Под немецким ярмом

— Подождешь!

Приходилось вооружиться терпением. Около стены стоял для посетителей ясневого дерева ларь. Самсонов пошел к ларю и присел. Но начальник прихожей тотчас поднял его опять на ноги:

— Ишь, расселся! Вон в углу место: там и постоишь.

Делать нечего, пришлось отойти в угол. В это время из канцелярии стали доноситься спорящие голоса, вернее, один голос, трубный, звучал недовольно и повелительно, а другой звенел виноватой скрипящей фистулой. Первый принадлежал, должно быть, "советнику", начальнику канцелярии, второй же — секретарю.

— Здорово его отчитывает! — заметил сторожу швейцар, выразительно поводя бровью.

— Допекает! — усмехнулся тот в ответ. — Верно, опять что проворонил.

— Не без того. С нашим братом из себя какой ведь куражный, а перед начальством и оправить себя не умеет.

Дверь канцелярии растворилась. Первым показался опять старичек-академик. Провожавший его до порога "советник", сухопарый и строгого вида мужчина, покровительственно успокоил его на прощанье: "Wird Ailes geschеhеn, Geehrtester" ("Bce будет сделано, почтеннейший"), и повернул назад.

В тот же миг проскользнуло в прихожую третье лицо, судя по потертому форменному кафтану с медными пуговицами — секретарь, чтобы выхватить из рук швейцара плащ академика и собственноручно возложить его последнему на плечи.

— Не поставьте в вину, ваше превосходительство, что некая яко бы конфузие учинилась, — лебезил он: — вышереченное дело по регламенту собственно мне не принадлежительно; но от сего часа я приложу усиленное старание…

— Schon gut, schon gut, Неrr Confusionsrat! — прервал его извинительную речь академик и, подняв на него глаза, спросил с тонкой улыбкой: — Вы, верно, живете теперь опять не в Петербурге y нас, а на Олимпе?

— Именно-с, на Олимпе y батюшки моего — Аполлона и сестриц моих — муз, хе-хе-хе! Компаную песнопение на предстоящее священное бракосочетание ее высочества принцессы Анны.

— Ja, ja, lieber Freund, das sieht man wohl. (Да, да, любезный друг, оно и видно).

При этом руки старика протянулись за подаваемыми ему сторожем шляпой и палкой. Но сын Аполлона с такою стремительностью завладел опять тою и другою, что сам чуть не споткнулся на палку, а шляпу уронил на пол.

— Richtig! (Верно!) — сказал академик, наклоняясь за шляпой. — Есть поговорка: "Eile mit Weile". Как сие будет по-русски? "Тише едешь…"

— "Дальше будешь", — досказал швейцар. — Правильно-с, ваше превосходительство. Поспешишь — людей насмешишь. Счастливо оставаться.

— Проклятая немчура!.. — проворчал Тредиаковский вслед уходящему, отирая не первой свежести платком выступивший y него на лбу пот; затем счел нужным сделать внушение швейцару: — ты-то, любезный, чего суешься, где тебя не спрашивают?

— А ваше блогородие кто просил исполнять швейцарскую службу? — огрызнулся тот.

— Цербер, как есть треглавый Цербер! А тебе тут что нужно? — еще грубее напустился Тредиаковский на замеченного им только теперь молодого ливрейного лакее, который был, очевидно, свидетелем его двойного афронта.

— Я с письмом к вашему блогородию, — отвечал, выступая вперед, Самсонов и подал ему письмо.

Сорвав конверт, Василий Кириллович стал читать. Почерк писавшего был, должно быть, не очень-то разборчив, потому что читающий процедил сквозь зубы:

— Эко нацарапано!

Пока он разбирал «нацарапанное», Самсонов имел достаточно времени разглядеть его самого. Тредиаковскому было тогда 36 лет; но по лунообразному облику его лица с двойным подбородком и порядочному уже брюшку ему смело можно было дать все 40. Бритва, повидимому, несколько дней уже не касалась его щек; волосатая бородавка на левой щеке еще менее служила к его украшению. На голове его хотя и красовался, по требованием времени, парик с черным кошельком на затылке, но мукою он был посыпан, вероятно, еще накануне, а то и два дня назад: только там да сям сохранились еще слипшиеся от сала клочки муки и придавали владельцу парика как бы лысый вид.

"Ровно молью поеден", невольно напросилось Самсонову сравнение.

Разобрав наконец письмо, Василий Кириллович воззрился на посланца.

— Это который же Шувалов? — спросил он. — Меньшой?

— Так точно: Петр Иваныч; они оба камер-юнкерами y цесаревны.

— Знаю! А y кого, опричь цесаревны, он еще содержим в особливой аттенции?

— Кто ему доброхотствует? Да вот первый министр Артемий Петрович Волынский к нему, кажися, тоже блогорасположен.

Тредиаковский поморщился и потянул себя двумя перстами за нос.

— Гм, гм… Амбара немалое… Муж г-н Волынский достопочтенный, великомудрый и y блогочестивейшей в большом кредите; но… но за всем тем от его блогорасположение можно претерпеть ущерб.

"Ты сам, стало быть, немецкой партии?" сообразил Самсонов и добавил вслух:

— Господин мой в добрых отношениех также с гоффрейлиной принцессы, баронессой Менгден. Еще намедни я относил ей коробку ее любимых конфет.

— О! он с нею ферлакурит? Это меняет дело. Барин твой, изволишь видеть, просит взять тебя в науку. Всегда великая есть утеха прилежать к наукам. Оне же отвлекают в юности от непорядочного житие. Блогодари же Создателя, что направил тебя ко мне. До трех часов дня я занят тут в канцелярии более важной материей, по сих пор. (Он провел рукой над переносицей). С четвертого же часа ты можешь застать меня на квартире. Жительствую я здесь же, в Академии, но со двора.

— Покорно блогодарю, ваше блогородие; нынче же по вечеру отпрошусь к вам.

— Приходи, приходи, любезный. А господину Шувалову мой всенижайший поклон и приветь.

Солнце еще не село, когда Самсонов поднимался по черной лестнице академического здание в верхний этаж, где Тредиаковскому была отведена скромная квартирка в одну комнату с кухней, часть которой была отгорожена для прихожей. Колокольчика y двери не оказалось; пришлось постучаться. Только на многократный и усиленный стук впустил молодого гостя сам хозяин. Вместо форменного кафтана на нем был теперь засаленный халат с продранными локтями, а вместо парика — собственная, всклокоченная шевелюра; в руке y него было гусиное перо: очевидно он был только-что отвлечен от беседы с сестрицами своими — музами.

— Прошу прощенья, сударь, — извинился Самсонов: — я никак помешал вам…

— Ничего, любезный, — снисходительно кивнул ему Тредиаковский; — y меня ни часу не пропадает втуне; "carpe diem", сиречь "пользуйся днем, колико возможно".

— А я думал уже, не пошли-ли вы прогуляться, да и прислугу отпустили со двора: погода славная…

— "Поют птички со синички,

Хвостом машуть к лисички"? —

верно; блогорастворение воздухов. Но наш брать, ученый, бодрость и силу из книг почерпает. А что до прислуги, то таковой я второй год уж не держу. Была старушенцие, да Богу душу отдала. С того дня живу как перст, сам себе господин и слуга.

Говоря так, Василий Кириллович прошел в свою комнату и уселся за стол, безпорядочно заваленный бумагами, а Самсонову милостиво указал на другой стул, дырявый, y стены.

— Садись уж, садись, да чур — с оглядкой: одна ножка ненадежна.

— Коли дозволите, я вам ее исправлю, — вызвался Самсонов: — захвачу из дому столярного клею…

— И блого. Чего озираешься? Не вельможные палаты. Года три назад, еще приватно на мытном дворе проживающий, погорел до тла; одне книги из огня только и вынес; омеблемента и поднесь еще не обновил.

"Омеблемент", действительно, был очень скуден и прост. Даже письменный стол был тесовый, некрашенный. Единственным украшением небольшой и низкой комнаты служили две полки книг в прочных, свиной кожи, переплетах.

— А разве г-н советник не испросил вам пожарного пособие? — заметил Самсонов.

Василий Кириллович безнадежно махнул рукой.

— Станет этакий ферфлюхтер хлопотать о русском человеке!

— А на него и управы нет?

— На иоганна-Данилу Шумахера управа? Га! Этому Зевесу и немцы-академики в ножки кланяются. Одначе, пора нам с тобой и за дело. Ты грамоте-то сколько-нибудь обучен?

— Нисколько-с.

— Как? и азбуки не знаешь?

— И азбуки не знаю.

— Эх, эх! Когда-то мы с тобой до реторики доберемся.

— А это тоже особая наука?

— Особая и преизрядная; учит она не только красно говорить, но еще чрез красоту своего штиля и к тому слушателей приводит, что они верят выговоренному; подает она и искусный способ получать милости от знатных лиц, содее тебя властителем над человеческими сердцами.

— Куда уж мне заноситься так далеко! Дай Бог сперва хоть научиться простой грамоте да цыфири.

— Да, цыфирь, иначе математика, находится тоже в столь великом почете, что из оной знать надлежит по меньшей мере наиспособнейшее и наиупотребительнейшее — четыре правила ариѳметики. Ныне же начнем с первых азов родной речи. Принц Антон-Ульрих, при приезде шесть лет тому в Питер, не знал по-русски и в зуб толкнуть. Мне выпало тогда счастие обучать его как нашему языку, так равно и российской грамоте. Начертал я для его светлости наши литеры и каллиграфные прописи. Теперь оные и для тебя пригодятся: честь, братец, немалая.

С этими словами Тредиаковский достал с полки переплетенную тетрадь, где в начале была им «начертана» крупным шрифтом русская азбука, а далее — прописи. Так как его первый ученик, принц брауншвейгский, прибыв в Россию на 20-м году жизни, умел уже, конечно, и читать, и писать по-немецки, то учителю не было надобности обучать его русским буквам и складам по тогдашнему стародавнему способу: "Аз, Буки — Аб", "Буки, Аз — Ба" и т. д. Выговаривал Василий Кириллович русские буквы по-немецки: "А, Бе". К этому упрощенному приему обратился он и с своим новым учеником и был приетно поражен, с какою быстротою и легкостью тот схватывал первоначальную книжную мудрость.

— О! да этак y тебя и чтение скоро пойдет как по маслу, — сказал он. — Вот постой-ка, есть y меня тут некая торжественная песнь: еще в бытность мою в Гамбурге сочинена мною на коронацию нашей блоговерной государыни императрицы. Сам я буду читать, а ты только следи за мной.

И, развернув на столе перед учеником большой пергаментный лист, он стал, не торопясь, но с должным паѳосом, считывать с листа свою "песнь", водя по печатным строкам ногтем:

— "Да здравствует днесь Императрикс Анна

На престол седша Увенчанна"…

— «Императрикс» — это что же? — спросил Самсонов. — Императрица?

— Ну да; но по-латыни.

— А зачем же было не сказать то же по-русски?

— Высокая, братец, материе требует и штиля высокого. Для тебя сие, я вижу, еще тарабарщина. Прочитаю-ка тебе нечто более доступное, — про грозу в Гааге, городе голландском: сам ее испытавши, тогда ж и воспел. Слушай.

И Самсонов услышал, как "набегли тучи, воду несучи… Молнии сверкают, страхом поражают, треск в лесу с Перуна, и темнеет Луна… Все животны рыщут, покою не сыщут; биют себя в груди виноваты люди… руки воздевают, на небо глашают."

Голос чтеца гремел, очи метали молнии. И вдруг из тех же очей светлый луч, а из уст медовые звуки: "О, солнце красно! Стань опять ясно, разжени тучи, слезы горючи… А вы, Аквилоны, будьте как и оны; лютость отложите, только прохладите… Дни нам надо красны, приетны и ясны."

Неизбалованный слух Самсонова ласкало со звучие риѳм, а потому на вопрос: "каковы стихи?" — он отвечал вполне чистосердечно:

— Превосходны-с!

Василий Кириллович самодовольно улыбнулся.

— Это, братец ты мой, только цветочки; а уж ягодки у меня!..

"Однако он меня своими ягодами, пожалуй, еще обкормит! Хорошего понемножку," подумал Самсонов и взялся за картуз.

— Ты что ж это, уже во-свояси? — с видимым сожалением спросил декламатор.

— Да, ваше блогородие, пора. Много вам блогодарен…

— И есть за что. Сама ведь государыня императрица как меня ценит! До гробовой доски не забуду, как пел я перед нею сочиненную мною на голос оду на новый 1733 год!

— Сами же и пели?

— Собственной персоной. Голосом Бог не обидел. Государыня изволила возлежать в своем кресле y пылающого камина, а я, смиренно проползши от порога до ее стоп на коленях, в такой же позитуре пел свою оду; когда ж допел, ее величеству блогоугодно было державною дланью ударить меня по ланите. Незабвенная оплеушина!.. Ну, прощай, любезный, утешил ты меня. Завтра, о сю же пору, жду тебя опять неуклонно.

VII. Прогулка по Летнему саду

Несколько дней уже Лилли Врангель провела под кровлей Летнего дворца, но не удостоилась еще представление императрице. Из всех обоего пола обитателей дворца она более или менее сошлась пока только с немкой мадам Варленд, которой были поручены главный надзор над дворцовыми птичниками и дрессировка для государыни разных птиц. В Зимнем дворце был отведен для пернатых, как она слышала, особый двор; в Летнем же саду имелась даже целая "менажерие": в одной большой общей клетке содержались всевозможные лесные пташки, некоторые "заморские" птицы и всякая домашняя; соловьи и орлы сидели в отдельных клетках; точно так же отдельно помещалось и разное мелкое зверье: мартышки, сурки и т. п.

Собственно на «птичный» двор ни гулявшая в Летнем саду посторонняя публика, ни жильцы Летнего дворца вообще не имели доступа. Но для Лилли мадам Варленд делала изятие из общого запрета, так как девочка с таким неослабным интересом относилась к ее питомцам. Чего-чего не узнала от нее Лилли! Так, напр., что большая клетка оставляется на зиму под открытым небом, но от морозов и снега покрывается войлочным чехлом; что всего больше хлопот и забот y мадам Варленд с выучкой одного серого, с красным хохолком, красавца-попугая, который, по приказу государыни, выписан нарочно из Гамбурга и будет подарен его светлости, герцогу курляндскому, в день его рождение — 13-го ноября; что и русских-то птиц не так легко получать в желаемом количестве: хоть бы вот купец Иван Симонов подрядился наловить 50 штук соловьев по 30 коп. за штуку (легко сказать! этакие деньги!), а к осени надо, во что бы то ни стало, раздобыть еще сотню; про обыкновенных пичуг: скворцов, зябликов, щеглят, чижей, — и говорить нечего…

— Да на что вам, помилуйте, все еще новых да новых птиц, когда y вас их здесь и без того хоть отбавляй? — недоумевала Лилли.

— А мало ли их требуется для всех чинов Двора? — отвечала мадам Варленд. — Всякому приетно получить этакую певунью даром. Ну, а потом весной в Блоговещенье ее величество любит выпускать собственноручно на волю целые сотни мелких птах, да еще…

— Что еще? — не унималась Лилли, когда та, глубоко вздохнув, запнулась.

— Государыня до страсти, знаешь, любит стрелять птиц на-лету… Ну, что же делать? Бедняжки приносят свою жизнь, так сказать, на алтарь отечества! А не хочешь ли, дитя мое, раз прогуляться? Ведь ты не видела еще всех здешних диковин?

Тогдашний Летний сад состоял из трех отдельных садов: первые два занимали ту самую площадь между Фонтанкой и Царицыным Лугом, что и нынешний Летний сад; третий же, как их продолжение, находился там, где теперь инженерный замок с его садом. Диковины первых двух садов были следующие: свинцовые «фигуры» из "Езоповых фабул," «большой» грот с органом, издававшим звуки посредством проведенной в него из пруда воды; «малый» грот и "маленькие гротцы", затейливо убранные разноцветными раковинами, два пруда: «большой» — с лебедями, гусями, утками, журавлями и чапурами (цаплями), и "пруд карпиев", где можно было кормить рыб хлебом; оранжереи и теплицы; затем еще разные «огибные» и «крытые» дорожки, увитые зеленью беседки и проч.

Третий сад был предназначен не для гулянья, а для хозяйственных целей: часть его была засажена фруктовыми деревьями и ягодными кустами, а другая раскопана под огородные овощи.

Только-что Лилли с мадам Варленд вышли на окружную дорогу, отделявшую второй сад от третьяго, как вдали показались два бегущих скорохода, а за ними экипаж.

— Государыня! — вскрикнула Варленд и, схватив Лилли за руку, повлекла ее в ближайшую беседку.

— Да для чего нам прятаться? — спросила Лилли. — Я государыню до сих пор ведь даже не имела случая видеть…

— Когда ее величество недомогает, то лучше не попадаться ей на глаза. Сегодня она делает хоть опять прогулку в экипаже — и то слава Богу. Сейчас оне проедут… ч-ш-ш-ш!

Обе притаились. Вот пролетели мимо, как ветер, скороходы; а вот послышался, по убитой песком дороге, мягкий шум колес и дробный лошадиный топот. Сквозь ажурный переплет беседки Лилли, сама снаружи невидимая, могла довольно отчетливо разглядеть проезжающих: в небольшой коляске, запряженной парой пони тигровой масти, сидели две дамы, из которых одна, более пожилая, очень полная и высокая, сама правила лошадками.

— Да это же вовсе не государыня! — усомнилась Лилли, когда экипаж скрылся из виду.

— Как же нет? — возразила Варленд. — Та, что правила, и была государыня.

— Не может быть! На ней не было ни золотой короны, ни порфиры…