роскошно.

Но с красавицами всегда так: тряпки и цацки — далеко не самое главное. Пусть бы их вовсе не было. Просто — удивительно красивая девушка-далонг, настолько красивая, что даже мне видно, хотя я другого вида и вообще ксенос для неё, а у местных мужчин, думаю, замыкало везде, и отнимались ноги, и останавливалось сердце.

Она на меня посмотрела и попыталась улыбнуться:

— Караванщики говорили мне, что ты не любишь кровь, Брат Огня.

— Не люблю, — сказал я. — Даже козью кровь не люблю, а когда убивают людей — вообще не могу выносить. Гневаюсь — и все чудеса пропадают сразу, и помощь, и благословение, и прочее прекрасное.

И девушка очень постаралась, чтоб я не заметил, как она облегчённо вздыхает — но я заметил. Улыбнулась чуть откровеннее — но несколько даже скептически:

— Неужели я буду тебе наложницей? Это так удивительно и странно, потому что ты ликом совсем не похож на далонга. Я помню, что Великий Творец Сущего обладал Праматерью Златолицых в облике крылатой рыси — но я глупая, я такого даже представить себе не могу…

— Не ломай себе голову, — сказал я. — Наложницей ты мне не будешь, а будешь жрицей. Тем более что ты девственница, очень, значит, хорошая жрица. Будешь мне служить, а я буду творить чудеса. Назови мне своё имя, жрица.

И вот тут она уже очень явно обрадовалась. Просияла.

— Дин-Леа, — говорит. — Моё имя — Дин-Леа, Солнечный Луч. Ты очень добрый и мудрый бог, ты справедливо решил!

С того наш настоящий контакт и начался. Появилась у меня на маяке Диночка-Пятница.

* * *

Я решил так: раз уж она жрица — значит, ей надо привыкать к божественным чудесам. Я решил её научить готовить на моей кухне, командовать мехами — и вообще заниматься хозяйством. Это же традиционное женское дело? Ну вот, отличное занятие для жрицы.

Опять же, познакомить её с Пронькой. Он очень общительный — вот ему и будет с кем общаться, пока я работаю.

В общем, я думал, что у меня теперь сотрудник, товарищ и помощница.

Не думал, что до такой степени. Но не будем забегать вперёд.

Диночка меня спросила, можно ли ей снять часть ритуальных украшений — или надо всё время все носить. Конечно, я не стал её принуждать — и она сняла всю эту тяжеленную бронзовую сбрую. Я потом взвесил ради интереса, так почти на три килограмма потянуло. Оставила только бусики из оранжевых гладких камешков вроде сердолика. Эти никогда не снимала.

Я спросил:

— А это у тебя не ритуальные бусы, да? Твои личные бусы, особенные?

Она их погладила пальчиком:

— Это мне жених подарил, Брат Огня. Ещё до войны. Обычай не велит прямо давать девушкам подарки — и мне передал отец. А мама смотрела и улыбалась. Больше никого из них нет на свете, добрый бог, а бусы остались. Я думала: пусть я умру в них, так легче будет найти родные души в Долине Теней.

Тогда мне немного приоткрылось, насколько ужасные вещи Дина пережила. Я как-то не сразу это понял. Но постепенно до меня начало доходить.

До меня тогда вообще много всего дошло. Например, что Дина — не дикарка. Я потом себя сожрал с костями за этот человеческий снобизм: выходит, если ксенос похож на шимпанзе — то к нему подсознательно и относишься, как к шимпанзе… ну, может, как к неандертальцу, что ли. Вот ведь даже учёные решили, что у них — неолит! Почему — неолит-то?

Если Дина рассматривала у меня на кухне комбайн, гриль, микроволновую печку — и расспрашивала, как оно работает. И спрашивала, откуда берётся свет, если нет огня. И я, абсолютно обалдев, узнал: далонги понимают, что такое электричество! Во всяком случае, они представляют, как собрать статический разряд, если потереть кусочек застывшей смолы о козью шерсть. И ещё далонги понимают, что такое насос. И вообще — на удивление много понимают, даже чисто технических вещей.

А спокойное бесстрашие Дины было даже поразительнее, чем её представления о мире.

— Почему бы мне бояться тебя, добрый бог? — сказала она, когда я об этом спросил. — На свете предостаточно других вещей, которые вызывают страх. Я много дней провела, чувствуя, как смерть дышит холодом мне в шею — и её ледяную руку на своём сердце. Я помню, как это — и ничего похожего не чувствую в твоём доме. Да тебя не боится даже Глазастый!

Глазастым она обозвала Проньку. Для него сама Диночка стала доброй богиней — потому что с тех пор, как она поселилась на маяке, Пронька перестал жить в вольере. Дина научила его ездить на своём плече — и он ездил, держась за её одежду. И от нежных чувств перебирал ей волосы в поисках блошек. И издавал восторженные вопли, когда она его угощала.

Подозреваю, что Пронька полюбил Диночку гораздо сильнее, чем меня.

Узнав, что на маяке есть ванная комната и душ, моя новая подруга возлюбила купаться — и вполне легко справлялась с довольно сложным управлением системой гидромассажа. Еда с нашей кухни через некоторое время приобрела отчётливый фреонский колорит. Дину не смущало электронное кухонное оборудование — она вздыхала только, что нет хороших пряностей, а те, что есть, то слишком жгучие, то недостаточно ароматные.

— Весной я наберу трав в горах, — говорила она. — А пока тебе придётся есть то, что у нас есть, Еф-Мин.

Как я ухитрился превратиться из Брата Огня в Старшего Братца — я так и не понял. Но я сам звал её Диночкой — мы были квиты.

Я думаю, это случилось, когда Дина догадалась, что я не бог. Но она не сразу сказала мне об этом. Она просто с удовольствием меня кормила, как кормят друзей, а не богов — без всякой ритуальной торжественности. Дня через три она, мне кажется, перестала даже сомневаться в моей природе — и вот тогда её взгляд стал внимательнее и острее.

Например, мехи, которые сначала не удивляли Дину совсем, начали сильно её удивлять.

— Они ведь совсем неживые, да? — спросила Дина, наблюдая, как уборщик пытается что-то вымести и высосать из угла, но никак не сообразит, как подступиться к соринке. — Как же они понимают слова и отличают мусор от немусора?

— Так божественной волей же, — сказал я.

А Диночка сощурилась и прикусила губу — я понял, что ей страшно хочется хихикать.

И мне стало жаль, что я не всё могу объяснить. Потому что, будь у меня диплом контактёра, ей бы, наверное, было намного легче освоиться. Впрочем, кажется, она и без моей неловкой помощи впитывала информацию с невероятной скоростью.

Она поразительно адаптировалась, Диночка-Пятница. И ей всё было интересно.

А я по-прежнему очень хотел потрогать далонга — и сказал Дине об этом прямо. Сказал, что не имею в виду ничего дурного — она ж сама придумала называть меня Старшим Братцем. Просто у неё такие роскошные косы — интересно узнать, каковы они на ощупь.

— Знаешь, что, грозный бог? — сказала Диночка с некоторым даже ехидством. — Мне, может быть, тоже интересно. Кошке может быть очень интересно, что за существо такое верблюд.

— Ага, — сказал я, наплевав на все попытки играть по правилам Фреоны. — Я не далонг, я человек. Родом из далёких мест, там мой дом.

— Ты очень похож на бога, — щедро сообщила Диночка. — Но для тех, кто не живёт с тобой рядом. А мы с Глазастым точно знаем, что ты — такое же живое существо, как и мы с ним. Наверное, смертное. Во всяком случае, когда ты порезал палец, из ранки не сияние вырвалось, а потекла кровь. Только я никому и никогда об этом не скажу. Далонги не посмеют сделать гадость богу, но легко нападут на смертного, у которого в доме есть такие удивительные вещи.

— Ты не слишком высокого мнения о соотечественниках, — брякнул я.

— У меня есть кое-какие основания для этого, — сказала Диночка, и я вспомнил, что — да, есть.

— Ага, — сказал я. — Я — такой же смертный, как и ты. Мы с тобой — как кошка и верблюд.

Диночка улыбнулась:

— Кошка может забраться на верблюда, чтобы погреться в его шерсти, — и взяла меня за руку. — Если тебе интересно меня рассматривать — ты можешь. Знал бы ты, как я благодарна тебе, Еф-Мин.

В тот день мы друг друга рассматривали: я в одних трусах и она в одних шортах. Никакой ВИДгол, никакая запись, даже внутриВид, если бы кто-то снял его о Фреоне, не дали бы мне столько информации такого потрясающего качества! Я узнал о далонгах удивительные вещи.

Волоски у них на теле не похожи на шерсть — они похожи на человеческие волосы. А на голове — чуть пожёстче. Кожа на ладони Диночки показалась мне на ощупь похожей, скорее, на упругую подушечку кошачьей лапы, чем на кожу человечьей ладони — и папиллярные узоры у неё были только на кончиках пальцев. Вся остальная ладонь, пересечённая только двумя глубокими «линиями жизни» была до удивления гладкой — и такой же гладкой и упругой была её стопа. И стопу Дина отдёрнула точно так же, как сделала бы человеческая девушка — от щекотки.

На маленькой груди Диночки волосы не росли — но всё равно её грудь не напоминала человеческую, женскую. И ягодиц у неё не было, а была седалищная мозоль, как у многих приматов на земле — даже в шортах это чрезвычайно непривычно выглядело. И неудобно Дине было в человеческих шортах: она их с наслаждением сняла, когда снова надела свой сарафан-хегонд. Ярко-розовой мозолью она, кажется, гордилась — во всяком случае, невзначай дала мне её заметить, переодеваясь, так же, как человеческая девушка, шаля, может чуть приоткрыть свою красивую грудь. Впрочем, для Диночки грудь предметом гордости не была.

Прекрасную мозоль на попе она носила для красоты, предполагая осчастливить её видом возлюбленного, а грудь была для неё штукой сугубо утилитарной: чтобы кормить младенцев, не более того.

Стоять совсем прямо, как человек, моя подруга могла — но ей приходилось очень сильно напрягать спину. Свободно стоять и ходить она предпочитала немного согнувшись.

Мне неожиданно понравился её запах. Диночка не пахла зверем, она пахла тёмным мёдом, сладко, терпко и приятно.

А вот мой запах ей не особенно понравился. Моя подруга с самым лукавым видом сунула нос мне под мышку, чихнула и сказала, что верблюды, в общем, и не должны пахнуть любовными цветами. Зато она очаровалась волосами у меня на груди.

— О, знаешь, — сказала она, — я думала, у тебя совсем безволосая кожа. Как обожжённая. Нет, грудь очень красивая и на руках и ногах тоже есть волоски, это приятно.

Мою осанку она одобряла.

— Так ты кажешься выше, — сказала она. — Это красиво.

Зато её совершенно не впечатлила моя попа. Ну что сказать? У меня не было большой прекрасной седалищной мозоли ярко-красного цвета, которую я мог бы презрительно показать врагам, гордо задрав подол. По мнению Диночки, я не годился в полководцы из-за неподходящих физических данных.

Предположу, что в герои-любовники — тоже. Но об этом Диночка не сказала, пощадила моё самолюбие.

В общем, очень забавная у нас случилась близость. Без секса, но с каким-то странным оттенком эроса: договорились, как примат с приматом. Действительно, братски. И я сам себе удивлялся, когда думал, как много в Диночке общего с человеческими, земными женщинами.

С хорошими, даже очень хорошими земными женщинами.

Либо я совершенно ненормальный, либо мне очень здорово не везло — но с земными подругами мне было тяжелее общаться. А может, это просто потому, что и для них, и для меня всё это было обыденно — и все реакции были ожидаемыми. Я для них был — внутривидчик, медийная знаменитость, небедный и интересный, а они для меня… ну вот так вот, наверное, я не очень гожусь для семейной жизни. Потому что сперва от них у меня срывало планку, а потом, когда они приживались, начинали мне ужасно мешать.

Большей частью их интересовали всякие простые бытовые вещи. Ну и просто вещи, а ещё всякие модные сборища. И им скоро начинало казаться, что я скучный, что у меня только работа на уме. Вдобавок их раздражало, что на фестиваль, приём или другую модную тусовку меня не вытащишь никакими силами.

Из-за этого у меня жена ушла. Я тогда делал второй внутриВид, «Глубокие воды», про русалок, чуть-чуть похожих на созданий с Европы. И Алисе сначала ужасно нравилось, что мы живём у моря, дайвинг, вот это всё — а потом она поняла, что это не ради неё.

И работать ужасно мешала. А я ей никак объяснить не мог, что любовь — любовью, но работа — это очень для меня важно. Фундамент мой, основа.

Алиса считала, что работа — это чтобы зарабатывать деньги для семьи. И что я выпендриваюсь. И когда я пытался возражать, она прямо говорила, что я зря цену себе набиваю, а во все эти байки про святое искусство она перестала верить ещё в школе.

Я злился и уходил — и она злилась, шла за мной. Доругиваться.

Через год её моя работа так бесила, что она даже не сдерживалась. Но последняя капля случилась, когда я получил приглашение на фестиваль внутриВида в Сеул — и не поехал.

Алиса, в общем, ушла. И я ей гонорар за «Глубокие воды» отдал — и улетел на Эшту делать новый внутриВид. И понял, что самая лучшая должность на свете — это смотритель маяка. Можно погружаться сколько угодно — хоть в свою работу, хоть чужую изучать. И никто мозг не грызёт.

И вдруг у меня на маяке — девушка-ксенос.

Которая внезапно мила со страшной силой.

И хоть бы это была нги или какая-нибудь выдуманная невероятно человекообразная аэлита. А то ведь девушка-далонг, вот что удивительно до последних пределов.

А она этому всему вроде бы и не удивляется.

* * *

Только по-настоящему поразительные вещи начались позже. Когда пришли ужасные горные вьюги — и когда мне пришло в голову показать Диночке, над чем я работаю.

Потому что она, конечно, из девичьего любопытства заглянула в студию. Мешать мне не посмела, посмотрела только издали, в дверную щель — но потом сказала:

— Ты говоришь, что работаешь, Еф-Мин, а сам просто сидишь в кресле и ничего не делаешь. Просто волшебные картинки рассматриваешь. Разве это работа?

Задела меня за живое. И я в первый раз в жизни решил показать куски будущего внутриВида — девчонке-ксеносу! Совсем сдурел.

Притащил в студию второе кресло. Достал ещё один шлем. И приготовился долго объяснять.

— Вот, — сказал, — этот шлем мысли из головы переносит прямо в этот ящик, а ящик их преобразует в картинки, звуки, запахи — и показывает вот так…

И Диночка заухала от восторга — человеческая девушка бы завизжала. Сжала кулаки и ими затрясла над головой — полнейший экстаз далонга:

— Еф-Мин, добрый братец, а можно, я загляну хоть одним глазом?

Я её усадил, шлем ей надел, настроил на её мозг, подключил — и запустил погружение. И показал свои наброски деревни далонгов.

В первый момент Диночка дар речи потеряла. Приоткрыла рот и замерла минуты на две. И ноздри у неё раздулись, и шевелились пальцы — это она во внутриВиде принюхалась, потрогала кору дерева, а потом — снег набрала в горсточку.

Ей понадобилось опомниться от удивления, чтобы начать говорить.

— Ух! Неужели это всё — из твоей головы, Еф-Мин?

— Из головы, — говорю. — Из памяти.

Выгрузил её из системы, чтобы она меня увидела. И она улыбнулась: