Сто тысяч раз прощай

– Кто бы говорил!

– Я не мог заснуть, потому что… тебя не учили есть с тарелки?

– Я ем с тарелки.

– А почему крошки по всей…

– Потому что я не успел…

– Для тех, кто не понял: возьми тарелку!

– Вот тарелка, вот она, у меня в руке, тарелка, моя тарелка…

– И убери за собой.

– Я могу доесть?

– В раковине тарелку не оставляй.

– Никто не собирался оставлять тарелку в раковине.

– И это правильно. Не оставляй.

И т. д., и т. п., плоско, без юмора, с подначками, с потугами на сарказм – не разговор, а езда по ушам. Меня задолбала такая манера, но, чтобы ее изменить, требовался собственный голос, которого ни у него, ни у меня не было, из-за чего в кухне повисало молчание, и тогда отец включал телик. Может, когда-то и сквозило в этих перепалках некое хулиганское удовольствие, но если ты от них уходишь, то тем самым даешь понять, что тебе есть куда податься, а у нас с отцом таких возможностей не было. Свалить из дома я спешил именно потому, что отец не выносил одиночества.

Днями напролет я гонял на велосипеде, хотя и без всяких современных примочек. На мне были джинсы, а не трусы-велосипедки из лайкры. Старый гоночный велик отличали руль типа «баран», ржавая дребезжащая цепь и громоздкая, тяжеленная рама, похожая на сварные строительные леса. Пригнувшись к рулю, я патрулировал Библиотечный район и, лениво разворачиваясь в тупиках, наведывался к Теннисону и Мэри Шелли, от Форстера направлялся к Киплингу, дальше вдоль по Вулф и кругом по Гарди. Инспектировал состояние качелей и горок на игровой площадке, чтобы при случае поделиться с кем-нибудь из приятелей. Колесил по пешеходным зонам и вилял зигзагами по широким пустым улицам, которые вели к магазинам.

Чего я искал? В одном слове не выразишь, но искал я каких-нибудь великих перемен; это был мой квест, мое, так сказать, приключение, где можно испытать себя и сделать выводы на будущее. Но какой интерес устраивать квест на знакомой улице и приключение для одного? Наш городок на юго-востоке страны, слишком большой, чтобы называться поселком, и слишком плотно застроенный, чтобы сойти за островок природы, находился чересчур далеко от Лондона, чтобы считаться пригородом. У нас не было ни железнодорожной станции, которая могла бы обеспечить бесперебойное сообщение с большими городами, ни хваленого процветания, которое традиционно приписывается этой местности. Основу городского хозяйства составляли аэропорт и всякие частные лавочки: копицентры, фирмы по установке стеклопакетов, мастерские по ремонту компьютеров и любой бытовой техники. На центральной улице, которая так и называлась – Центральная улица, стояло несколько сооружений, претендующих на звание достопримечательностей: бревенчатая избушка-чайная «Домашний каравай», газетно-журнальный павильон в георгианском стиле и аптечный – в тюдоровском, средневековый крест на рыночной площади, манивший к себе любителей сидра – из числа тех, кого не смущали выхлопные газы и пыль транспорта, проносившегося вдоль узких тротуаров, где жались к витринам прохожие. «Прошвырнуться по магазинам» – это была излюбленная форма досуга местных жителей, но тот, кто вертел головой, высматривая благотворительную лавку, чтобы сдать туда пальто, рисковал свернуть себе шею. Здание кинотеатра, которое безостановочно переходило из рук в руки и застряло во временнóй петле, приспособили под склад ковровых изделий. До живописных мест было двадцать минут езды на машине, до сассекских пляжей – еще полчаса, и весь городок замыкался внутри кольцевой дороги, окружавшей нас не хуже надежного забора.

Когда годы спустя мне доводилось слышать, как знакомые сентиментально и лирично отзываются о родных местах и рассказывают о влиянии Нортумберленда или Глазго, Озерного края или полуострова Виррал на становление их личности, я ловил себя на том, что завидую любым, даже самым банальным, стереотипным признакам так называемых корней. У нас не было чувства общности, не было даже отличительного акцента: отдаленное подобие кокни, заимствованное из телесериалов, накладывалось на ленивый провинциальный говорок. Не испытывая неприязни к своему городу, я все же с трудом представлял себе лиричное или сентиментальное отношение к пожарному водоему, отделению полиции или скудным зарослям, где под ветками ежевики выцветали страницы порножурналов. Для нас общеизвестным местом прогулок служил сосновый парк «Собачьи кучи» в лесополосе «Злодеева роща»; насколько мне известно, под такими названиями эти места значились на картах государственной топографической службы и никого не вдохновляли на сонеты.

Потому-то я и слонялся вдоль по Центральной улице, вглядываясь в витрины, чтобы засечь кого-нибудь из знакомых. В газетном павильоне, купив только жвачку, читал компьютерные журналы, пока гневный взгляд киоскера не выгонял меня за порог, к велосипеду. Наверняка у меня был вид одиночки, хотя мне меньше всего хотелось производить такое впечатление. Скука сделалась нашим привычным состоянием, но тема одиночества оставалась под запретом, и я напускал на себя вид индивидуалиста, бунтаря, непроницаемого и самодостаточного, мастера езды без рук. Но косить под индивидуалиста, когда ты один на всем свете, и одновременно изображать счастье, которого нет в помине, – для этого требуются немалые усилия. Это как удерживать стул вытянутой рукой; когда мне становилось не под силу создавать иллюзию легкости, я выезжал за черту города.

Путь до местности, хотя бы отдаленно напоминающей загородные просторы, лежал по эстакаде, под которой тревожно, как водопад, грохотала автомагистраль, а потом – через необъятные желтые поля пшеницы и рапса, через горбики тоннельных парников, снабжавших супермаркеты клубникой, и через окрестные холмы, взявшие нас в окружение. Я не был большим любителем природы, не увлекался ни рыбалкой, ни наблюдением за птицами, не писал стихов, не припомнил бы названия дерева, даже если бы оно рухнуло мне на голову, не отмечал для себя полюбившихся панорам или пестрых лужаек, но здесь, вдали от города, одиночество становилось менее постыдным, даже приятным, и я с каждым днем гнал себя все дальше от дома, расширяя круг знакомых мест.

Так прошла неделя, вторая, третья, и как-то раз, в четверг утром, я очутился над городом, на диком лугу, в высокой траве.

Луг

Сюда меня еще не заносило. После длинного подъема мне открылась уходящая вправо тропа – по счастью, ровная. Я слез и повел велосипед через рощицу, которая вскоре сменилась пологим выпасом, где трава стояла по пояс, местами жухлая, местами зеленая, усеянная красными пятнышками маков и голубыми… неизвестно чего. Кипрея? Васильков? Откуда мне было знать? Но луг неудержимо манил меня дальше; перетащив велосипед через деревянную изгородь, я пробивался сквозь бурьян. Впереди показался обшитый деревом особняк, тот, что я приметил еще с кольцевой дороги, и классический английский парк, нижним краем сбегавший к лугу. Охваченный внезапным чувством недозволенного, я опустил на землю велосипед и двинулся дальше, остановившись только у естественной впадины, где можно было позагорать, покурить и почитать о каких-нибудь бесчинствах.

Тягучие часы безделья привели к тому, что я впервые в жизни приохотился к чтению. Начал с триллеров и ужастиков из отцовской библиотеки: на страницах, знававших и пляж, и ванную с туалетом, жестокость по нарастающей чередовалась с сексом. Книжицы, которые поначалу казались второсортными (читать про секс и жестокость – все равно что слушать футбол по радио), теперь проглатывались за один день и тут же забывались; исключение составляли «Молчание ягнят» и Стивен Кинг. Прошло совсем немного времени, и я перешел к другому разделу, более скромному, но на первый взгляд неприступному: к научной фантастике, где меня поджидали зачитанные до дыр тома Азимова, Балларда и Филипа Дика. Пусть я не мог понять, как это достигается, даже мне было ясно, что написаны они совсем не таким слогом, как романы про гигантских крыс, а каждая лежавшая у меня в рюкзаке книга, без которой я не выходил из дому, становилась щитом от скуки и апологией одиночества.

Впрочем, я соблюдал осторожность: взяться за книжку в компании приятелей было равносильно тому, чтобы записаться на уроки флейты или в кружок народного танца, но здесь-то я был один и потому без опаски вытащил из рюкзака «Бойню номер пять» Курта Воннегута – меня зацепило слово «бойня».

Поворочавшись с боку на бок, я утрамбовал для себя этакий солдатский окоп, недоступный наблюдению как сверху, из особняка, так и снизу, из города. Чтобы настроиться на нужный лад, обвел глазами игрушечные пейзажи, где вместо лесов теснились посадки, а вместо озер – водоемы, где пастбища для молочных стад и овечьих отар заняли конюшни, кошачьи гостиницы и собачьи приюты. Щебет птиц соперничал с ропотом транспорта и назойливым жужжанием телеграфных проводов, но все окрестности с расстояния выглядели вполне приемлемо. С большого расстояния.

Я снял футболку, поупражнялся в прикуривании своей единственной сигареты дня, а затем приступил к чтению, заслоняя глаза от солнца книгой и время от времени стряхивая с груди пепел. В вышине кружили чартеры из Испании, Италии, Турции и Греции в нетерпеливом ожидании свободной полосы. Закрыв глаза, я наблюдал за нитями, плывущими по экрану моих век, и пытался, насколько хватало глаз, уследить за серебристыми рыбинами, пока те не ускользали с воздушной рекой.

Когда я проснулся, солнце стояло в зените, и меня на миг привели в паническое смятение чьи-то крики, гиканье и охотничьи возгласы, долетавшие с вершины холма: облава. Неужели на меня? Нет, я услышал шорох травы и судорожное дыхание преследуемой жертвы, несущейся вниз по склону в мою сторону. Я присмотрелся сквозь травянистые стебли. Девушка была одета в желтую тенниску и куцую джинсовую юбку, которая сковывала ее движения; у меня на глазах она двумя руками поддернула юбчонку, а потом оглянулась и сложилась пополам, упираясь лбом в шершавые коленки, чтобы перевести дух. Лица ее я не видел, но проникся тревожным ощущением какого-то зла, исходившего от особняка: не иначе как там размещалась психлечебница или секретная лаборатория и беглянка нуждалась в моей помощи. Опять крики, улюлюканье; девушка оглянулась, распрямилась, поддернула юбку еще выше, целиком открыв бледные ляжки, и помчалась прямо на меня. Сжавшись, я успел заметить, как она еще раз оглянулась – и со всего размаху плашмя рухнула на землю.

Стыдно сказать, но я заржал, хлопая себя ладонью по губам. На миг все стихло, а потом я услыхал, как она стонет и одновременно хихикает:

– Ай! Ой, мамочка моя, вот идиотка! О-о-о-ох!

До нее сейчас было метра три-четыре, тяжелое дыхание прерывалось ее же мученическим смехом, а я вдруг физически ощутил свою голую цыплячью грудь, розовую, как консервы из лосося, и на ней – смешанный с сигаретным пеплом густой пот. Не высовываясь из окопа, я извивался на ровном дне, чтобы надеть футболку.

Из особняка на холме раздался насмешливый голос:

– Эй! Мы сдаемся! Ты победила! Возвращайся к нам!

А я беззвучно кричал: не верь, это ловушка.

Девушка простонала себе под нос:

– Вставай!

Тут ее позвал другой голос, женский:

– Молодчина! Сейчас обедать будем! Поворачивай!

– Не могу! – выдавила она, сидя на земле. – Ой! Черт!

Я вжался в землю, а девушка, пытаясь встать, пошевелила лодыжкой и вскрикнула от боли. Таиться дальше было невозможно, но я не мог придумать, как непринужденно выпрыгнуть из ямы посреди луга. Облизав губы, я не своим голосом окликнул:

– Ау-у!

Она чуть не задохнулась, завертелась юлой на здоровой ноге, но тут же упала навзничь и скрылась в траве.

– Слушай, только не психуй, я просто…

– Кто это?!

– Просто даю знак, что я тут…

– Кто? Где?

– Да здесь. В высокой траве.

– Кого тут черти носят? Ты где?

Я резким движением одернул футболку, вскочил и, низко пригибаясь, как под обстрелом, ринулся туда, где лежала девушка.

– Не хотел тебя пугать.

– Оно и видно, извращенец!

– Эй, я сюда первый пришел!

– Ну и чем ты тут занимался?

– Да ничем! Книжку читал! Почему они за тобой гонятся?

Она посмотрела на меня искоса:

– Кто?

– Да эти, почему они тебя преследуют?

– Разве ты не в труппе?

– В трупе?

– В труп-пе – разве нет?

«В труппе» – на меня повеяло чем-то зловещим, и я подумал, что смогу еще пригодиться. «Идем со мной, если хочешь жить».

– Да нет же, я…

– Тогда чего тебе тут надо?

– Ничего. Я на велике катался, вот…

– И где он, твой велик?

– Вон там. Я читал, потом заснул, потом решил себя обнаружить, но так, чтобы тебя не испугать.

Она изучала свою лодыжку.

– Ну-ну.

– Но на самом-то деле тропинка – это не частное владение. Я имею такое же право здесь находиться, как и ты.

– Допустим, но на самом-то деле я здесь нахожусь не без причины.

– И по какой причине они за тобой гнались?

– Что? А… Дурацкая игра. Забей.

Двумя большими пальцами она проверяла, целы ли кости.

– Ой!

– Болит?

– Да, болит как сволочь! Бегать по лугам – гиблое дело. Ногой угодила в яму.

– Да, я видел.

– Правда? Ну спасибо, что не заржал.

– Я заржал.

Девушка прищурилась.

– Может… помочь? – спросил я, чтобы искупить вину.

Она смерила меня взглядом сверху вниз, то есть ее взгляд реально метнулся вверх и реально скользнул вниз: меня оценивали, да так, что я невольно сунул кончики пальцев в карманы.

– Еще раз спрашиваю: какую грязишку ты тут высматривал?

– Да я просто… Смотри, я тут читаю! Вот, гляди!

С этими словами я спрыгнул в свой окоп, чтобы достать и предъявить ей книгу в бумажном переплете. Она изучила обложку и, как фото в паспорте, сличила с моей физиономией. Удовлетворив свой интерес, девушка попыталась встать, но содрогнулась и осела на землю, а я подумал было протянуть ей руку, как для рукопожатия, но это показалось мне какой-то нелепостью; тогда я опустился на колени у ее ног и совершил почти такую же нелепость: как будто собираясь примерить ей хрустальный башмачок, взял ее за щиколотку: адидасовские кроссовки с синими полосами, надетые на босу ногу; голень бледная, в веснушках. Мои руки чувствовали легкие уколы свежих щетинок, черных, как железные опилки.

– Тебе там удобно? – спросила она, уставившись в небо.

– Да, вот произвожу осмотр… – Напустив на себя вид заправского травматолога, я ловко пробежался большими пальцами по ее щиколотке.

– Ой!

– Прости!

– Скажите, доктор, что конкретно вы ищете?

– Я ищу, где болит, чтобы определить порядок действий. В первую очередь следует посмотреть, не торчит ли наружу кость, проткнувшая кожу.

– Ну и как: торчит?

– Нет, обошлось. Это всего лишь растяжение.

– А смогу ли я вновь танцевать?

– Сможешь, – ответил я, – только если по-настоящему захочешь.

Она рассмеялась в небо, и я, этакий самодовольный ловелас, тоже хохотнул.

– Так мне и надо: придумала, что надеть, – сказала она, подтягивая джинсовую юбку к коленям. – Потому что нечего заноситься. Какая же я дура. Ладно, пойду. Отпусти мою ногу.

Слишком резко отдернув руки, я застыл с глупым видом, а она попыталась встать.

– Ты не мог бы…

Я рывком поставил ее в вертикальное положение и придержал за руку, а она попробовала наступить на узкий носок поврежденной ноги, опять содрогнулась и сделала новую попытку; тем временем я, вроде как глядя в сторону, поспешил ее рассмотреть. Ростом она была пониже меня, хотя и ненамного, кожа бледная, волосы черные, коротко стриженные, но с длинной челкой, которую она сейчас убрала за ухо; затылок выбрит, чтобы подчеркнуть плавную линию черепа – это смотрелось одновременно строго и стильно: прямо Жанна д’Арк, только-только из салона красоты. Если не ошибаюсь, в тот раз я впервые засмотрелся на чей-то затылок. В ушах – крошечные черные «гвоздики»; для особых случаев проколоты две запасные дырочки. Поскольку мне было всего шестнадцать, я в полной уверенности, что ни одна девчонка не распознает такую уловку, затуманил взгляд, притворяясь, будто меня вовсе не интересуют ее груди. На них читалось «Адидас»; у ярко-желтой тенниски были до того короткие рукава, что у самого плеча я рассмотрел оспину от прививки, похожую на отпечаток мелкой римской монеты.

– Ты не слышишь? Мне потребуется твоя помощь.

– Идти можешь?