Активная Сторона Бесконечности

Я покидал дом дона Хуана, совершенно запутавшись в мыслях. Какой-то голос внутри меня требовал, чтобы я завершил все свои изыскания с профессором Лоркой. Я понял, насколько прав был дон Хуан, когда однажды заявил, что все практические исследования, которыми занимаются ученые, ведут к созданию все более и более сложных машин. Это не те исследования, которые изменяют ход жизни человека изнутри. Они никак не связаны с возможностью человека достичь просторов Вселенной самостоятельно. Созданные или только создаваемые ошеломительные аппараты имели культурологическое значение. Даже их создатели не наслаждались ими непосредственно. Единственной наградой для них были деньги.

Разъяснив все это, дон Хуан добился того, что мой разум стал работать в более критическом ключе. Я даже стал сомневаться в идеях профессора Лорки – такого я никогда прежде себе не позволял. Тем временем профессор Лорка не уставал изрекать потрясающие истины о постижении. Каждая новая декларация была все строже и потому проникала все глубже в суть предмета.

К концу второго семестра моих занятий у профессора Лорки я достиг мертвой точки. Я не видел никакой возможности примирить две линии мышления – дона Хуана и профессора Лорки. Это были два параллельных пути. Я понимал побуждение профессора провести качественную и количественную оценку постижения. В то время уже замаячила на горизонте кибернетика, и практические аспекты изучения постижения становились реальностью. Иным был мир дона Хуана – его невозможно было измерить лабораторными методами. Мне посчастливилось стать свидетелем этого мира, наблюдая за действиями дона Хуана. Но я еще не испытал этого на собственном опыте. Я чувствовал, что это и есть тот недостаток, который не позволяет мне связать два эти мира.

Я рассказал о своих соображениях дону Хуану во время одного из моих визитов. Он возразил, что мое определение этого недостатка как фактора, не дающего возможности перебросить мост, является неточным. С его точки зрения, недочет выходил далеко за рамки индивидуальных возможностей человека.

– Возможно, ты сумеешь припомнить, что является нашим величайшим недостатком как обычных человеческих существ? – спросил он.

Я не мог вспомнить ничего определенного. Он перечислял такое количество недостатков, мешающих нам как обычным человеческим существам, что мой ум работал на огромных оборотах без всякого толка, пытаясь найти ответ.

– Ты хочешь услышать что-то определенное, – сказал я. – А я ничего не могу придумать.

– Величайший недостаток, о котором я говорю, – сказал он, – это нечто такое, о чем ты должен помнить каждую секунду своего существования. Для меня это вопрос вопросов, и я буду говорит тебе об этом, пока не прожужжу все уши.

Прошло несколько мучительно долгих секунд, и я окончательно сдался.

– Мы – существа, направляющиеся к смерти, – сказал он. – Мы не бессмертны. Но мы ведем себя так, как если бы были таковыми. Это недостаток, унижающий нас как личности, и когда-нибудь он унизит нас как вид.

Дон Хуан заявил, что преимущество магов перед обычными людьми заключается в том, что маги знают, что они существа, находящиеся на пути к смерти. И они не позволяют увлечь себя в сторону от этого знания. Он подчеркнул, что необходимо применить огромное усилие, чтобы обрести и поддерживать это знание с абсолютной ясностью.

– Почему же нам так трудно принять столь ясную мысль? – спросил я, смущенный осознанием нашей противоречивости.

– Собственно говоря, это не человеческий недостаток, – сказал он примирительно. – Как-нибудь я расскажу тебе о тех силах, которые заставляют человека вести себя, как осел.

Больше мне нечего было сказать. Воцарилась зловещая тишина. Мне вовсе не хотелось узнать о тех силах, на которые намекнул дон Хуан.

– Для меня не составляет труда оценить твоего профессора на расстоянии, – продолжал дон Хуан. – Он бессмертный ученый. Он не собирается умереть никогда. И когда дело дойдет до похоронных хлопот, я уверен, что окажется, что он уже предпринял все необходимые шаги. У него есть участок на кладбище, где его закопают, он приобрел надежный страховой полис, благодаря которому его семья не будет бедствовать после его смерти. Обзаведясь этими двумя документами, он считает, что может больше не думать о смерти. Он думает только о своей работе.

– Профессор Лорка силен в разговорах, поскольку научился точно подбирать слова, – продолжал дон Хуан. – Но он не подготовился к тому, чтобы его воспринимали всерьез как человека, направляющегося к смерти. Будучи бессмертным, он не знает, как это сделать. Не имеет никакого значения, насколько сложны машины, создаваемые учеными. Эти машины ничем не смогут помочь при неизбежной встрече – встрече с бесконечностью.

Нагваль Хулиан рассказывал мне о победоносных полководцах Древнего Рима. Когда они возвращались домой с победой, в их честь устраивались громадные парады. Демонстрируя захваченные сокровища и обращенных в рабов покоренных людей, триумфаторы въезжали в Рим на боевых колесницах. Рядом с победителем всегда ехал раб, чьей обязанностью было шептать на ухо хозяину, что все победы и слава преходящи.

– И если мы хоть в чем-то являемся победителями, – продолжал говорить дон Хуан, – нам не нужен человек, шепчущий на ухо, что все победы лишь временны. И все же у магов есть преимущество; некто постоянно шепчет им на ухо о том, что все бренно. И этот некто – смерть, безупречный советник, который никогда не солжет нам.

Глава 9. Сказать «спасибо»

– Воины-странники не оставляют ни одного долга неоплаченным, – сказал дон Хуан.

– О чем ты говоришь, дон Хуан? – спросил я.

– Тебе пора урегулировать определенные обязательства, которые ты принял на себя в течение жизни, – сказал он. – Помни, это не значит, что ты когда-нибудь полностью расплатишься, но ты должен сделать жест. Ты должен заплатить символически, чтобы все уладить и чтобы умиротворить бесконечность. Ты рассказал мне о двух твоих подругах, которые столько для тебя значили: Патриции Тернер и Сандре Фланеган. Тебе пора отправиться на их поиски и сделать каждой из них подарок, на который ты потратишь все, что имеешь. Тебе нужно сделать два подарка, которые оставят тебя без гроша. Это жест.

– Я не знаю, где они, дон Хуан, – сказал я, почти протестуя.

– Найти их – испытание для тебя. В их поиске не останавливайся ни перед чем. То, что ты намереваешься сделать, очень просто, и все же почти невозможно. Ты хочешь пересечь порог личных обязательств и одним ударом стать свободным, чтобы идти дальше. Если ты не сможешь пересечь этот порог, то не будет никакого смысла в попытках продолжать со мной.

– Но откуда у тебя взялась сама идея этого задания для меня? – спросил я. – Ты решил это сам, потому что считаешь, что так справедливо?

– Я ничего не решал сам, – сказал он сухо. – Я получил это задание из самой бесконечности. Мне нелегко говорить все это тебе. Если ты думаешь, что мне ужасно нравятся твои трудности, то ты ошибаешься. Успех твоей миссии значит больше для меня, чем для тебя. Если ты потерпишь поражение, ты мало что потеряешь. Что? Твои визиты ко мне. Большое дело. Но я потеряю тебя, и для меня это значит потерять или непрерывность моей линии, или возможность того, что ты закроешь ее золотым ключом.

Дон Хуан перестал говорить. Он всегда знал, когда мой ум начинало лихорадить от мыслей.

– Я столько раз говорил тебе, что воины-странники – прагматики, – продолжал он. – Они не погружены в сентиментальность, ностальгию или меланхолию. Для воинов-странников есть только борьба, и эта борьба бесконечна. Если ты думаешь, что пришел сюда за покоем или что это затишье в твоей жизни, то ты ошибаешься. Это задание по выплате твоих долгов не вызвано ни одним из чувств, которые тебе известны. Оно вызвано чистейшей сентиментальностью; сентиментальностью воина-странника, который собирается нырнуть в бесконечность, и перед тем, как это сделать, он оборачивается, чтобы сказать «спасибо» тем, кто был к нему благосклонен.

– Ты должен отнестись к этому заданию со всей серьезностью, – продолжал он. – Это твоя последняя остановка, прежде чем бесконечность примет тебя. Фактически, если воин-странник не находится в возвышеннейшем состоянии бытия, бесконечность не коснется его и десятифутовой жердью. Поэтому не жалей себя; не жалей никаких усилий. Добивайся этого безжалостно, но мягко, до самого конца.

С теми двумя женщинами, которых дон Хуан назвал моими подругами, так много значившими для меня, я познакомился в колледже. Я жил в помещении над гаражом дома, принадлежащего родителям Патриции Тернер. В обмен на проживание и питание я чистил бассейн, сгребал листья, выносил мусор и готовил завтрак для Патриции и для себя. К тому же я был домашним мастером на все руки и семейным шофером; я возил миссис Тернер за покупками и покупал ликер для мистера Тернера, который мне нужно было тайком проносить в дом, а потом в его кабинет.

Он руководил страховым агентством и был пьяницей-одиночкой. Он пообещал своей семье, что больше никогда не притронется к бутылке, после нескольких серьезных семейных ссор из-за того, что он слишком много пил. Мне он сказал по секрету, что пьет теперь гораздо меньше, но иногда ему нужен глоточек. Его кабинет был, конечно, закрыт для всех, кроме меня. Считалось, что я захожу туда, чтобы сделать уборку, но на самом деле я прятал его бутылки в балку, которая вроде бы поддерживала арку на потолке кабинета, но на самом деле была полая. Мне нужно было тайком проносить туда бутылки, а пустые тайком выносить и по дешевке сбывать на рынке.

Основными предметами Патриции в колледже были драма и музыка, и она была великолепной певицей. Она мечтала петь в бродвейских мюзиклах. Не нужно и говорить, что я по уши влюбился в Патрицию Тернер. Она была очень стройной и спортивной; брюнетка с угловатыми чертами лица и на голову выше, чем я, – мое основное условие для того, чтобы сходить с ума по женщине.

По-видимому, я удовлетворял какую-то ее глубокую потребность, потребность кого-то воспитывать, особенно когда она поняла, что ее папочка безгранично мне доверяет. Она стала моей маленькой мамочкой. Я и рта не мог раскрыть без ее согласия. Она следила за мной, как ястреб. Она даже писала курсовые работы за меня, читала учебники и делала их краткий обзор. И мне нравилось это, не потому, что я хотел, чтобы меня воспитывали; мне кажется, что эта потребность никогда не была частью моего сознания. Я наслаждался тем, что это делала она. Я наслаждался ее обществом.

Она едва ли не каждый день водила меня в кино. У нее были пропуска во все большие кинотеатры Лос-Анджелеса, которые ее отец получил благодаря делам с какими-то киномагнатами. Мистер Тернер никогда не использовал их сам; он считал ниже своего достоинства выставлять напоказ пропуска в кино. Билетеры всегда заставляли владельцев таких пропусков подписывать квитанции. Патриция без малейших колебаний подписывала что угодно, но иногда самые неприятные билетеры хотели, чтобы подписался мистер Тернер, а когда я отправлялся к мистеру Тернеру и делал это, им не хватало одной только подписи мистера Тернера. Они требовали водительские права. Один из них, довольно развязный парень, как-то отпустил шутку, которая рассмешила его самого – и меня тоже, – но вызвала приступ ярости у Патриции.

– Мне кажется, вы мистер Терднер[12], – сказал он с самой противной улыбкой, которую только можно вообразить, – а не мистер Тернер.

Я мог бы пропустить мимо ушей это замечание, но затем он нас глубоко унизил, отказавшись пропустить на фильм «Возвращение Геркулеса» со Стивом Ривзом в главной роли.

Обычно мы ходили повсюду с лучшей подругой Патриции, Сандрой Фланеган, которая жила со своими родителями в соседнем доме. Сандра была полной противоположностью Патриции. Она была такой же высокой, но ее лицо было округлым, с розовыми щеками и чувственным ртом; она была здоровее быка. Она ничуть не интересовалась пением. Она интересовалась только чувственными удовольствиями тела. Она могла есть и пить что угодно, и переваривать это, и к тому же – то, из-за чего я окончательно влюбился в нее, – отполировав свою тарелку, она ухитрялась делать то же самое и с моей, чего я никогда не мог сделать за всю свою жизнь как разборчивый едок. Она тоже была очень спортивной, но в грубом, здоровом смысле. Она могла ударить кулаком, как мужчина, и пнуть ногой, как мул.

Из симпатии к Патриции, я выполнял ту же работу по дому для родителей Сандры, что и для родителей Патриции: чистил бассейн, сгребал листья с газона, выносил мешки с мусором и сжигал бумаги и горючий мусор. Это было то время в Лос-Анджелесе, когда из-за частных мусоросжигателей увеличилось загрязнение воздуха.

Может быть, из-за того, что эти девушки были рядом, или из-за их непринужденности, – но в конце концов я без ума влюбился в них обеих.

Я обратился за советом к очень странному молодому человеку, который был моим другом: Николасу ван Хутену. У него были две подружки, и он жил с ними обеими, казалось, в состоянии совершенного блаженства. Он начал с того, что дал мне, по его словам, самый простой совет: как вести себя в кино с двумя подружками. Он сказал, что каждый раз, когда он ходил в кино с двумя своими подружками, он всегда сосредоточивал все свое внимание на той, которая сидела слева. Вскоре две девушки шли в уборную, и когда они возвращались, он просил их поменяться местами. Анна садилась там, где сидела Бетти, и ни одна из них не была обижена.

Он заверил меня, что это первый шаг в продолжительном процессе привыкания девушек к принятию ситуации трио как само собой разумеющейся; Николас был довольно старомодным и использовал избитое французское выражение: ménage à trois[13].

Я последовал его совету и пошел в кинотеатр немых фильмов на Фэрфакс-авеню в Лос-Анджелесе с Патрицией и Сэнди. Я посадил Патрицию слева от себя и одарил ее всем своим вниманием. Они пошли в уборную, и я попросил их поменяться местами, когда они вернулись. Потом я начал делать то, что посоветовал Николас ван Хутен, но Патриция не собиралась мириться с такими шутками. Она встала и вышла из кино в дикой ярости, оскорбленная и униженная. Я хотел побежать за ней и извиниться, но Сандра остановила меня.

– Пусть идет, – сказала она с ядовитой улыбкой. – Она уже большая девочка. У нее достаточно денег, чтобы взять такси и добраться до дома.

Я поддался ей и остался в кино, целуя Сандру довольно нервно и с чувством вины. Посреди страстного поцелуя я почувствовал, что кто-то тянет меня назад за волосы. Это была Патриция. Наш ряд сидений был незакреплен и наклонился назад. Спортивная Патриция успела выпрыгнуть перед тем, как наши сиденья с грохотом свалились на ряд сидений за нами. Я услышал испуганные крики двух зрителей, которые сидели в конце ряда возле прохода.

Подсказка Николаса ван Хутена оказалась никуда не годной. Патриция, Сандра и я возвратились домой в полном молчании. Мы уладили наш конфликт под кучу нелепых обещаний, слез, в общем, по полной программе. Результатом наших трехсторонних отношений было то, что в конце концов мы довели себя до предела. Мы не были готовы к такой задаче. Мы не знали, как решить проблемы привязанности, морали, долга и общественных норм. Я не мог оставить ни одну из них ради второй, а они не могли оставить меня. Однажды, в пиковой точке огромной внутренней бури, из чистого отчаяния все мы трое разбежались в разных направлениях, чтобы больше никогда не встречаться.

Я чувствовал себя опустошенным. Что бы я ни делал, ничто не могло стереть их след в моей жизни. Я уехал из Лос-Анджелеса и занялся бесконечными делами, пытаясь утихомирить свою тоску. Ничуть не преувеличивая, я могу искренне сказать, что я испытывал муки ада; мне казалось, что я никогда из них не выберусь. Если бы не влияние дона Хуана на меня и мою жизнь, я бы просто не смог вынести пыток моих личных демонов. Я сказал дону Хуану, что, даже если какие-то мои поступки неправильны, я не имею права вовлекать таких чудесных людей в столь подлые, глупые авантюры, к которым я совершенно не готов.

– Неправильным было то, – сказал дон Хуан, – что вы трое были законченными эгоистами. Ваша собственная важность почти уничтожила вас. Когда нет собственной важности, есть только чувства.

– Окажи мне услугу, – продолжал он, – и выполни простое и недвусмысленное упражнение, которое может значить для тебя все: удали из своей памяти об этих двух девушках все свои суждения, например: «Она сказал мне это или то, и она закричала, и вторая закричала, и, БОЖЕ МОЙ!», а останься на уровне своих чувств. Если бы ты не был настолько важным для себя, то что бы осталось как несократимый остаток?

– Моя чистая любовь к ним, – сказал я, почти задыхаясь.

– А она сейчас меньше, чем была тогда? – спросил дон Хуан.

– Нет, не меньше, дон Хуан, – сказал я честно и почувствовал ту же боль страдания, которая преследовала меня годами.

– На этот раз обними их из своей тишины, – сказал он. – Не будь постной задницей. Обними их в последний раз. Но намеревай, чтобы это был вообще последний раз. Намеревай так из своей темноты. Если ты чего-то стоишь, – продолжал он, – то, когда ты сделаешь им свой подарок, ты дважды подытожишь всю свою жизнь. Такие поступки и делают воинов парящими, почти воздушными.

Следуя указаниям дона Хуана, я отнесся к этой задаче со всем сердцем. Я понял, что если не выйду победителем, то проиграет не только дон Хуан. Я тоже что-то потеряю. И то, что я могу потерять, было настолько же важно для меня, как и для дона Хуана. Я мог потерять свой шанс встретиться с бесконечностью и осознать ее.

Воспоминание о Патриции Тернер и Сандре Фланеган привело меня в ужасное настроение. Опустошающее чувство непоправимой потери, которое преследовало меня все эти годы, оставалось таким же ярким. Когда дон Хуан обострил это чувство, я знал точно и без слов дона Хуана, что есть определенные вещи, которые могут оставаться с нами на всю жизнь и, возможно, еще дольше. Мне нужно было найти Патрицию Тернер и Сандру Фланеган. Последний совет дона Хуана был в том, что, если я их все же найду, мне нельзя с ними оставаться. У меня есть время только на то, чтобы поблагодарить, обнять каждую из них со всей моей любовью, без злых голосов обвинения, жалости к себе или эгоизма.

Я приступил к колоссальной задаче – выяснить, что с ними и где они. Я начал с поиска людей, которые знали их родителей. Родители обеих выехали из Лос-Анджелеса, и никто не мог подсказать мне, где их можно найти. Не было никого, с кем бы можно было поговорить. Я подумал о том, чтобы поместить объявление в газете. Но потом я решил, что, наверное, они уехали из Калифорнии. В конце концов мне пришлось нанять частного детектива. С помощью своих связей с государственными архивами и всем прочим он нашел их за пару недель.

Они жили в Нью-Йорке, невдалеке друг от друга, и их дружба оставалась такой же крепкой, как и раньше. Я поехал в Нью-Йорк и сначала занялся Патрицией Тернер. Она не смогла добиться славы на Бродвее, к которой стремилась, однако все же участвовала в постановках. Я не хотел узнавать, кем она работает – исполнителем или руководителем. Я пришел к ней в ее офис. Она не сказала мне, кем она работает. Она была потрясена, увидев меня. Мы просто сидели, взявшись за руки, и плакали. Я тоже не сказал ей, чем занимаюсь. Я сказал, что приехал встретиться с ней, потому что хочу сделать ей подарок, выразив свою благодарность, и что я отправляюсь в путешествие, возвращаться из которого не намерен.

– Зачем такие зловещие слова? – спросила она, явно искренне встревожившись. – Что ты планируешь делать? Ты болен? Ты не выглядишь больным.

– Я сказал это метафорически, – заверил я ее. – Я возвращаюсь в Южную Америку и собираюсь искать там свою судьбу. Конкуренция жесткая, и обстоятельства очень суровые, вот и все. Чтобы достичь успеха, мне нужно будет отдать этому все, что у меня есть.

Она вроде бы успокоилась и обняла меня. Она выглядела так же, только гораздо больше, гораздо мощнее, гораздо взрослее, очень изящная. Я поцеловал ее руки, и ошеломляющая любовь охватила меня. Дон Хуан был прав. Когда исчезли упреки и обвинения, у меня остались только чувства.

– Я хочу сделать тебе подарок, Патриция Тернер, – сказал я. – Попроси меня о чем угодно, и, если мне это по карману, я куплю это для тебя.

– Ты что, вдруг разбогател? – засмеялась она. – Что в тебе замечательно, так это то, что у тебя никогда ничего не было и не будет. Мы с Сандрой говорим о тебе почти каждый день. Мы воображаем, что ты паркуешь машины, живешь за счет женщин, и так далее, и тому подобное. Извини, мы с трудом держимся на плаву, но мы все так же любим тебя.

Я настоял, чтобы она сказала мне, чего она хочет. Она начала одновременно плакать и смеяться.

– Ты мне купишь норковую шубу? – спросила она меня между всхлипываниями.

Я взъерошил ее волосы и сказал, что куплю.

– Если она тебе не понравится, отнесешь ее обратно в магазин и получишь деньги, – сказал я.

Она засмеялась и стукнула меня так, как раньше. Ей нужно было возвращаться к работе, и мы расстались. Я пообещал, что приду еще, чтобы встретиться с ней, но, если не вернусь, прошу ее понять, что моя жизнь швыряет меня во все стороны. Однако я сохраню память о ней на всю оставшуюся жизнь и, может быть, даже дольше.

Я действительно вернулся, но только чтобы увидеть издалека, как ей доставили норковую шубу. Я услышал, как она визжит от восторга. Эта часть моего задания была закончена. Я уехал, но не стал воздушным, как говорил дон Хуан. Я вскрыл старую рану, и она начала кровоточить. Это был скорее не дождь снаружи, а тонкий туман, который, казалось, пронизывал меня до мозга костей.

Потом я поехал к Сандре Фланеган. Она жила в одном из пригородов Нью-Йорка, куда можно было доехать на электричке. Я постучал к ней в дверь. Сандра открыла ее и посмотрела на меня, как на привидение. Она сильно побледнела. Она была еще красивей, чем раньше, возможно из-за того, что поправилась и выглядела большой, как дом.

– Как, ты, ты, ты! – сказала она, запинаясь, не в состоянии выговорить мое имя.

Она зарыдала, и некоторое время казалась возмущенной и укоряющей. Я не дал ей возможности продолжать это. Мое молчание было полным. В конце концов это подействовало и на нее. Она впустила меня, и мы присели в ее комнате.

– Что ты здесь делаешь? – сказала она намного спокойнее. – Тебе нельзя здесь оставаться! Я замужем! У меня трое детей! И я очень счастлива в своем браке.

Быстро выстреливая слова, как пулемет, она рассказала мне, что ее муж очень надежный, без особого воображения, но хороший человек, что он не чувственный, и ей приходилось быть очень осторожной, потому что он очень легко уставал, когда они занимались любовью, и иногда он не мог идти на работу, и легко заболевал, но она смогла родить троих прекрасных детей, и после ее третьего ребенка ее муж – которого, кажется, звали Герберт – просто перестал это делать. Он больше не мог, но для нее это не имело значения.

Я постарался успокоить ее, заверяя снова и снова, что я приехал к ней только на минутку, что не в моих намерениях менять ее жизнь или как-то ее беспокоить. Я рассказал ей, как тяжело было ее найти.

– Я пришел сюда, чтобы попрощаться с тобой, – сказал я, – и сказать тебе, что ты самая большая любовь в моей жизни. Я хочу сделать тебе символический подарок в знак моей признательности и вечной любви.

Она была глубоко растрогана. Она открыто улыбнулась так, как раньше. Из-за щели между зубами она была похожей на ребенка. Я сказал ей, что она прекрасна как никогда, и это было правдой.

Она засмеялась и сказала, что собирается сесть на строгую диету и что, если бы она знала, что я к ней приеду, она бы уже давно начала худеть. Но она начнет сейчас, и в следующий раз я увижу ее такой же худой, как всегда. Она вспомнила об ужасе нашей жизни вместе и как сильно влюблена она была. Она даже думала о самоубийстве, хотя и была набожной католичкой, но нашла в своих детях нужное ей утешение, и все, что мы сделали, было проделками молодости, которые нельзя будет стереть, и их нужно просто забыть.

Когда я спросил ее, какой подарок я могу ей сделать как символ моей благодарности и любви к ней, она засмеялась и сказала точно то же, что и Патриция Тернер: что у меня нет даже ночного горшка, и не будет, потому что так я устроен. Я настоял, чтобы она что-то назвала.

– Ты можешь купить мне микроавтобус, в который поместятся все мои дети? – сказала она, смеясь. – Я хочу «понтиак» или «олдсмобиль», со всеми этими приспособлениями.

Она сказала это, зная в глубине сердца, что я никак не могу сделать ей такой подарок. Но я сделал.

На следующий день я повел машину торгового агента, следуя за ним, когда он доставил ей микроавтобус, и из припаркованной машины, где я прятался, я услышал ее удивление; но, в согласии с ее чувственной природой, ее удивление было нерадостным. Это была реакция тела, всхлипывания с болью, замешательство. Она заплакала, но я знал, что она плачет не потому, что получила подарок. Это была тоска, которая отзывалась во мне. Я обвис на сиденье машины.

Когда я ехал на электричке в Нью-Йорк и потом летел в Лос-Анджелес, постоянно присутствовало ощущение, будто моя жизнь уходит; она вытекала из меня, как песок из пригоршни. Я не чувствовал себя освобожденным или изменившимся, сказав «спасибо» и «до свидания». Совсем наоборот, я глубже, чем когда-либо, почувствовал груз этой странной любви. Мне хотелось рыдать. Снова и снова в моем уме прокручивались названия – те, что мой друг Родриго Каммингс придумал для книг, которые так и не были никогда написаны. Он специализировался на придумывании названий. Его самым любимым было «Мы все умрем в Голливуде»; еще одним – «Мы никогда не изменимся», а моим любимым, которое я купил за десять долларов, было «Из жизни и грехов Родриго Каммингса». Все эти названия проигрывались в моем уме. Я был Родриго Каммингсом, я застрял во времени и пространстве, и я любил больше жизни двух женщин, и это никогда не изменится. И, как и все мои друзья, я умру в Голливуде.

Я рассказал все это дону Хуану в своем отчете о том, что считал своим ложным успехом. Он безжалостно отбросил все это. Он сказал, что мои чувства были всего лишь результатом индульгирования и жалости к себе, а чтобы сказать «до свидания» и «спасибо», действительно имея это в виду, и подтвердить это, магам нужно переделать себя.

– Сейчас же преодолей свою жалость к себе, – потребовал он. – Преодолей идею, что тебе причинили боль, – и что у тебя будет как несократимый остаток?

Моим несократимым остатком было чувство, что я сделал свой окончательный подарок им обеим. Не в духе возобновления чего-то или причинения кому-то вреда, а в истинном духе того, на что дон Хуан старался мне указать, – в духе воина-странника. Чье единственное достоинство в том, чтобы поддерживать память о тех, кто на него повлиял, чей единственный способ сказать «спасибо» и «до свидания» с помощью магического действия – это хранить в своем безмолвии всех, кого любил.

Часть III. За пределами синтаксиса

Глава 10. Пропуск

Я крепко спал на своей кровати в доме дона Хуана в Соноре, когда он разбудил меня. Я практически всю ночь оставался на ногах, обдумывая концепции, которые он мне объяснил.

– Ты достаточно отдохнул, – сказал он, твердо, почти грубо встряхивая меня за плечи. – Не индульгируй в своей усталости. Твоя усталость – это больше чем усталость, это желание, чтобы тебя не беспокоили. Что-то в тебе возмущается тем, что тебя беспокоят. Но тебе крайне важно раздражать эту твою часть, пока она не сломается. Давай пойдем прогуляемся.

Дон Хуан был прав. Какая-то моя часть чрезвычайно возмущалась, когда ее беспокоили. Я несколько дней хотел спать и не думать больше о магических концепциях дона Хуана. Совершенно против своей воли я поднялся и пошел за ним. Дон Хуан приготовил еду, которую я жадно съел, как будто голодал несколько дней, а потом мы вышли из дома и направились на восток, к горам. Я был настолько сонным, что не замечал, что сейчас раннее утро, пока не увидел солнца, которое взошло как раз над восточной горной цепью. Я хотел съехидничать и сказать дону Хуану, что проспал всю ночь без движения, но он заставил меня замолчать. Он сказал, что мы идем в экспедицию в горы на поиски каких-то растений.

– Дон Хуан, что ты собираешься делать с растениями, которые соберешь? – спросил я его, как только мы отправились в путь.

– Они не для меня, – сказал он с улыбкой. – Они для моего друга, ботаника и аптекаря. Он делает из них настойки.

– Он что, яки, дон Хуан? Он живет здесь, в Соноре? – спросил я.

– Нет, он не яки и не живет здесь, в Соноре. Ты когда-нибудь с ним встретишься.

– Дон Хуан, он что, маг?

– Да, он маг, – сухо ответил он.

Я спросил его, можно ли взять несколько растений, чтобы определить их в ботаническом саду Калифорнийского университета.

– Конечно, конечно! – сказал он.

В прошлом я обнаружил, что каждый раз, когда он говорит «конечно», он не собирается этого делать. Очевидно, он и не собирался давать мне образцы для определения. Мне было очень любопытно узнать о его друге-маге, и я попросил больше рассказать о нем; может быть, описать его, сказать, где он живет и как дон Хуан с ним познакомился.

– Тпру, тпру, тпру! – сказал дон Хуан, как будто я был лошадью. – Хватит, хватит! Ты кто? Профессор Лорка? Ты хочешь изучить его когнитивную систему?

Мы углубились в бесплодные предгорья. Дон Хуан шел без остановок несколько часов. Я подумал, что заданием этого дня будет просто идти. В конце концов он остановился и сел на затененной стороне предгорий.