Помоги проекту - поделись книгой:
– Христос Бог да ты – вот и выходит двое. А враг-то – он один. Так что ступай и ничего вперед не бойся. Да храм-то, храм-то большой каменный, да чтоб теплый, не забудь строить! Бог тебя благословит…
Так и вышло: и храм в Спас-Чекряке в 1903 году появился каменный, теплый, и полы в нем были деревянные, и больных к отцу Георгию начали привозить со всей страны – слава о его прозорливости и духовной мощи вышла далеко за пределы Орловской губернии. А сам Спас-Чекряк превратился в настоящий цветущий сад, где были странноприимный дом, училище для девочек-сирот, школы, кирпичный завод, библиотека, пасеки, две мастерские…
…Батюшка появился тихонько, никто даже и не заметил, как. Раздвинул кружок людей, столпившихся вокруг бьющегося на телеге бесноватого. Прямо направился к нему и, пристально глядя на больного, спросил у мужиков, висевших на его руках-ногах:
– А что это вы на Екиме повисли-то? Нешто он сам себя сдержать не может?
Мужики непонимающе воззрились на священника. А отец Георгий, осенив больного широким крестом, уже сильным добрым голосом велел им:
– Встаньте да подите. А ты, Еким, расскажи, какая беда у тебя. Вон и Алена твоя послушает, и Петька.
Мужики с опаской выполнили веление. И все вдруг с изумлением увидели, как рыжий бесноватый, часто-часто моргая, с недоумением рассматривает себя, словно впервые увидел, жену Алену, задушенно вскрикнувшую без слов и прижавшую к себе сына. А потом без сил сползает с телеги наземь, к ногам священника, и начинает, рыдая, целовать его сапоги и край рясы…
Ваня был так поражен этим зрелищем, что даже не понял, что отец Георгий, стоя в толпе паломников, выбирает из нее тех, кто поживет у него самого дома. Конечно, об этом счастье мечтали все. И он не поверил вначале, когда батюшка поманил его к себе пальцем: иди-ка, мол, сюда.
– Ну, вот, давай, для примера, ты. Откуда будешь-то?
– Из Орла, – робея, проговорил Ваня.
– Ну вот и хорошо. И вот ты еще, матушка. – Отец Георгий под руку вывел из толпы совсем дряхлую, согбенную монахиню. – А вы все ступайте пока, Бог благословит. Ну что, Ванечка, как тебе тут у меня, нравится?..
Дыхание Вани перехватило: отец-то Георгий его не знал, откуда же «Ванечка»?.. А батюшка смотрел своими ласковыми и одновременно строгими глазами глубоко-глубоко, как будто проницал всю его душу. И верилось, и не верилось в это счастье: неужели ему предстоит провести в доме батюшки целую неделю?..
Братья Москвитины, ошарашенно хлопая глазами, смотрели на то, как Ваня и согбенная монахиня-старица удаляются вместе с батюшкой. Нет, они, конечно, знали и понимали, что Ваня – не такой, как все другие орловские ребята, даже те, которые с детства связали свою судьбу с храмом и разбирались в тонкостях церковной службы лучше иных взрослых. Но чтобы вот так сразу именно на нем остановил свой выбор старец отец Георгий?.. Еще в Орле им говорили: батюшка сам выбирает, кому остановиться у него дома. И выбор этот говорит очень о многом.
…Длинных бесед с маленьким паломником отец Георгий не вел: ему было некогда, сотни людей, жаждавших получить у него благословение, совет или исцеление, сменялись другими сотнями. Поэтому Ваня просто молча смотрел на то, как батюшка говорит с другими людьми, как служит… И лишь несколько раз отец Георгий в самый неожиданный момент сам подходил к мальчику и заводил разговоры о том, о сем – вроде бы и не имеющем отношения к делам духовным. А в разговорах этих проскальзывало то главное, что навсегда оставалось в уме и сердце:
– Вот они идут, идут ко мне, чередой прямо – как же не помочь?.. Всех ведь жалко. Чувствуешь, что можешь помочь – помогай. Не чувствуешь – все равно попробуй.
– Я маме всегда помогаю…
– Вот и хорошо, вот и слава Богу. А кроме мамы еще сколько людей-то вокруг?.. Вот ты всем и будешь помогать, и долго-долго. Душу-то каждого враг счастлив будет заполучить. К каждому ключик подбирает: кому гордыню, кому блудные помыслы, кому сребролюбие. А мы эти ключики как ломать будем? Да очень просто: смирением. Только скажешь: Господи, тебе все ведомо, сотвори же со мной, как изволишь – и уже этим повержен враг.
«Это же мамина молитва», – успел только подумать Ваня, а отец Георгий продолжал:
– Вишь ты, какая правильная у твоей мамы молитва, и сама она праведница, и тебя, вишь ты, какого вырастила, а уж прапрадедушка у тебя был великий праведник, и даже имя-отчество у вас одинаковые… – Отец Георгий на минуту остановился. Ваня слушал его, затаив дыхание. – Только вот беспокоится мама, что жизнь у тебя будет трудная, тем боле теперь. Ну, и трудная. А что ж, у всех трудная.
Вон ко мне два года назад чекисты приехали – ну так и ничего, и цел остался по Божьей милости, и вернулся, и вишь ты, снова с людьми. Ну и ты так будешь, на все Его святая воля. Что плохое получаем – смиряемся и благодарим Господа, что хорошее – радуемся и снова благодарим. Слава Богу за все! Знаешь, как старец Амвросий в Оптиной сказал мне?
– Как?
– Надо жить-не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение.
Ваня улыбнулся. Фраза, похожая на поговорку, понравилась ему. «И всем мое почтение», – повторил он про себя. Отец Георгий усмехнулся в бороду.
– Да ладно уж, спрашивай, чего хочешь, вижу же, что собираешься…
– Батюшка, – решился наконец Ваня, – а как вы… как вы… – Он запнулся. – Ну вот стоит перед вами незнакомый человек. А вы… И с бесноватым этим тоже сегодня… Его же восемь мужиков едва держали. А вы…
– А я что? – с улыбкой перебил отец Георгий. – А я совсем ничего. Все – Господь Бог. Он и через недостойных иереев по вере помогает…
На обратном пути братья Москвитины наперебой пытались расспрашивать Ваню, но он отзывался скупо и односложно. В Болхове помолились в высоченном Георгиевском храме, настоятелем которого был сын отца Георгия, отец Николай; он же и подсказал ребятам, что сейчас в Орёл отправляется обоз, который может взять их с собой.
Дорога переваливалась с холма на холм, вот уже и колокольни громадных болховских соборов остались позади. Мужик-возница, подхлестывая коня, вяло обсуждал что-то с Василием; Ваня прислушался: что-то про польский фронт, про Врангеля… Все это шло мимо, не задевая сознания. Он пытался осмыслить то, что говорил ему прозорливец отец Георгий… «Вот ты всем и будешь помогать, и долго-долго» – это что значит?.. Удивительный он все же человек. Вроде простой сельский батюшка, а столько в нем силы, и добра, и любви ко всем. А как его любят люди!.. В чекряковском храме Ваня в какой-то момент почувствовал, что волны этой любви наполняют его всего, текут по жилам – горячие, легкие. Подходя к Причастию, он заплакал… «Источника безсмертнаго вкусите», – пели вокруг, и ему казалось, что поют только для него одного…
Десять лет ему. Первый год, когда день рождения совпал со Светлым Христовым Воскресением. В прошлое ушла та страна, в которой он родился на свет, в которой был младенцем. Что-то будет впереди? И кем быть ему, мальчику, которого качает, баюкает сейчас крестьянская телега между Болховом и Орлом?.. И неужели то, что увидел отец Георгий, и то, что иногда видит он сам – так же, как видятся промельки синего неба в прорехах свинцовых туч, – все это сбудется, все это правда, более того – Истина?..
– …э-э, да ты совсем спишь, – прогудел где-то в вышине чей-то добрый голос. Губастое лицо, ржаные волосы – Василий Москвитин. – Приехали, Орёл уже.
И точно, под колесами телеги гремел орловский булыжник. Телеги ехали как раз в нужную ребятам сторону – к рынку, находившемуся в начале Воскресенской улицы. В ответ на попытку паломников расплатиться возница только отмахнулся:
– Да вы ж от отца Николая, что ж я, не понимаю, что ли.
Размякшая от летней жары Воскресенская была людной только здесь, у рынка; чем дальше к окраине, тем меньше людей попадалось навстречу. У дома Крестьянкиных несколько мужиков, парней и девчат столпились в кружок, явно рассматривая кого-то. Издалека завидев столб пыли, поднимавшийся оттуда, Саша Москвитин усмехнулся:
– Афанасий Андреич метет. Ну и народ тут же, а как еще.
Афанасием Андреевичем звали орловского юродивого. Появился Афанасий Сайко в городе совсем недавно, жил на колокольне Богоявленского храма; болтали, что вышел из лагеря, где какое-то время сидел. Высокий, с окладистой черной бородой, он в любую погоду ходил в какой-то чудной домотканой свитке и грубых штанах, на ногах носил калоши поверх носков, а на шее – вафельное полотенце, будильник и нательный крест.
А еще он предсказывал будущее – не явно, а иносказательно, чудно. Чаще всего совал человеку в руку мелкие предметы: щепочку, спичку, стекляшку, камешек, вырезку из газеты. В каждом таком даре был глубокий смысл, иногда открывавшийся человеку сразу, а иногда – годы спустя. Говорил тоже коротко и чаще всего неясно. Но люди ходили за ним по пятам в надежде выспросить что-то главное, узнать о том, как им строить свою жизнь.
Сейчас Афанасий Андреевич мел улицу, словно обычный дворник. Такое бывало с ним нередко. Шуровал метлой по панели, так что пыль столбом стояла, а окружавшие его люди чихали не переставая. И сурово приговаривал себе под нос одно и то же:
– Кайся, кайся, окаянный грешник…
– Гляди, у него какой-то футляр за плечами болтается, – приглядевшись, удивленно сказал Саша Москвитин.
– Так он же на войне музыкантом был, – пояснил Василий.
Ребята подошли поближе. А юродивый, к их изумлению, вдруг прекратил мести и направился прямо к ним, точнее – к Ване.
– А, вот ты где, – добродушно прогудел Афанасий Андреевич, как будто ждал именно его, и скинул с плеч непонятный черный футляр. – Держи, это тебе.
Ваня, ничего не понимая, коснулся пальцами темной кожи.
– А… что это?
– Варшавская консерватория, гусарский полк, драгунское сукно, – загадочно ответил юродивый и подмигнул.
Мальчик осторожно открыл футляр. На красном бархате лежала маленькая скрипка.
– Приучайся решать задачи, ищи сродственность между предметами, – серьезно произнес Афанасий Андреевич, глядя Ване в лицо, и… подхватив метлу под мышку, бодро зашагал прочь от дома Крестьянкиных. Озадаченные свидетели сцены бегом бросились за ним.
Ребята недоуменно рассматривали странный подарок.
– На кой она тебе? – пожал плечами Саша. – Играть ты не умеешь. Разве что на хлеб сменять, так и то – кому она нужна?..
– Не-ет, тут другой смысл, – покачал головой Василий. – Афанасий Андреевич просто так ничего никому не дарит. Значит, она Ване зачем-то пригодится, как-то поможет ему в жизни. А вот как – это уж Господь управит…
Орёл, ноябрь 1922 года
Дождь затеялся с утра; нудный, холодный, он мелкими нитками касался лица, насквозь пропитал и картуз, и перешитую из френча старшего брата курточку, усеял всю Черкасскую улицу унылыми лужами, отражавшими такое же унылое серое небо. Лица людей, толпившихся у паперти храма Успения Божией Матери, были вроде бы под стать погоде – измученные, серые от плохого и редкого питания, постаревшие раньше времени. Но в глазах промелькивали и надежда, и радость. Люди ждали прибытия епископа Елецкого Николая. Над Черкасской, над всей южной окраиной Орла лился торжественный благовест, предвещавший скорую встречу архиерея…
…В 1922 году на Русскую Православную Церковь обрушился одни из самых тяжелых ударов, которые она переживала за свою историю. Под предлогом помощи голодающему Поволжью власти начали массовую кампанию по изъятию из храмов «церковных ценностей». В связи с этим Ленин писал Молотову 19 марта 1922-го: «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». В Орловской епархии эта кампания началась в конце апреля, и до июля из храмов города большевики изъяли 169 пудов серебра, 2 фунта золота, 18 фунтов меди, 25 фунтов жемчужного шитья, 147 алмазов. А на какие цели шли эти ценности, с циничной откровенностью написал один из главных теоретиков большевизма Николай Бухарин: «Мы ободрали церковь как липку, и на ее «святые ценности» ведем свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим».
Верующие как могли сопротивлялись кощунственным реквизициям. Возглавил это сопротивление мужественный Орловский владыка епископ Серафим. В итоге он был арестован, и 18 июня 1922 года в клубе железнодорожников «Броневик» начался показательный суд над владыкой. Он продолжался три дня. Клуб не мог вместить всех желающих, люди стояли в проходах, сидели на корточках вдоль стен. Курили, щелкали семечки, с любопытством таращились на обвиняемого… А тот с непроницаемым лицом выслушивал и истерические речи прокурора, и откровенную клевету подкупленных свидетелей. Ване, который тоже просиживал на этом судилище два дня подряд, временами казалось, что он присутствует на каком-то процессе древних времен, когда язычники издевались над первыми христианами… И сам владыка – бледный, спокойный, с глубокими, будто исплаканными темными глазами – временами казался ему похожим на Христа, в особенности когда он коротко, одной-двумя фразами отвечал обвиняющим его «пилатам». Ваня кусал кулачки, чтобы не закричать в голос, и не замечал, как слезы катятся по его лицу, капают на залатанную мамой рубашку…
В итоге епископ Серафим был приговорен к семи годам тюремного заключения. Епископу Елецкому Николаю (Никольскому), которого судили вместе с ним, дали три года тюрьмы. В тот вечер, 20 июня, Ваня долго и безутешно рыдал дома. Его не могли успокоить ни мать, ни сестра, ни братья. Где же справедливость на свете?.. Почему на целых семь лет владыка будет оторван от своей паствы?.. На эти вопросы у него не было ответа. Не помогала и молитва…
Процесс над владыкой Серафимом был «эхом» второго главного удара, который был нанесен по Церкви в 1922 году. Убедившись, что «сломать» ее простым напором не удастся, большевики разработали хитрый план, заключавшийся в том, что Церковь взорвут изнутри сами священнослужители. Для этого был запущен целый проект «Живая церковь», или «Обновленчество». Внешне – как будто прежняя церковь, те же священники, те же молитвы. А на деле – государственный институт, для которого во главе угла был не Господь Бог и не Его заповеди, а Советская власть. Обновленцы выступали за сильное упрощение богослужений, упразднение монастырей, переход на григорианский календарь, разрешение браков архиереям и вторых браков священству, а главное – за упразднение Патриаршества как «монархического и контрреволюционного способа управления Церковью». Пользуясь полной поддержкой власти, обновленцы в течение второй половины 1922 года смогли захватить две трети из 30 тысяч российских храмов. Патриарх Тихон был заключен под домашний арест и валу этого бесчинства противостоять не мог…
Верующие Орловщины болезненно переживали раскол. Обновленческую Орловскую «епархию» возглавил престарелый архиепископ Леонид (Скобеев). Почти все православное духовенство города и губернии перешло в обновленчество. Растерянным, сбитым с толку людям казалось, что так Церковь удастся сохранить от полного уничтожения. А тех, кто остался верен Патриарху, начали называть «тихоновцами».
Ваня Крестьянкин искренне пытался разобраться и в том, что происходило в Церкви, и в своих собственных чувствах. Ядовитая путаница, творившаяся вокруг, волей-неволей подтачивала уверенность в силах, отнимала душевный покой. Как жить, если даже родной Ильинский храм, храм, где венчались его родители, где крестили его самого, где впервые надел он пономарский стихарь, стал обновленческим, перешел в раскол?.. Мама успокаивала, утешала, пыталась найти нужные слова:
– Сыночек, так Богу угодно. Он плохо не сделает. Видно, так надо. По грехам нашим и получаем…
Но душевная смута не отступала. Он не спал ночами. Клевал носом на уроках в школе. Да и там было не легче, в особенности, когда учительница начинала высмеивать «поповские бредни» или рассказывать, сколько церковного золота спрятал у себя дома епископ Серафим…
В одном только Ваня был уверен: пусть даже все вокруг перейдут в ересь обновленчества, сам он не отступится. Пусть те, у кого нет совести, идут в «советскую» церковь. А для него все решено. Вырезанная из какой-то газеты фотография Патриарха Тихона лежала на тумбочке рядом с его кроватью. И когда становилось особенно тяжело, мальчик вглядывался в его простое, усталое лицо, словно озаренное идущим изнутри светом. Ну, тебе тяжело, а Патриарху в сто, в тысячу раз тяжелее. Он арестован, в любой момент под любым предлогом его могут подвергнуть пытке, убить, расстрелять… Какой мукой страдает он, зная, что по всей России торжествуют свой праздник раскольники, что захватываются храмы, что с амвонов вещают «священники»-самозванцы, которые, «чтобы быть ближе к народу», могут закурить в алтаре или ввернуть в проповедь матерное словцо!.. «Не сдавайся, как не сдаюсь я», – словно просили глаза Патриарха. И тогда тьма отступала. Нет, Церковь никому не победить, и врата ада не одолеют ее…
И вот сегодня он в толпе других «тихоновцев» стоял у Успенского храма на Черкасской – соседней улице. В отличие от Ильинского храма, Успенский хранил верность арестованному Патриарху и не признал обновленческого «архиепископа» Леонида. И лица прихожан, несмотря на серую дождливую погоду, все же светились радостью. Из уст в уста передавали новость о чуде: осужденного на три года владыку Николая сегодня неожиданно освободили!..
– Может, и Серафима выпустят?
– Ой, дай-то Бог. Так и до Патриарха дойдет…
– Ну, Патриарха-то вряд ли отпустят. Как он выйдет, так обновленцам сразу и конец будет…
Взволнованно переговаривались и священники-«тихоновцы», готовившиеся к встрече архиерея. Это были настоящие исповедники – выпускник историко-филологического факультета столичного университета, пламенный проповедник отец Всеволод Ковригин, маститый отец протоиерей Аркадий Оболенский, уже прошедший через один арест… Тут же, у церковной ограды, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и юродивый Афанасий Андреевич Сайко.
– Идет! Идет!.. – восторженно воскликнул худой усатый старик в штатском, но с хорошей офицерской выправкой.
Владыка действительно шел пешком, без сопровождающих. С колокольни грянул торжественный трезвон. Прихожане, не выдержав, бросились навстречу архиерею:
– Преосвященнейший Владыко, благословите!
– Владыченька, как вы себя чувствуете?..
– Ох, слава Тебе, Господи, выпустили!..
Епископ раздавал десятки благословений, люди целовали его мокрую от дождя руку. Отдельно он поздоровался с Афанасием Сайко – обнял его и расцеловал. На глазах владыки блестели слезы, он торопливо снял очки и протер их рукавом. Было видно, как он взволнован и растроган встречей.
– Давайте пройдем в храм, – как-то совсем просто попросил владыка прихожан. – А то вы на улице, верно, уже давно стояли, вон как промокли все…
Всех желающих Успенский храм вместить не смог, люди остались толпиться на паперти. Но Ваню первой волной встречающих словно вынесло к самой солее. И когда епископ, уже по обозрении храма, вышел к народу для святительского назидания, он оказался буквально в паре шагов от него.
– Дорогие братья и сестры, – глубоким взволнованным голосом проговорил владыка Николай. – Я благодарю вас за ту сердечную встречу, которую вы устроили сегодня. В темнице я и владыка Серафим чувствовали эту любовь, и вот сегодня я вижу ее сияние в ваших глазах… Позвольте мне передать всем вам поклон от владыки Серафима. Он просит вас не предаваться унынию, а все нисходящее принимать с благодарением, твердо уповая на милость Господа Бога нашего Иисуса Христа. Тем же, кто хлопочет об освобождении его, владыка велел напомнить слова Священного Писания: «Многие ищут благосклонного лица правителя, но судьба человека – от Господа». Ибо не навек оставляет Господь. Но послал горе и помилует по великой благости Своей…
Владыка и все присутствующие осенили себя крестным знамением.
– Велики испытания, которые выпали в этом году нашей Церкви, – продолжил епископ. – Ересь обновленчества заполонила Русь, осквернены ею старинные храмы, многие из священства, к прискорбию нашему, поддались искушению или по неразумению и вражьему попущению перешли к живоцерковникам. Касается это и нас. Сегодня только Болхов, Елец да некоторые орловские приходы сохранили верность Святейшему Патриарху Московскому и всея России, прочие уклонились в раскол… – Владыка обвел собравшихся суровым взглядом, возвысил голос. – И поэтому я беру на себя ответственность создать и возглавить самоуправляющуюся Автокефальную Елецкую Церковь, которая объединит всех верных Патриарху, все «тихоновские» приходы Ельца, Болхова и Орла. Мы отмежевываемся от обновленцев и не имеем с ними ничего общего. Конечно же, мера эта вынужденная и прискорбная. Так будет продолжаться до Поместного Собора, который будет рано или поздно созван и восстановит власть Патриарха во всей его полноте.
В храме стояла тишина. Потом из толпы прихожан послышался чей-то одинокий голос:
– Аксиос!
– Аксиос, аксиос!.. – поддержали его десятки, а затем сотни голосов.
Суровое лицо епископа потеплело. Он благословил паству. Певчие запели: «Ис полла эти, дэспота», и пение подхватил весь переполненный храм…
Под благословение подходили, несмотря на многолюдство, без толчеи, благоговейно. Ваню оттеснили, и он, продвигаясь в очереди, думал о том, что только что услышал с амвона. «Владыка прямо сейчас, на наших глазах, пошел на подвиг исповедничества… А ведь его только что выпустили из тюрьмы. Что будет с ним дальше? Снова арест? Ссылка, тюрьма? Мученичество?.. Об этом он не думает, его жизнь – Церковь, его душа болит о ней… И вот он… отрекся от себя, от своей судьбы. Отринул все чуждое, что вокруг… Так может… может, и мне так же?..» Эта мысль просияла какой-то ослепительной вспышкой.
Знакомые женщины-соседки, стоявшие в очереди, тихонько переговаривались меж собой:
– …а монастыри-то он как же убережет-то?.. Обновленцев-то эвон сколько. А монастыри у них что бельмо на глазу.
– Ой, не знаю, не знаю… Беда, беда…
– А если позакрывают – монахов-то куда?..
Монашество!.. Да вот же выход!.. Ваня вспомнил материнский рассказ о том, как насмешил он всех малышом, заявив, что непременно будет монахом в женской Введенской обители… А что, если это было неосознанное стремление к тому, ради чего он и родился на свет?.. А теперь – сама жизнь, ее обстоятельства подводят его к этому, главному…
Но постригут ли его? Ведь ему – всего двенадцать… Ну что ж, он будет ждать – столько, сколько нужно. А если действительно монастыри к тому времени закроют?.. Ваня даже головой помотал. Нет, нет, не может такого быть. И врата ада не одолеют ее. Даже если придется уйти в катакомбы, как первым христианам…
Между тем подошла его очередь. Владыка встретил его теплым, неуставшим взглядом.
– Тебе, Ванечка, владыка Серафим велел кланяться отдельно. Мы видели, как ты в зале суда сидел все три дня, видели, как плакал… Но не унывай, на все воля Божия. На что тебя благословить?
– Я хочу быть монахом!
Неожиданно для себя самого он почти выкрикнул эти слова.
Окружающие примолкли. Большинство из них хорошо знало Ваню Крестьянкина, с детских лет прислуживавшего в храме. И сейчас старые и молодые смотрели – то на потупившего взгляд мальчика в старом, лоснящемся от заношенности мокром френче, то на владыку, который, держа ладонь на его голове, смотрел куда-то вдаль. Наконец епископ дрогнувшим, мягким голосом произнес:
– Окончишь школу, поработаешь, потом примешь сан и послужишь. А в свое время непременно будешь монахом.
…Так оно и произошло годы спустя.
…Епископа Елецкого Николая арестовали вторично уже через месяц, в ноябре 1922-го. В вину ему вменили «поддержание устоев тихоновской церковной политики, которая своими деяниями поддерживает русскую, а также заграничную контрреволюцию». Его приговорили к ссылке в город Задонск. В ноябре 1925-го владыка был арестован в третий раз, уже в Москве, и помещен в Бутырскую тюрьму, а в следующем году выслан в Тверскую губернию. В 1927-м освобожден и через год скончался в Москве в возрасте сорока девяти лет…
Поделиться книгой: