Помоги проекту - поделись книгой:
Она занималась также у писателя Шэнь Цунвэня, который преподавал в Циндаоском университете художественную литературу. Будучи его студенткой, она постепенно узнала его. Он жил с сестрой Шэнь Чжоучжоу, которая часто приглашала Цзян Цин в гости. Говоря, что он поражён литературным талантом Цзян Цин, Шэнь старался улучшить её стиль, заставляя её писать по рассказу в неделю. По её мнению, он был искренен, но она не делала никаких усилий. С её, бедной студентки, точки зрения, семья Шэнь была богатой[33]. Когда сестра Шэня, видя нужду Цзян Цин в деньгах, предложила заплатить ей за вязку свитера, та отказалась. Позднее Цзян Цин узнала, что Шэнь Чжоучжоу обучалась во французской миссионерской школе в Пекине, привилегированном заведении с высокой платой за обучение — 500 или 600 серебряных юаней за семестр.
Подводя итог тому, что дали ей в культурном отношении годы, проведённые в Цзинани, Пекине и Циндао, Цзян Цин сказала, что один год (1929/30) она обучалась в школе искусств и два года (1931/33) вращалась в «высших слоях культуры», имея в виду интеллектуальный круг Циндаоского университета и культурную среду Драматического общества побережья. В те годы она полюбила романы и поэзию. Ей нравилась также переводная иностранная поэзия; особенно много она читала «старых иностранных поэтов», хотя и отметила, что поэзия в общем-то непереводима и поэтому не может быть по-настоящему понята иностранцами. В молодости она сочиняла стихи, которые считала достойными издания, а также писала очерки, часть которых была опубликована, но в 30‑х годах решила, что писать стихи и очерки куда менее важно, чем активно осуществлять революцию. Что же касается формального образования, то она училась всего восемь лет, пять из них в начальной школе. Её подлинным учением, как и у Мао, было «социальное образование», образование в школе опыта. И в 1933 году оно только начиналось.
3. Из партии в тюрьму
Революция — это мучительное дело, смешанное с грязью и кровью, не такое приятное и безупречное, как думают поэты. Она необычайно приземлена и влечет за собой много скромных, утомительных задач — не столь романтических, как думают поэты.
1933 год, год вступления Цзян Цин в компартию, стал главным в её жизни, а следовательно, и в её рассказе. Для неё, как и для тысяч недовольных молодых людей её поколения, отвергающих семью и считающих, что религиозные обряды лишены смысла, вступление в партию стало главным ритуалом на пути к зрелости. И подобно другим, стремившимся учиться, зарабатывать деньги своим трудом и незаметно жить в городах, которыми безжалостно управлял гоминьдан, Цзян Цин, видимо, было бы трудно сохранять постоянное членство в партии — главным образом потому, что из-за её подпольного характера усложнялось обнаружение её организаций. Когда Цзян Цин тайно вступила в партию в Циндао, она имела слабое представление о её организационной структуре и о том, кто ещё, помимо круга её непосредственных товарищей, принадлежит к ней. Ещё меньшее представление она имела о том, что будет значить в её стране марксизм — чужеземное учение, пока ещё недостаточно понятое китайскими коммунистами. И ещё уязвимей делала её принадлежность к женскому полу в мире, где продолжали господствовать мужчины.
Коммунистическая партия Китая была основана в Шанхае 12 лет назад[34] десятком довольно молодых людей, весьма разгневанных на мир и страстно желающих переделать его. По указаниям из Москвы КПК и её естественный соперник ГМД с 1923 по 1927 год действовали совместно против милитаризма, надеясь таким образом добиться объединения и возрождения своей страны. Неотвратимый раскол между двумя этими партиями произошёл весной 1927 года, когда глава гоминьдана Чан Кайши, стремясь установить свой полный контроль над городами, повёл всеобщее наступление на позицию подпольно действовавших там коммунистов. Окончательный разрыв произошёл в апреле, после резни в Шанхае, где организация коммунистов-рабочих и их потенциальные возможности для восстания в городе были наибольшими.
Разрыв между партиями породил еще одно расхождение — между крестьянской и городской фракциями КПК. В 1928 году Мао и Чжу Дэ, своенравные деятели ЦК, навербовали бойцов в свою зачаточную Красную армию в Цзинганшани в провинции Цзянси. Но преобладавшая городская фракция в ЦК с презрением отвергала неортодоксальное представление, будто бы наивных крестьян можно мобилизовать на революционную ломку правил землепользования их собственными силами. В конце 20‑х годов эту фракцию возглавлял Ли Лисань — искусный полемист и организатор рабочих, обучавшийся в Москве. Из своего шанхайского центра он собрал остатки коммунистической организации, разгромленной весной 1927 года в результате гоминьдановской чистки, и в течение трёх лет устраивал дорого обходившиеся городские восстания. Одновременно, находясь в Шанхае, он стремился организовать «революционный подъём» в сельской местности силами Красной армии, которые штурмовали бы промышленные центры и таким путём отдали бы их во власть коммунистов. В течение года начиная с трудного лета 1927 года во главе КПК стоял другой молодой радикал, Цюй Цюбо, много писавший на темы политической и литературной теории. Он тоже просчитался в оценке революционного потенциала городов. Оба они, видимо, забыли, что Китай — глубоко консервативная страна с еле развитой промышленностью и преобладанием сельского хозяйства. Ни один из них не представлял также, до какой степени по-своему будут действовать сельские революционеры, игнорируя указания из города. Такие грубые ошибки шанхайской фракции делали её руководителей и их ближайших сторонников ещё более уязвимыми для похожей на гестапо тайной полиции гоминьдана, которая устраняла известных или подозреваемых коммунистов из организаций их общего фронта и из подпольных организаций, изгоняла их с улиц, бросала в тюрьмы одних и казнила других. Потерпев поражение в своей попытке применить классическую Марксову формулу в Китае, эти молодые идеалисты приблизительно в 1933 году оставили Шанхай. Одни перешли в провинцию Цзянси на Юго-Востоке, где Мао и Чжу Дэ уже основали «красную базу», другие попросили убежища у покровителей в Москве. Даже после роспуска городского аппарата среди людей, полных великих устремлений. продолжались дебаты о правильном пути революции для Китая. Что должно быть объектом деятельности коммунистических руководителей Китая — город или деревня? Кто должен выступать перед миром в качестве теоретиков и представителей КПК — много путешествовавшие городские интеллигенты или действующие с сельских баз военные? Следует ли членам партии по-прежнему подвергать себя риску, работая в разрозненных «белых районах», или же им надо собраться в «красных районах»? Вплоть до 1935 года идеологическая ориентация ЦК не менялась с русской на китайскую. На заседании в Цзуньи, устроенном в августе во время Великого похода, Мао Цзэдун оказался первым среди равных в новом коллективном руководстве.
Эти огромного значения исторические перемены начались, когда Цзян Цин подростком старалась жить самостоятельно (немногие девушки пытались тогда делать это), без поддержки родителей, братьев и сестёр или мужа и его родни. Воспитанная в городе и привязанная к городу, она не знала почти ничего о китайской деревне, где было множество подпольных ячеек и опорных баз революционного действия. Когда в 1931 году агрессия Японии в Мукдене, направленная против территориальной целостности Китая, вынудила её скептически пересмотреть свой мир и действовать, как подобает патриотке (а это граничило тогда с подрывной деятельностью), где-то в других местах Мао Цзэдун и Чжу Дэ открывали новый этап истории. Полагаясь на свою молодость, культ силы воли и умение подогревать возмущение народа, порождённое нищетой и угнетением, они повели свои поставленные вне закона войска к горам Цзянси, веками служившим прибежищем для бандитов. Там Мао стал председателем первого китайского советского правительства с новоиспечённой столицей в городе Жуйцзине, который изменился за время, пока он был столицей. В Шанхае коллективное руководство из «28 большевиков» (прозвище обученных в Москве молодых китайцев, возвратившихся на родину в конце 20‑х годов) в 1931 году вывело Цюй Цюбо из Политбюро и отстранило его от власти над коммунистами городов. Они [эти большевики] были тогда совершенно уверены, что Коминтерн, действуя через них, сможет кратчайшим путем подвести Китай к некой новой национальной целостности сообразно с интересами международного коммунизма. С 1931 по 1935 год (время политического пробуждения Цзян Цин и посвящения её в партию) во главе «28 большевиков» стоял Ван Мин, известный в коммунистическом сообществе под именем Чэнь Шяоюя. Хотя большей частью Ван Мин находился тогда в Москве при Коминтерне, его «большевики» добились предельного влияния в городах Китая, тогда как в сельских районах их политическая опора была слабой.
Факты из жизни в городском подполье восстановить почти невозможно. Ни один китайский историк не осмеливался дать объективное и исчерпывающее описание того периода, а большинство оставшихся в живых приняли нечто вроде обета молчания. И в традиционном, и в революционном планах их мотивы были политическими: оградить старых товарищей по борьбе от обвинений в поведении, которое ныне считается неортодоксальным, и сохранить определённые мифы об истоках и ранней истории партии, восхваляющие Мао или хотя бы не хулящие его.
Один из этих мифов — что деньги не могут испортить отношения между товарищами и что вступление в партию нельзя купить. Но, как засвидетельствовала Цзян Цин, за членство часто приходилось платить наличными или, если дело касалось женщин, даже предлагать себя. Подлежали также оплате помощь за установление связи с другими товарищами, молчание в трудные моменты и даже будущие услуги. Можно лишь задаться вопросом, намного ли всё это отличалось от вошедшего в поговорку «вымогательства» прошлого.
Правда, важнее всего было психологическое воздействие жизни в разрозненных сообществах радикалов, стремившихся поддерживать связи с понёсшим тяжёлый урон городским крылом партии. Хрупкость связей между такими новичками, как Цзян Цин, и ускользающими и не всегда надёжными владыками коммунистического подполья в городах, которыми сурово правил гоминьдан, породила в ней и других коммунистах её поколения особый стойкий комплекс взаимоотношений и поведения. Они всегда были начеку, в напряжении, в ожидании какого-нибудь подвоха. У них вошли в привычку осторожность, подозрительность, склонность к увёрткам. Они были то зависимыми, то мятежными. Время от времени они совершали бьющие на эффект действия, чтобы привлечь к себе внимание и взбудоражить мир.
Ⅰ
Выжидающе глядя на меня, Цзян Цин задала напрашивающийся вопрос: «Хотите знать, как я вступила в партию?»
Рассказ о двух её годах в Циндао постепенно наводил слушателя на этот вопрос. Ответ на него раскрывал для всеобщего сведения дотоле скрытое событие её жизни. Она была ещё полустуденткой, ищущей свой путь актрисой и начинающей писательницей, когда вошла в контакт с членами партии благодаря постепенному расширению своего интеллектуального кругозора. Пока она изучала драму в Цзинани, она относилась к театру как к источнику дохода и способу овладения культурой, сказала Цзян Цин. Но попав в начале 1931 года в намного более современный портовый город Циндао, она, хоть и не сразу, избавилась от наивности, свойственной молодым (как она поняла это теперь), и стала уделять всё больше внимания анализу политических событий и налаживанию политических связей. Она совмещала учёбу с актёрской работой.
В те два года в Циндао она в основном придерживалась неистово националистических политических позиций. Ярче всего ей запомнились два события: Мукденский кризис 18 сентября 1931 года и японское нападение на Шанхай 28 января 1932 года. Когда вести об этих посягательствах на целостность Китая дошли до Циндао, она вместе с молодыми радикалами требовала, чтобы националистическое правительство проводило более твёрдую политику сопротивления Японии. Вскоре они пришли к мнению, что профессора, которых она почитала за их учёность и когда-то уважала как «реформистов», на деле склоняются к отказу от сопротивления. Более того, как она уже объясняла, они отнеслись враждебно к её желанию предать гласности мнение, что свою страну нужно защищать. В результате ряда инцидентов она поняла, что не может больше зависеть от них как наставников какого бы то ни было рода. Их политический консерватизм и видимое нежелание рисковать вынудили её быть независимой и искать более близкое по духу сообщество. Она нашла самое радикальное — компартию.
Цзян Цин усердно домогалась членства в этой партии. Завоевав доверие тех, кто был во внешних кругах партии, она со временем смогла работать в самой партии. В 1931 году она вступила в циндаоские отделения Лиги левых театральных деятелей и Лиги левых писателей, а в следующем году — в Антиимпериалистическую лигу. В какой-то степени все они были организациями коммунистического фронта, и о них она потом могла бы рассказать мне больше. Чтобы зарабатывать себе на жизнь, она служила регистратором в библиотеке Циндаоского университета. Эта лёгкая работа позволяла ей отдаваться «серьёзному чтению», пользуясь намного более богатым собранием книг, чем любое известное ей дотоле. На досуге она прочитала «первую марксистско-ленинскую работу» — «Государство и революция» Ленина,— которая пробудила в ней интерес и к другой социалистической классике, имевшейся в переводе на китайский язык.
Когда Цзян Цин описала свою работу, я сделала замечание об очевидном сходстве путей её и Мао, который 12 годами ранее провёл год на точно такой же скромной должности в библиотеке Пекинского университета. Оба воспользовались возможностью читать оказавшиеся в их велении книги и лучше всего запомнили своё первое приобщение к фундаментальным трудам Маркса и Ленина. Оба примерно через год вступили в КПК. «Меня нельзя сравнивать с Председателем,— категорически отрезала она.— Он проделал большую многостороннюю работу, а я выполняла лишь очень незначительную работу среди студентов, крестьян, рабочих и в армии во время Освободительной войны».
В Циндао сложилась «мрачная» политическая обстановка. Вследствие «предательской деятельности» некоторых (находившихся под контролем Коминтерна) членов партии местная партийная организация в начале 30‑х годов была частично распущена. Без постоянной подпольной организации привлечение новых членов как никогда отличалось произволом. Каждое заявление о приёме рассматривалось одним человеком, что давало большой простор капризам влиятельных лиц.
В конце 1932 года Цзян Цин представили тогдашнему секретарю циндаоской партийной организации Ли Дачжану, который впоследствии стал главным представителем партии от Сычуяни, самой большой провинции Китая. Она добавила, что он жестоко пострадал во время культурной революции. Рассказывая о себе Ли Дачжану, Цзян Цик настоятельно просила его объяснить, почему её так долго не представляют городской партийной организации. Месяцами она пыталась установить нужные контакты, но все её усилия были тщетны. Озадаченный, он ничего не объяснил, хотя она подозревала, что объяснение есть. Почему к ней отнеслись с предубеждением?
Хотя Ли Дачжану было чуть больше двадцати, он уже приобрёл среди молодых радикалов репутацию профессионального революционера. Он устроил для неё ряд тайных встреч, чтобы благополучно доставить её в штаб-квартиру партии, избежав ареста или другой репрессивной меры националистического правительства.
В начале 1933 года был назначен день, когда трём членам компартии предстояло как бы случайно встретиться с Цзян Цин на улицах Циндао. Ей сказали, чтобы она шла указанной ей дорогой в компании одного студента. Они должны были тесно прижиматься друг к другу, изображая влюблённых, но продвигаться осторожно, остерегаться шпионов и агентов и следить за условленными сигналами. Уловка удалась, и её доставили к людям, непосредственно представлявшим партию. Её дело подготовили, и к февралю она стала членом партии[35].
Заговорщические козни, обеспечившие ей наконец членство в партии, закалили её, а также, видимо, повлияли на её внешность. В ту весну, вспоминала она, кое-кто из друзей, ничего не зная о том, что происходило с нею в политическом плане, дал ей прозвище Эр Ганьцзу (буквально «два стебля»), потому что ноги у неё были ужасно худые и она переставляла их с бравым видом. Она похудела, ибо питалась очень скудно: не ела почти ничего — каких-нибудь два шаобина (оладьи из пшеничной муки — обычная еда в Северном Китае) в день. Когда друзья-студенты спрашивали её, как это ей удается обходиться столь малым, она невинно лгала им — говорила, что ест у родственников. Ей следовало бы питаться в университетском общежитии, но это обходилось бы в восемь юаней в месяц, чего она не могла себе позволить. Экономила она и на другом: например, покупала в театр билеты третьего класса, хотя предпочла бы сидеть в первом.
Почему ей приходилось так экономить деньги? «Чтобы расплатиться с Ли Дачжаном!» — живо откликнулась она, отказавшись развивать эту тему, но намекая на то, что по крайней мере для неё существовала цена членства в партии.
Ⅱ
Позднее в ту же весну Цзян Цин вошла в число сотен, а вскоре тысяч представителей нового левого поколения писателей, художников и драматургов, которых неотвратимо влекло из других городов в Шанхай. Этот город — Париж Востока, Москва Востока, Мекка современной китайской культуры — процветал на том, что давал возможность приобщиться к сущности и духу западной цивилизации, но ему не удалось передать этот свой уникальный дух космополитизма остальному Китаю. Для актрисы, мечтающей о национальной сцене, равно как и для молодой революционерки, которую влечёт к себе центр политической деятельности, Шанхай был необычайно мощным магнитом. Но из памяти политических радикалов ещё не изгладилась чистка националистами рядов шанхайских коммунистов в 1927 году, и для них это был город, окрашенный кровью тысяч «мучеников революции», казнённых по подозрению в коммунистических связях. Этот политический разлад возвестил о начале «царства белого террора». С тех пор на службе у правящего гоминьдана находились банды, тайные агенты и военная полиция. Как ни парадоксально, сама эта поляризация политических интересов в сочетании с существованием буферных зон британского международного сеттльмента и французской концессии, где благодаря закону экстерриториальности китайцы теоретически не подлежали аресту, делала жизнь левых несколько менее опасной, чем, к примеру, в Нанкине или Пекине. Там господство националистов было более полным и наталкивалось на менее энергичное сопротивление.
В день своего отправления из Циндао Цзян Цин была и взволнована и испугана. Друзья проводили её до пристани и познакомили там с одним молодым человеком (его имя ей не хотелось бы называть в нашей беседе), который должен был стать её компаньоном в путешествии на юг, в Шанхай. Такая договорённость вызвала у неё недоумение, но она не протестовала. В этом первом плавании по океану она ужасно страдала от морской болезни. Хотя она взбиралась на горы, «как тигр», она не обладала (и не обладает до сих пор) способностью переносить морское плавание. Плавание превратилось в кошмар: её тошнило и рвало. С отчаяния потеряв контроль над собой, она обратилась за помощью к другим, в том числе навязанному ей спутнику. Увы, бесполезно!
В довершение неприятностей ей внушали опасения взаимоотношения с компаньоном. Из их разговора он узнал, что в шанхайском порту её встретит, как она рассчитывает, ещё один её друг, бывший однокашник. Стоило ей высказать некоторую неуверенность по поводу этой договорённости, как он нагло предложил провести первую ночь в Шанхае вместе в гостинице. Оскорблённая его бесцеремонностью, она наотрез отказалась. Она поняла тогда, что он «плохой человек». Где-то в Шанхае есть пансион для женщин, убеждала она его. Она наймёт такси или рикшу и поедет прямо туда, если друг не встретит её. Он настаивал на своём и, изменив тактику, предложил найти для неё подходящий стол и ночлег, если она даст ему вперёд 15 юаней. Она отвергла и это. Когда они сошли на берег, она напряжённо искала глазами в толпе лицо своего друга и почувствовала такое облегчение, найдя его, что тут же бросилась к нему. Они побежали к его машине и уехали так быстро (она покраснела при воспоминании об этом), что она забыла багаж на пристани.
Вечером по прибытии в Шанхай она случайно встретила ещё одного друга — члена какого-то драматического общества, связанного с русскими. (Здесь она прервала свой рассказ, чтобы напомнить, что Советский Союз незадолго до этого [12 декабря 1932 года] установил дипломатические отношения с нанкинским правительством.) Это драматическое общество работало тогда над «прогрессивным спектаклем» о сельском Китае. Он пригласил её перекусить с ним в «Искренней компании» — тогдашнем крупнейшем универсальном магазине Шанхая[36]. Когда они ели, тишину ресторана прорезал визгливый женский голос, донёсшийся с улицы. «Что это?» — в тревоге спросила она. «Да проститутка пристаёт к клиенту»,— был его ответ. Так она впервые вкусила пресловутой уличной жизни Шанхая. (Она смеялась, вспоминая об этом.)
Разговору в тот вечер предстояло оказать глубокое влияние на её четыре последующих года в Шанхае, задумчиво продолжала она. Тогда она впервые узнала о недавно возникшем Обществе весенней и осенней драмы, уже ставшем большой силой в левом театральном движении[37]. Во главе его стоял драматург Тянь Хань, одновременно возглавлявший Лигу левых театральных деятелей. Вероятно, он не знал о том, что она вступила в ниндаоское отделение лиги в 1931 году, году её основания, заметила Цзян Цин в нашей беседе. В те дни Тянь Хань ещё не был «перебежчиком», сказала она, косвенно напоминая о кампании клеветы против него, начавшейся под её эгидой во время культурной революции. И все жё, решила она, если бы она смогла встретиться с ним и завоевать его доверие, то он, имея многосторонние культурные и общественные связи с компартией (он вступил в неё к 1931 году)[38], наладил бы её контакты со штаб-квартирой шанхайской партийной организации, тем самым дав ей возможность сохранить непрерывность членства в партии.
Раз она уже была членом партии, почему оказалось так трудно наладить связи в Шанхае? — спросила я.
Она объяснила, что из-за линии Ван Мина организационная структура партии в Шанхае всё больше разрушалась и к середине 30‑х годов распалась почти полностью. Вследствие этого открытые прямые связи членов местных организаций в других городах были невозможны. «Нам посчастливилось уцелеть, как обломкам кораблекрушения»,— сказала Цзян Цин, имея в виду кочующих членов партии вроде неё. Оставить Циндао, сказала она, значило отказаться от драгоценного свидетельства своей партийности, ибо в городе Шанхае утверждения о предыдущем членстве в партии не имели смысла — надо было заводить новые личные связи с членами шанхайской организации. Она была уверена, что Тянь Хань как глава Лиги левых театральных деятелей сумеет помочь ей. В те дни он был неуловим, и она начала искать его, не имея ни малейшего представления о том, где он живёт. Нельзя было забывать также, что при белом терроре поиски подобного видного и имевшего широкие связи левого деятеля были сопряжены с риском для жизни.
Итак, Цзян Цин провела несколько первых дней в Шанхае, разыскивая Тянь Ханя и других руководящих лиц Общества весенней и осенней драмы. Узнавать о передвижениях людей и устанавливать связи любого рода было чрезвычайно трудно, потому что её родной шаньдунский диалект и пекинский диалект, которым она овладела для сцены, не имели ничего общего с шанхайским диалектом, и она должна была освоить и его. На кружном пути к своему убежищу она запросто могла натолкнуться на шпионов и быть арестована. Цзян Цин обрисовала это со вкусом рассказчика, тонко чувствующего драматизм действия. С живостью она вспоминала, как она, молодая девушка, волновалась, стоя перед выдающимися драматургами и одновременно крупными политиками и объясняя, кто она такая и чего надеется добиться в Шанхае. Она хочет познакомиться с Тянь Ханем, говорила она, потому что понимает, что он не только глава Общества весенней и осенней драмы, но и человек, влиятельный в партийных кругах, с которыми ей нужно наладить связь. Должно быть, её искренность и серьёзность расположили к ней этих людей, ибо они занялись подготовкой знакомства.
В ходе поисков Цзян Цин узнала, что Тянь Хань был старшим из двух братьев. К ней приставили младшего брата, Гянь Хуна, известного в своём кругу под кличкой Бандит. Он вёл себя по отношению к ней так, что ей это всё больше не нравилось. Как ему было приказано, он предложил взять её на встречу со своим старшим братом, который, чтобы избежать репрессий правительства, непрерывно менял квартиры. Сначала Тянь Хун привел её в дом, который, как оказалось, занимала его мать. Адреса Цзян Цин не могла припомнить, но запомнила, что мать, женщина впечатляющей внешности, приняла её любезно. Она пригласила Цзян Цин остаться с ними на несколько дней и рассказать им всё о себе. По сути, не имея другого выбора, Цзян Цин согласилась, но говорила осторожно. Она сказала им только то, что им нужно было знать,— имена некоторых членов партии, которых она знала в Циндао (часть их в последующие годы предала партию, горестно добавила она). Перечисление имен знакомых товарищей, работающих в партийной сети в других местах, расположило к ней семью Тянь Ханя.
Спустя несколько дней Цзян Цин навестили Гянь Хань, Чжоу Ян и Ян Ханьшэн[39]. Они сообщили, что ЦК, который они представляют, ознакомлен с положением в циндаоской организации партии и разрешает ей установить по соответствующим каналам контакт с шанхайской партийной организацией. (Видимо, такой акт был предварительным условием возобновления её членства.) Затем её спросили, какую работу, она будет выполнять для партии. Зная, что она актриса, ей предоставляли выбор — выступать на сцене или в фильмах. Культурная работа важна для нашего дела, согласилась она, но отвергла то и другое и объявила о своём желании «работать в массах как рядовой член партии»; это означало, что её не волнует слава и она предпочитает вести пропаганду, которая свяжет её с народом на основе неофициального каждодневного общения. Её ответ, должно быть, удивил их (сейчас это позабавило её); видимо, они ожидали обратного. И всё же они согласились и назначили её в одну из нескольких пролетарских драматических групп — Шанхайскую труппу труда и учёбы во главе с драматургом и режиссёром-постановщиком Чжан Гэном, человеком, с которым ей предстояло иметь трудности.
В деятельности Шанхайской труппы труда и учёбы — школы общего образования, а также исполнительских видов искусства — нашли отражение просветительская философия и общественные позиции Тао Синчжи, коллеги Чжан Гэна. Тао, человек, которым Цзян Цин всегда будет восхищаться, и дал название труппе. В те годы Тао, больше всего известный как просветитель, был так же знаменит, как Вэнь Идо, хотя ни тот, ни другой не были членами КПК. Когда Цзян Цин познакомилась с Тао, ему было за сорок и он по-отечески относился к идеалистически настроенным молодым людям, в том числе к ней. Ей довелось быть среди тех, кого он «любил и защищал», сказала она.
Шанхайская труппа труда и учёбы располагалась в Дачане (районе, который ныне служит аэродромом непосредственно для Шанхая), неподалеку от другой группы — Драматической школы Шань Хай, которой руководил сам Тао Синчжи. В Шанхайской труппе труда и учёбы не бралась плата за обучение, что привлекало туда студентов из близлежащих промышленных и сельскохозяйственных районов, испытывавших экономический и культурный застой. В программу обучения входили вечерние курсы и другие дополнительные формы просвещения для женщин, продавцов и других, кто в своё время упустил возможность получить образование. С самого начала Тао Синчжи проявил к этой школе большой интерес, часто посещал её и остро чувствовал ответственность за продолжение её существования. Если у школы иссякали средства или кому-то из учащихся не хватало еды, Тао и некоторые преподаватели сами брались за дело и добывали необходимые деньги.
Далее с очевидным обожанием и почтением Цзян Цин сказала, что Тао был человеком обширных познаний и философского склада ума: это качество, уже как бы заложенное в значении его имени, подтвердилось тем, как он изменил его. При рождении ему дали имя Чжисин (буквально «знание — действие») — намёк на формулу неоконфуцианского философа Ван Янмина (1472—1529) «чжи син хэ и» («знание и действие едины»), провозглашавшую интуитивизм. Имя, данное Тао, означало: «Только когда познаешь — можешь действовать». Но в зрелые годы он переставил иероглифы в обратном порядке — Синчжи (буквально «действие — знание»), тем самым изменив смысл на противоположный: «Только когда станешь действовать — можешь узнать»[40].
Вдохновлённый демократической просветительской философией Джона Дьюи, который выступал в Китае с лекциями в эпоху 4 мая, Тао Синчжи продолжил свою учебу в Америке, что сделало его «либерально мыслящим». По возвращении в Китай он стал решительным сторонником такой формы народного просвещения, когда учащийся не платит за обучение, жилье и питание; это было одно из проявлений движения за массовое просвещение, начатое его коллегой Джеймсом Янем. Когда Цзян Цин познакомилась с Тао, он был директор Юйцай, бесплатной начальной школы в Чунцине, имевшей отличную репутацию. Несколькими годами ранее (в 1927 году) имя Тао приобрело известность в связи с тем, что он учредил неподалеку от Нанкина Сяочжуанское экспериментальное деревенское педагогическое училище. Это училище, по словам Цзян Цин, «специализировалось на свободной мысли», что означало приемлемость любой политики; такого принципа ГМД боялся и считал его предосудительным. Начиная с 1927 года, когда ГМД обрёл диктаторскую власть, многих студентов этого училища, в том числе нескольких членов компартии и Союза молодёжи, арестовали за публичные высказывания демократических и анархистских убеждений. В конце концов в 1930 году правительство вообще закрыло училище и арестовало его учащихся и преподавателей. Такое устранение нетрадиционного учебного заведения стало сенсацией для журналистов на обоих концах политического спектра. Молодого радикала Цзян Цин глубоко тронули их рассказы о смелых юношах, которые пели «Интернационал» прямо перед своими тюремщиками и не позволили им запугать себя.
Поскольку Тянь Хань нёс ответственность за назначение её в Шанхайскую труппу, труда и учёбы, он считал, что может позволить себе контролировать все аспекты её жизни. Поэтому он поручил своему младшему брату Тянь Хуну (Бандиту) сопровождать её на занятия и докладывать обо всём, что она делала. Это было невыносимо. К тому же Тянь Хун вмешивался в её работу и проявлял признаки влюблённости, что ей было неприятно. В конце концов она отправила Тянь Ханю письмо, в котором подробно описала, как невыносим стал его младший брат, и попросила подыскать ему другую работу.
В те дни младший брат и все другие близкие Тянь Ханя называли его Лао Да — буквально Старшой, или в более свободном переводе Номер первый, потому что он был первым сыном в семье Тянь. Но это прозвище подходило ему и потому, что оно было (не столь уж исключительно, как она утверждала) из арго бандитов и хулиганов. (Она сказала это с явным удовольствием и со злобой по отношению к человеку, которому отомстила в последующие годы.) Как
Несмотря на её донесение Старшому (Тянь Ханю) о Бандите (Тянь Хуне), привязанность к ней последнего не поколебалась. Немного времени понадобилось ей и для того, чтобы понять, что его назойливость была также актом политического вмешательства под конечным контролем Тянь Ханя, приёмы которого отличались коварством. Поначалу она сама разыскивала Тянь Ханя, чтобы войти в связь с местной партийной организацией в Шанхае, теперь происходило обратное. Тянь Хань применял хитрую тактику, чтобы помешать ей войти в связь с другими членами партии, которые в будущем, возможно, могли бы защитить её от репрессалий правительства. Не имея этих крайне важных связей, но уже известная в некоторых кругах как человек, участвующий в операциях левых, она находилась в опасном положении, предоставленная «плыть по воле волн». Факты были неумолимы: она барахталась, лишённая защитной среды подпольной коммунистической организации, и это стало известно. Кое-кто из тех, кого она некогда считала друзьями, теперь отказывался пускать её на порог, понимая, что человек в её положении обречён на арест, а в этом случае пострадают и они сами.
Благодаря знакомству с Тянь Ханем её представили Ляо Моша, ещё одному члену Лиги левых театральных деятелей. Писатель-борец, Ляо «в те дни был ещё на правильном пути» (намёк на его последующую скрытую критику режима Мао оружием журналистики; это преступление в конечном счёте навлекло на него опалу). Цзян Цин отметила также, что жена Ляо была дочерью знаменитого человека, которого она, впрочем, не назвала. В начале 30‑х годов Ляо бедствовал. Они с женой жили в убогих условиях в мансарде. Когда Цзян Цин познакомилась с ними, жена Ляо была беременна. Под тем предлогом, что Цзян Цин всё ещё искала штаб-квартиру партийной организации, Ляо Моша пригласил её перейти жить к нему, вероятно, чтобы проверить её политические взгляды и характер. Не имея ничего лучшего, она согласилась. Их жильё было таким тесным, что ей пришлось спать на узком столе. Невыносимо раздражали их постоянные перебранки, которые вспыхивали теперь из-за неё, как посторонней; она почти не спала.
В период своей жизни с Ляо и его женой она начала изучать сообщество интеллигенции, сосредоточенное вокруг Дася (общепринятое название Шанхайского университета). Там она стала посещать занятия в качестве вольнослушательницы. В 30‑е годы, включая сюда и период демонстраций 9 декабря 1935 года[41], университет сохранял «весьма левую политическую окраску» — то есть соответствующую линии Ван Мина, связанного с русскими. Всякий раз, когда студенты и преподаватели устраивали демонстрации, гоминьдановские власти арестовывали большое число молодых коммунистов и членов Союза молодёжи. Когда волна студенческих протестов достигла своего предела во время демонстраций 9 декабря, «толпы сторонников Ван Мина высоко подняли красное знамя». Она особенно подчеркнула, что большинство арестованных составляли члены КПК.
Когда она стала посещать занятия в Дася, погода была жаркая и сырая. Ей припомнилось приятное ощущение от того, что можно было носить самую лёгкую одежду. Со студентами она сходилась медленно. То, что она была приезжей актрисой, причём явно вовлечённой в дела левых, подрывало доверие к ней других. Пытаясь создать себе положение в Дася, она прежде всего решила развязаться с Ляо Моша и его женой (ей казалось, что общение с ним компрометирует её в личном и политическом отношениях). А для этого требовалось быстро раздобыть денег. Она навестила свою однокурсницу — довольно состоятельную, насколько ей было известно. Девушка приняла её любезно, что удивило Цзян Цин, так как она привыкла к бесцеремонным отказам. Когда Цзян Цин завела разговор о том, чтобы та одолжила ей 20 юаней, девушка какой-то момент колебалась, пробормотала что-то насчёт того, что совсем недавно заплатила за обучение в университете и наличных денег у неё мало, но все же взаймы дала. Цзян Цин положила деньги в карман и прямиком направилась в мансарду Ляо Моша. Она намеревалась в свою очередь одолжить их ему: ведь она знала, что он очень нуждается (из её рассказа, который стал здесь путаным, следовало, что она, уходя, тем самым «покупает» его молчание). Как только он принял деньги, она объявила, что съезжает с квартиры, и попросила его поскорее возвратить деньги.
(Здесь она прервала повествование, чтобы с негодованием сказать, что по сей день так и не получила с него ни гроша.)
Как бы ни обстояло дело с Ляо, она должна была как можно скорее вернуть деньги однокурснице. Как выйти из положения? У неё имелись некоторые другие скромные источники дохода, среди них — преподавание неполный рабочий день китайского языка в нескольких школах Шанхая. Оплата была почасовой, ставку она не могла припомнить. Её единственный крупный расход в Шанхае составляли траты на транспорт: приходилось ездить на занятия, в школы, на театральные постановки и по другим делам. Так что она сумела скопить немного и в приемлемый срок вернуть подруге 20 юаней. Каким огромным облегчением это было — большим, чем могла представить себе девушка, ничего не знавшая о её тайных затруднениях. Ляо Моша больше не имел права рассчитывать на неё, и она твёрдо решила впредь никогда не иметь дел с членами Лиги левых театральных деятелей (решение, от которого вскоре пришлось отказаться) и меньше всего с теми, кто, как она считала, мешали её доступу к ведущим членам партии в Шанхае, которые могли дать ей то, чего она желала больше всего,— возобновления членства в партии.
Ⅲ
В 30‑х годах для левых всех возрастов и профессий демонстрации стали образом жизни. Организованные группы могли излагать свои взгляды по общенациональным вопросам и обращаться с петициями к правительству более безнаказанно, чем отдельные лица. В 1933 году, вспоминала Цзян Цин, демонстрантам было легче маневрировать, чем в последующие годы. В августе (когда она приступила к преподаванию) она в качестве представительницы группы учителей предместий присоединилась к небольшой группе студентов и рабочих, которые направлялись к пристани приветствовать английского лейбориста лорда Марли и редактора «Юманите» коммуниста Поля Вайяна-Кутюрье: те прибыли на шанхайскую антивоенную конференцию, намеченную на первую неделю сентября[42]. Китайцы с двумя духовыми оркестрами приветствовали их, размахивая красными флагами и устраивая фейерверки, выражая своё почтение этим выдающимся поборникам «антиимпериализма».
Демонстрации, зарождавшиеся в университете, разительно отличались от тех, что проходили на улицах Шанхая. О том, что составляло университетскую среду (профессора, студенты, занятия, непрерывная игра идей), её воспоминания менее ярки, чем о неминуемом аресте и о бунте. Как она помнит, в 1933—1934 годах партийная организация в Шанхае, а следовательно, и в Дася всё ещё придерживались левой линии Ван Мина, а политическая ориентация Коммунистического союза молодёжи была ещё левее ванминовской. Из-за этого и других расхождений в политической позиции среди самих членов партии она не могла автоматически считать таких союзников по борьбе друзьями[43]. Какими бы малонадёжными друзьями они ни были, им всё же приходилось жить вместе под угрозой ГМД, который стремился подавить организованное сопротивление, внедряя в студенческую среду синерубашечников (милитаристский молодёжный корпус, который часто называли фашистским и сравнивали с коричневорубашечниками Гитлера и чернорубашечниками Муссолини), шпионов и агентов; все они были тайно вооружены. Там и в Шанхае в целом было трудно отличить друзей от врагов.
Вскоре Цзян Цин вместе с друзьями начала участвовать в многочисленных шанхайских демонстрациях в поддержку дела национального сопротивления. В годовщину поразившего всех отпора, данного японцам в Шанхае мятежной 19‑й армией ГМД 18 июля 1932 года, она с одним юношей примерно её же возраста отправилась собирать деньги для армии. В пути они встречали других сторонников сопротивления, в том числе группу мужчин, которые буквально положили свои жизни на рельсы ради этого дела. Глядя на этих непреклонных людей, лежащих на железнодорожных рельсах в знак крайнего презрения к тому, что правительство терпит японское вторжение, она подумала, что кое-кто из них, наверно, бойцы Красной армии, дислоцировавшейся тогда в Центральных советских районах[44]. (Может быть, речь шла о 19‑й армии, учредившей в ноябре в Фучжоу «народно-революционное правительство». Его предложение о едином фронте с коммунистами, располагавшимися в близлежащих Центральных советских районах, было отвергнуто.)[45]
Часто участвуя в уличных демонстрациях, Цзян Цин познакомилась с тем, как они организуются. Студенческий вожак обычно без особых предосторожностей объявлял о времени и месте демонстрации. Те, кто поддерживал её, быстро прибывали, строились, выдвигали лозунги и требования и рассеивались прежде, чем полиция и переодетые полицейские могли схватить их. Оживившись при воспоминании о вызове, который молодёжь бросала властям, и её (в том числе и самой Цзян Цин) способности к героическим действиям, она несколько раз повторила, что такие демонстрации всегда проводились с риском для жизни. Но у демонстрантов не было выбора. Как ещё могли они заявить о том, что дорого им, и собирать деньги для своего дела? В таких предприятиях она и её товарищи-радикалы пользовались поддержкой Лиги левых деятелей просвещения, к которой принадлежал их либеральный покровитель Тао Синчжи и другие сочувствующие им лица.
Детальнее и надёжнее помнила она о демонстрациях в память о вторжении Японии в Маньчжурию в 1931 году (Мукденский инцидент). Для левых студентов и радикалов вообще эти демонстрации добавили волнений к и без того бурной для них осени. Тайные агенты ГМД и изменники КПК захватили видных представителей Коммунистического союза молодёжи и заявили, что те — «их люди». Преисполненные решимости не превратиться в «пешек врага», эти принесённые в жертву члены союза поклялись, что лучше умрут за своё дело, чем струсят и останутся в живых. В открытом противоборстве они выкрикивали хором: «Лучше разбить нефрит, чем сохранить черепицу!» (сопротивление любой ценой) и «Левое лучше правого!» Как Цзян Цин ни восхищалась ими, их пример напугал её. После этого она избирала демонстрации более рассудительно, сказала она.
Она решила вновь попытаться установить связь с подпольной партийной организацией. Разумеется, её замысел — влиться в ряды участников массовых демонстраций в память о Мукденском инциденте — был рискован, но она надеялась привлечь внимание некоторых благожелательно относящихся к ней членов партии и произвести на них впечатление своей беззаветной преданностью коммунистическому делу. И это удалось! Её рассчитанное поведение во время демонстрации покорило кого-то из руководителей, и тот сделал ей знак подойти к нему и поручил ей возглавить колонну.
Теперь, в авангарде, её ждали дальнейшие испытания. Один из руководителей демонстрации попросил её понаблюдать за двумя работницами, только что присоединившимися к демонстрантам. Она сразу же увидела, что до тех пор никогда не встречала их. (Здесь она передала свои первоначальные впечатления откровеннее, чем обычно.) С удивлением она обнаружила, что эти работницы одеты гораздо лучше её. Как такое могло быть? Очевидно, их не отягощали семьи, им никого не нужно было содержать. Собственное её положение было иным. (Она не разъяснила, что хочет этим сказать, и остаётся догадываться, имела ли она в виду, что содержит мать, мужа, любовника или просто товарищей.) Хотя сама она одевалась не нарядно, но всё же лучше, чем обыкновенная работница. Как актриса и студентка, она не следовала пролетарской моде — даже по политическим соображениям. И всё же людей, которые задавали тон на этой демонстрации, не оскорбляла её театральная внешность, какой бы диковинной она ни была в той обстановке. Ведь, в конце концов, они выбрали её лидером.
В середине дня демонстрации (18 сентября) Цзян Цин играла в бенефисе «Убийство детей», злободневной драме, в основе которой лежал японский фильм. Вырученные от спектакля деньги должны были пойти бастовавшим рабочим англо-американской табачной фабрики. Как всегда, имелись билеты нескольких классов. Обычно билеты стоили всего по 20—30 центов, а дорогие — по 5—10 юаней. Поскольку не все билеты были распроданы, Тао Синчжи, неутомимый покровитель труппы, скупил дорогие билеты только ради поддержки актёров и дела рабочих.
То представление «Убийства детей» стало незабываемым для неё. События дня сильно взволновали театралов и исполнителей, среди которых были и другие демонстранты. Обычно, находясь на сцене, Цзян Цин обращала мало внимания на реакцию публики, но на этот раз она следила за её поведением. Поскольку это была пьеса протеста, зрители рисковали быть наказанными не меньше, чем сами исполнители. И в тот день производились аресты. Как только занавес опустился, актёры покинули театр через чёрный ход и бросились догонять демонстрантов.
Когда после демонстрации все разошлись, Цзян Цин осталась без денег, измученная и голодная. Она пошарила в кошельке, ища денег на транспорт, но ничего не нашла, а это значило, что ей нечем было заплатить и за обед. Тут она вспомнила, что «белые русские» содержат поблизости небольшой ресторан, в котором подают чудесный борщ. Она знала старика владельца и была уверена, что он бесплатно накормит её, если она попросит. Войдя в ресторан, она поняла, что некоторые из обедавших — те, что присутствовали на дневном представлении,— изумлены при виде её: они думали, что полиция забрала и её сразу же после спектакля. Но тут же они стали приветствовать её по имени — Ли Юньхэ — как актрису, ставшую известной благодаря исполнению множества ролей. (Кажется, она совсем не заметила, что, говоря это, льстит самой себе.) Должно быть, кто-то сказал хозяину, что Тао Синчжи, либерализм которого тот мог поддерживать, на виду у присутствующих похвалил её исполнение; в тот вечер старик русский отлично накормил её.
Когда она договаривалась о том, чтобы на следующий день принять участие в антияпонской демонстрации, для неё выделили женщину, которая должна была привести её к исходному пункту демонстрации. Но эта женщина по каким-то своим причинам оставила её по пути. Боясь, как бы другие не подумали, что она уклоняется от ответственности за демонстрацию, Цзян Цин поспешила к Нэйшэнцзя, где её ещё никто не знал, затем направилась в другой район, но обнаружила, что он окружён конными полицейскими-сикхами, олицетворявшими английское колониальное господство. Обойдя этот опасный район, она по возможности незаметно продолжила свои поиски. Случайно она встретила друга, который сказал ей, что демонстрацию перенесли на Пекинскую западную дорогу — главную магистраль, используемую для демонстраций. На пути туда она пробежала улицу Айвэньи, где никого не обнаружила, затем направилась дальше и шла до тех пор, пока не увидела группу стоявших на улице изысканных господ — «пишущую братию». Их необычное присутствие среди обыкновенного люда показало ей, что скоро начнётся демонстрация.
Воспоминание об этих метаниях по улицам утомило Цзян Цин, и последние слова она произнесла почти шепотом. Она ненадолго умолкла, потом заговорила снова. Предшествовавшим вечером разговор о детстве привёл её в такое возбуждение, что ей пришлось принять для успокоения снотворное. По неосторожности она превысила дозу и без сознания упала на пол. Там её нашла медсестра, подняла и отвела в спальню. Она смеялась, рассказывая мне об этом. Нынешним вечером её дюжий телохранитель Сяо Цзяо, медсестра и врач были бдительнее, чем прежде. Они прохаживались по комнате, наблюдали за её настроением и ловили признаки утомления. Сяо Цзяо собирается отправить её отдыхать в полночь, дразнящим тоном сказала Цзян Цин и снова рассмеялась. По этому смеху можно было догадаться, что он будет (как бывало и раньше) твёрдо стоять на своём. Это предстоящее столкновение двух характеров придало ей бодрости. Она встала, развязала свой шёлковый пояс и прошлась по комнате; при ходьбе концы пояса подрагивали на бедрах.
Среди людей, находившихся в стороне от демонстрантов, она узнала юношу, который когда-то был её учеником, а теперь стал членом студенческого сообщества. Он нёс перевязанный пакет (возможно, с оружием или листовками), что должно было вызвать подозрение. И как раз конный полицейский-сикх заметил его, поднял дубинку и, наклонившись вбок на своей скачущей лошади, выбил пакет из рук юноши. Ошеломлённый ударом, тот на мгновение потерял равновесие, затем выпрямился и побежал прочь. Первым побуждением Цзян Цин, разгневанной зверством сикха, было побежать за юношей и помочь ему. Но это было бы безрассудно, потому что её тоже могли бы сбить с ног. Чтобы не привлекать внимания к себе, она медленно прошлась у магазина одежды, делая вид, что рассматривает на витрине последние моды. Поскольку ей пришлось смотреть на витрину, она не могла видеть полностью происходящего вокруг. Вскоре к ней подошла и тихо встала рядом женщина средних лет, которую она знала под именем Лао Ван (Почтенная Ван). Эта женщина уже около года занималась низовой партийной работой в Шанхае. Уловив её сигнал, Цзян Цин последовала за нею по улице Айвэньи поблизости от моста Ницзэн. Неожиданно они почувствовали, что по их следу идет полиция. Цзян Цин жестом велела Лао Ван продолжать путь одной: Лао Ван знали меньше, и потому ей было легче обмануть полицейских. Соблюдая осторожность, Цзян Цин вернулась к школе, в которой преподавала.
Хотя она не была членом ЦК или провинциального комитета партии (или хотя бы шанхайской партийной организации), её известность как коммунистки и революционерки росла. А это означало, что во время демонстраций ей надо было соблюдать особую осторожность. Если её просили принять участие в «летучих митингах», которые быстро организовывались и столь же быстро рассеивались, она тщательно обдумывала условия, прежде чем принять их. Принесёт ли её жизнь в тюрьме такую же пользу, как на свободе — при выполнении культурной работы? (Она высказала это и другие тревожившие её предположения, возникавшие в общем потоке рассуждений, где тонко примирялись готовность к самопожертвованию, решимость уцелеть и стремление к славе.)
Для левых политических и культурных организаций возможность уцелеть зависела от выработки эффективных способов поведения и связи — таких, которые меньше всего привлекали бы внимание полиции. Цзян Цин и её друзья до бесконечности спорили о том, какая тактика сулит наибольший успех. Посторонним нелегко было разобраться в сложной общественной и политической структуре района, где она работала, и трудность проникновения в неё делала подпольную связь всё более устойчивой, но требующей постоянной осторожности.
В ту осень она получила перегнутое по длине письмо. Наверху двумя иероглифами, означающими «заоблачный журавль», было написано её благоприобретенное имя — Юньхэ[46]. Но иероглиф «хэ» был изменён: справа остался только элемент «птица», а левая часть для предосторожности была удалена. Такая тактика не была необычной в «белых районах», где люди изменяли свои имена для политической маскировки, а также по более обычным личным и профессиональным соображениям. Само письмо содержало скрытый смысл. Его отправитель выражал ей соболезнование: её-де укусила бешеная собака, и она всё ещё находится в больнице. Эти странные слова скрывали подлинный смысл, который она поняла так: её жизнь в опасности, и она должна немедленно удалиться из этих мест.
Как взбесил её тогда этот тайный приказ! Со времени прибытия в Шанхай её первейшей целью было войти в доверие к людям, которые могли бы помочь ей наладить связь с местной организацией КПК. Соперничавшие группы из левых организаций и среди них некоторые неприятные ей личности уже давно пичкали её советами, зачастую противоречивыми. К тому времени одна из этих организаций, Революционная лига, переместилась далеко влево, «даже левее партийного центра» (который ещё придерживался линии Ван Мина). Союз молодёжи и другие молодёжные и студенческие организации тоже, как она выразилась, «кооптировались левыми». Теперь эти ультралевые группы понуждали её и некоторых её друзей не столь левого толка уйти из города, на деле не заботясь о том, куда они пойдут. Зная о её бедственном положении и личных неурядицах, Лига левых деятелей просвещения усилила приказ: велела ей покинуть эти места немедленно. Поначалу она сопротивлялась: не говоря уже о том, что переезд в Пекин не отвечал её политическим и профессиональным интересам, Шанхай был единственным местом, где у неё были тесные личные связи. В конце концов она уступила и переехала в Пекин.
По её воспоминаниям, белый террор в Пекине был так же жесток, как и в Шанхае. Напряжённость усиливало присутствие 3‑го шанхайского полка, который разместили в Пекине и Тяньцзине для защиты гоминьдановского правительства. Оторванная от всех и более уязвимая, чем когда-либо прежде, она стала вольнослушательницей Бэйда (Пекинского университета). Здесь, в этом третьем университете (после Циндаоского и Шанхайского), её больше всего привлекали общественные науки — область, в которой одним из самых популярных преподавателей в Бэйда был теоретик-марксист Ли Да. Всякий раз, когда он читал лекции по политической науке, в аудитории собирались студенты со всего университета. Часто среди них была и она.
В Бэйда у неё почти не бывало денег. Её доход (источник его не был назван) составлял всего семь юаней в месяц. После уплаты за жильё на еду оставалось по четыре цента на один раз. Бэйда, где некогда работал Председатель Мао, был самым знаменитым из всех высших учебных заведений страны. Даже вольнослушатель вроде неё мог многое познать там благодаря посещению лекций и чтению. Ей удалось также раздобыть карточку, которая открыла ей доступ в Пекинскую городскую библиотеку. В течение нескольких месяцев она проводила в ней основную часть дня за чтением книг из необычайно богатого собрания библиотеки и всё это время перебивалась с хлеба на воду[47].
В её эпизодическом повествовании аскетический автопортрет учащейся оттенялся другим, более девическим. Её лицо посветлело от смеха, когда она описывала свою первую попытку (в бытность в Пекине) ездить на велосипеде. После нескольких неприятных падений она вошла во вкус. В молодости она была во многом неловка, призналась она, и чувство равновесия было у неё неважным. В езде на велосипеде, как и во всем другом, её выручала сила воли.
Ⅳ
Весной партийная организация Лиги левых деятелей просвещения тайно устроила возвращение Цзян Цин из Пекина в Шанхай. Это было чревато более значительной личной драмой, чем подразумевалось под простым фактом перемещения. Заступничество лиги означало, что после более чем годового опасного пребывания вне партии связь с ней восстановлена. Благодаря искусному руководству лиги и проникновению в школьную систему Шанхая других левых групп многие секторы этой системы перешли в последние месяцы под контроль КПК (по выражению Цзян Цин, «попали в наши руки»).
Партия поручила ей преподавать в одной из вечерних школ для работниц, которую по стечению обстоятельств возглавляло шанхайское отделение Христианской ассоциации молодых женщин. ХАМЖ была «просвещённой» школой в смысле разработки программы, но «донельзя реакционной» в большинстве других отношений. Конечно, Цзян Цин не проявляла никакого интереса к её христианской, духовной основе.
Служба Цзян Цин как христианству, так и коммунизму выглядит противоречивой и требует большего исторического пояснения, чем то, что она дала. В 1927 году, когда Чан Кайши предал сотрудничавших с ним коммунистов, большинство направляемых ими профсоюзов было разгромлено и подлежало замене другими — или не имевшими политической силы, или умело контролируемыми гоминьданом. Этот сдвиг в ориентации рабочих в сочетании c мировым экономическим кризисом и перемещением ЦК КПК в Цзянси означал, что в 1932 году немногочисленным оставшимся в Шанхае коммунистическим рабочим организациям приходилось устанавливать другие связи. Кроме проникновения в организации ГМД, выбор был невелик[48]. В то время большим уважением пользовались современные реформистские христианские институты, сведущие в области труда. В условиях назревавшего в городах кризиса 30‑х годов как ХАМЖ, так и ХАММ (Христианская ассоциация молодых мужчин) по-настоящему взялись за улучшение быта рабочих и деятельности среди рабочих за рубежом. В Китае центр их деятельности приходился на Шанхай, где организованная эксплуатация человеческого труда была самой сильной и всесторонней. С точки зрения интересов ГМД их иностранное и христианское происхождение укрепляло престиж правительства в период, когда ГМД стремился предстать на международной арене в положительном свете. Таким образом, ХАМЖ и ХАММ были единственными неофициальными организациями в Шанхае, которые могли открыто вести патриотическую и иную реформистскую работу, не вызывая противодействия правительства[49].
Руководители шанхайского отделения ХАМЖ благоразумно назначали на ответственные должности китаянок наравне с иностранцами. Среди назначенных была Цзян Цин: вероятно, её, как имевшую некоторый опыт преподавания в Шанхае, рекомендовала Лига деятелей просвещения. Услуги, предоставляемые работницам — в большинстве своём неискушённым крестьянкам,— начинались с организации общественных клубов и отдыха и кончались изучением и улучшением условий труда на фабриках, обучением чтению и письму и элементарной медицинской помощью. ХАМЖ присоединялась также к кампаниям бойкота японских товаров, ставила антияпонские пьесы и проводила лекции и беседы на патриотические темы[50].
В своей прогрессивной деятельности ХАМЖ смыкалась с более радикальными организациями, в том числе Лигой левых деятелей просвещения, Лигой левых писателей и Лигой левых театральных деятелей, а также с КПК. Последних, разумеется, заботило не только распространение грамотности и воспитание патриотизма, но и развитие у рабочих обоих полов пролетарского классового сознания, необходимого, как они считали, для свержения капиталистического и империалистического классов в Китае и за его пределами.
Мир промышленных рабочих, куда в 1934 году была направлена Цзян Цин, был чужд всему её прежнему жизненному опыту. Она не замедлила заметить, что назначение на службу в среде рабочего класса не значило, что она будет вместе с женщинами заниматься физическим трудом. Она была учительницей, и эта многосторонняя роль подразумевала жизнь вместе с работницами. За этим назначением, сказала она, стояла ХАМЖ. После того как она проработала там какое-то время, ХАМЖ добавила к её обязанностям посещение семей рабочих и сбор сведений об условиях их жизни. Ей по-настоящему нравились эти личные посещения домашних очагов других людей. Впоследствии её посылали собирать сведения о лечебницах и небольших фабриках, до которых у иностранных реформистских организаций обычно не доходили руки.
Сделавшись знатоком в сборе и сообщении сведений о небольших фабриках, она перешла к более крупным, которые обычно принадлежали иностранцам, хотя управлялись китайцами. Доступ туда был труден, так как владельцы боялись, что неблагоприятные сообщения посторонних, вдобавок ещё исподволь подстрекающих рабочих объединиться для ведения антияпонской пропаганды, расстроят производство — единственное, в чём они были действительно заинтересованы. Условия труда были для них в лучшем случае второстепенной заботой. Из всех своих дел, на которые Цзяy Цин хотя бы отчасти вдохновила ХАМЖ, она считала самыми увлекательными посещения фабрик, малых и больших.
Какие бы препятствия ей ни чинили и какие бы оскорбления она ни терпела при исполнении поручений, это возмещалось широким влиянием её на рабочих за пределами фабрик. Их вселяли в общежития — обычно дешёвые, сбитые из дранки дома, которые ГМД передавал фабрикам, чтобы те использовали их для рабочих, разлучённых с семьями. Мужчин и женщин поселяли порознь, и все стороны их жизни строго контролировались.
Цзян Цин поместили в общежитии, расположенном в фабричном районе. Она занимала маленькую отдельную комнату в задней части дома. Комнаты на лицевой стороне использовались под классы, а в остальной части спали женщины по нескольку человек в комнате. Теперь она бранила себя за то, что была поначалу наивной и неумелой. Например, она позволяла себе тратить слишком много времени на подготовку к преподаванию в период своей жизни, когда она была также актрисой и занималась политикой. Многие часы она готовилась к урокам и исправляла письменные работы своих учениц, в результате чего почти не спала и часто работала чуть ли не до изнеможения. Усталость и разочарование — вот преобладающие чувства, которые остались в её памяти от этого периода её жизни.
И всё же пережитое ею было ничто в сравнении с пережитым теми работницами. Большинство её учениц приходило с больших текстильных фабрик, которые принадлежали в основном японцам, но управлялись китайцами[51]. Остальные работали на принадлежавших англичанам сигаретных фабриках, в частности на фабрике англо-американской табачной компании. Работа начиналась в шесть утра, вспоминала Цзян Цин. Чтобы прийти вовремя, женщины в её общежитии должны были вставать в четыре часа утра и по тёмным улицам идти на фабрики. Условия труда на фабрике англоамериканской табачной компании были «адскими», а заработок — самое большее 17—18 юаней в месяц. Обычным был детский труд, причём дети не зарабатывали почти ничего. Летом, когда воздух был страшно влажным, все окна были закрыты, и внутри создавалась паровая баня, а зимой окна открывались настежь. Почему? Потому что владельцы боялись, что удобства сделают работниц медлительными: они пользовались летним жаром и зимним холодом, чтобы держать в руках рабочую силу. Уборные на больших сигаретных фабриках были такими грязными, что Цзян Цин тошнило от одного их вида.
Оснащение сигаретных фабрик было жалким: ряды грубых деревянных скамеек — вот и всё. Чтобы получить утром место, детям (работа им не гарантировалась) приходилось с вечера выстраиваться в очередь и ждать всю ночь. Те, кому удавалось получить место, были вынуждены часами работать без передышки: непрерывно завёртывать сигареты и складывать их в коробки. («Как раз то, к чему я так стремилась в детстве!» — заметила Цзян Цин со смехом.)
Чтобы показать нравы на одной сигаретной фабрике, она привела случай с «дочерью одного богатого человека». Она не объяснила, зачем богатому человеку понадобилось посылать свою дочь на работу в заведомо скотских условиях. Безусловно, девочка была с амбицией. Чтобы наверняка получить место на следующее утро, она накануне вечером встала в очередь очень рано. Но наниматель захотел поставить впереди неё нужного ему человека. Богатая девочка воспротивилась этому. Тогда наниматель просто схватил её за плечи, протащил по полу и пинком сбросил с лестницы. Её искалеченное неподвижное тело так и осталось лежать на лестничной площадке. Вскоре девочка умерла. Когда рабочие становились очевидцами таких вот происшествий, их легко было мобилизовать, спокойно отметила Цзян Цин.
Кроме работниц с сигаретных фабрик, среди её учениц были женщины с близлежащих небольших носочных фабрик, принадлежавших китайцам и управлявшихся китайцами же. Там заработки были ещё меньше, чем на сигаретной фабрике. Самый высокий заработок носочницы — намного выше среднего — составлял 12 юаней в месяц. Эксплуатировали рабочих беспредельно. Если ломалась игла в машине, работницу, отвечавшую за эту машину, заставляли платить юань за замену иглы. Одной из учениц Цзян Цин случилось сломать восемь игл за месяц. После начала выплаты штрафов у неё не осталось денег на комнату, питание и помощь семье, с которой она уже не жила. Из-за того, что она так и не смогла выплатить сразу всю сумму штрафа, фабричное начальство эксплуатировало её ещё больше (это означало, что ей приходилось сносить всякие иные надругательства над собой). В то время, сказала Цзян Цин, сама она зарабатывала так мало, что не могла помочь девушке.
При всей беспомощности этих женщин перед произволом фабричного начальства они жили всё же лучше законтрактованных рабочих, с которыми она тоже имела дело[52]. Чтобы у фабрик всегда имелись в запасе работники, вербовщики (или «поставщики», как их ещё называли) постоянно ездили в деревни набирать крестьян, которых они привозили с собой для низкооплачиваемой работы в городах. Поставщики пользовались самыми бессовестными приёмами. Чтобы раздразнить невежественных и крайне бедных крестьян, они изображали Шанхай земным раем, где даже самый простой крестьянин может заработать кучу денег. Пожилые крестьяне, беспредельно доверчивые и прилагавшие отчаянные усилия, чтобы не умереть с голоду, продавали поставщикам своих детей и других членов семьи. «Рай», которым их соблазняли в Шанхае, оказывался сущим «адом». Рабочий день был неимоверно долгим. После смены рабочих держали в крошечных, с клетку, комнатах. Их скудный паёк состоял из жидкой каши и воды. Все они страдали от недоедания. Многие умирали.
Цзян Цин обнаружила, что вдобавок к враждебному отношению гоминьдана к её политической работе конкурирующие левые группы завидуют её успеху. В период, когда она учила фабричных работниц, жившие в Шанхае руководители КПК и Союза молодёжи, состоявшего из честолюбивых молодых радикалов, непрочно связанных с КПК, соперничали друг с другом в стремлении завоевать массы и утвердить свои идеи.
Стоило ей добиться какого-то успеха в устранении неграмотности и пропаганде (в том, что она называла низовой работой), как некоторые члены Союза молодёжи попытались снискать её расположение, надеясь тем самым поставить себе в заслугу её успех. Для неё были очевидны их осведомлённость о том, что партийная организация Лиги левых деятелей просвещения покровительствует её работе, и их обида на такую высокую связь. Однажды какой-то член союза застал её врасплох, без предупреждения заявившись к ней в её заднюю комнату в женском общежитии. Может быть, он пытался изнасиловать её или начать драку, потому что она говорила об этой встрече как-то уклончиво. Ясна была лишь его решимость попытаться привлечь её на свою сторону в личном и политическом отношениях. Она осталась непреклонна и дала понять ему, что отказывается принять «их стиль политики». «Эти слова спасли меня»,— сказала она. Избавившись от него, она начала организовывать своих сторонников на ежегодную уличную демонстрацию в память о Мукденском инциденте.
Что касалось города вообще, то главным врагом был, разумеется, ГМД, силы безопасности которого выступали во множестве обличий. Жизненный опыт делал её всё более осмотрительной и умелой, когда надо было улизнуть от них. (Это она вспоминала с явным удовольствием.) В те дни для полиции ГМД, которая жаждала увеличить свой счёт жертв, было совершенно обычным делом наугад устраивать облавы в автобусах. Заметив, что полицейские приказывают водителю остановить автобус, на котором она ехала со знакомыми рабочими, она применяла один из нескольких приёмов, чтобы избежать опознания и возможного ареста. Она старалась как можно скорее выйти из автобуса и скрыться, пока не начался обыск. Если, выйдя из автобуса, она не могла избежать встречи с полицейскими, она очень учтиво разговаривала с ними, и те, смягчившись, отпускали её. Если же её заставали в автобусе, который подвергался основательному обыску, и выйти было трудно, она готовилась к упорной защите. А если полицейские допрашивали её тогда, когда при ней были секретные политические документы, она, бывало, вела себя так отвратительно, что они сразу же теряли самообладание и разрешали ей проходить.
Несмотря на её пример и точные разъяснения, женщины из её вечерней школы скрывали свою политическую работу менее умело. По собственной небрежности некоторые из них попадали в руки членов Коммунистического союза молодёжи, которые оскорбляли их словом и действием. Такие наносимые её ученицам обиды она воспринимала как собственные. Может быть, по своей малограмотности они не чувствовали, как опасно иметь при себе бунтарские печатные материалы. Ей отчётливо запомнился один случай. Она неожиданно заметила, что некоторые девушки принесли политические листовки на урок, который предполагалось посвятить грамотности и общему образованию. Взбешённая такой беспечностью, она наглядно показала их ошибку, тут же предав листовки огню. Когда от листовок остался один пепел, она приказала девушкам пойти на кухню и вскипятить в котлах воду. К этому внепрограммному уроку привлекли даже повариху, которая почти ничего не знала о происходящем. Все вместе они сгребли обуглившиеся обрывки листовок и погрузили их в кипящую воду, которая уничтожила последние вещественные доказательства их тайных политических операций.
В те дни Цзян Цин обычно преподавала в двух классах: утром для женщин, работавших на фабрике в ночную смену, и вечером для работающих в дневную смену. Днём она не преподавала и могла заниматься другими делами. Как-то вечером она попала домой поздно и после исправления домашних заданий своих учениц легла спать только в четыре часа утра. Работницы ночной смены возвращались в общежитие перед самым рассветом. Они снимали обувь у двери и в чулках на цыпочках проходили по дому, чтобы не беспокоить учительницу. Комната, которую занимала Цзян Цин, плохо проветривалась, и она иногда оставляла дверь приоткрытой. В то утро их топот по лестнице был громче обычного и дополнялся ударами каких-то предметов о стены. В недоумении она открыла дверь пошире и увидела проходящих гуськом женщин. Обыкновенно при них бывали лишь небольшие коробки с материалами для работы, которые они каждый раз носили на фабрику и обратно. Но на этот раз в руках у каждой был большой свёрток, содержимое которого Цзян Цин не могла определить. Встревоженная, она приказала им идти прямо в комнаты, намереваясь произвести проверку.
Почему она могла действовать столь властно? — спрашивала она себя теперь, слегка удивляясь собственному поведению. Потому что среди учащихся рабочих учительница Ли, как они её называли, пользовалась таким уважением, что проявляла свою волю в отношении их так, как считала нужным. Они относились к ней хорошо, уверенно заявила она. И они ценили её умение казаться менее вовлечённой в политику, чем это было на самом деле: ведь наказания они жаждали не больше её. Что же касается тех таинственных свёртков, то она приказала развернуть их все до одного. Женщины начали медленно развязывать их. В нетерпении она оттолкнула их и развернула свёртки сама. Она обнаружила, что её ученицы принесли листовки — печатное доказательство своей политической работы,— завернув их в газеты, они думали, что благодаря такой хитрости листовки не вызовут подозрений. «Что за глупости!» — завопила Цзян Цин. Тут же она заставила отобрать ценные листовки, а газеты, громоздкие и приметные, выбросить. Она строго наказала им, что при переносе нелегальных материалов на фабрики и обратно они должны брать только самые маленькие пачки. А ещё лучше — засовывать листовки в зонтик. Тогда, если в пути будет обыск, работница сможет немедленно выкинуть листовки и с невинным видом утверждать, что, кроме зонтика, у неё ничего не было.
Безопасности тех, кто занимался скромным делом распространения листовок среди трудящихся масс, нельзя было добиться лишь усилиями Цзян Цин. К тому же тут затрагивалась безопасность и её самой. Цзян Цин часто напоминала своим подопечным, что если кто-то из них по пути в общежитие почувствует слежку, то нужно не возвращаться прямо, а завернуть в дом другой работницы или незаметно войти в магазин, чтобы сбить врага со следа. Но даже при такой договоренности непредвиденное отсутствие любой работницы всегда тревожило её.
Однажды ночью, когда несколько работниц не вернулись в обычное время, она не могла уснуть, боясь, что с ними что-то стряслось. В конце концов пришли все, кроме двух, появившихся спустя несколько часов. Убеждённые в том, что за ними следят, они поступили, как она приказывала им: незаметно прошли в дома знакомых работниц и продолжили свой путь, когда тот оказался свободным. Этот случай и то, что ещё один член Союза молодёжи, видимо так же завидовавший ей, как и тот первый, выследил её на пути домой, показали, что это место уже не безопасно для неё. Поэтому она собрала свои пожитки, заняла денег и поселилась в другом доме.
Ⅴ
После переезда она как-то пошла отослать письмо и по пути встретила старого друга из Циндао (она живо обрисовала его впечатляющую внешность и шикарную белую униформу). В разговоре он упомянул, что работает кассиром на шанхайской почте, расположенной на территории международного сеттльмента. Но было очевидно также, что он принадлежит к какой-то левой организации, а работа на почте — всего лишь прикрытие. Он так рад видеть её, повторял он снова и снова. Может быть, её интересует его работа, и она поможет ему кое в чём? Может быть, она поможет ему, доставляя печатные материалы для людей в школах, где она преподает? Смущённая и испуганная его предложением, Цзян Цин сказала, будто бы она «ещё не установила связь с партийной организацией», надеясь, что это остановит его. Конечно, то была ложь, признала она, но ложь во спасение.
Поделиться книгой: