Помоги проекту - поделись книгой:
— Гей, барк! — в третий раз кричит лейтенант, изо всех сил напрягая голос.
И через секунду добавляет:
— Есть ли кто-нибудь на борту?
И оклик, и вопрос начальника катера остаются без ответа. Снова наступает напряженное, странное, жуткое безмолвие. Матросы дрожат. Полно! Уж не обманывают ли их собственные глаза? Существует ли в действительности этот загадочный барк? Может быть, он только плод их фантазии? Может быть, он им только чудится? Слыханное ли дело, чтобы пустой корабль шел под всеми парусами? Кто же поставил их, как не люди? Но если на барке есть люди, почему они прячутся? Почему они не отвечают на троекратный оклик? У лейтенанта достаточно громкий голос. Если бы даже команда барка спала, он разбудил бы ее.
— Дай ход! — командует лейтенант. — Правая, греби! Левая, табань!
Весла погружаются в воду. Катер снова начинает скользить вперед.
— Стой! — приказывает лейтенант.
Катер останавливается.
Голос молодого офицера слился с хором других голосов. Голоса эти раздаются на барке. По-видимому, обитатели его проснулись или сбросили с себя владевшее ими оцепенение. Слышен шум какой-то возни. У матросов создается впечатление, что на палубе происходит драка. Шуму вторят странные крики. Почти тотчас же над поручнями появляются две головы, похожие на человеческие. Команда катера с ужасом смотрит на ярко-красные, заросшие волосами лица. Вскоре оба человека (если только это люди) выпрямляются во весь рост. Тела их сплошь покрыты рыжевато-красной шерстью. Они устремляются на ванты, хватаются за тросы, дергают их что есть мочи и сердито выкрикивают какие-то непонятные слова. Голоса их звучат хрипло и резко. Они как будто хотят отогнать пришельцев.
Проходит несколько мгновений. Странные существа продолжают цепляться за ванты. Однако вверх они не лезут. Что-то как будто удерживает их на месте. Вдруг они прыгают на палубу и исчезают. Исчезновение их так же неожиданно, как неожиданно было их появление.
Лейтенант смело мог бы не отдавать своего последнего приказания. Матросы перестали грести раньше, чем он скомандовал «стой!». Вынув из воды весла, они словно окаменели. Дыхание их прерывисто, глаза широко раскрыты, слух напряжен, губы плотно сжаты. Тишина царит на катере. Тишина царит на барке. Тишина завладела целым миром.
Эту тишину нарушает только слабый звук воды, капающей с лопастей весел.
Некоторое время команда катера хранит молчание. Никому даже в голову не приходит разговаривать. Не изумление сковало язык матросов. Они охвачены чувством панического ужаса. Их побледневшие лица изменились до неузнаваемости. В этом нет ничего удивительного. Картина, только что представшая их глазам, наполнила бы страхом самое мужественное сердце. Матросов, пожелавших принять участие в экспедиции на таинственный барк, смешно было бы упрекать в недостатке мужества. Все они бравые, опытные моряки. Но ведь то, что они увидели, действительно страшно. Перед ними корабль, экипаж которого состоит из обросших шерстью людей. При виде таких чудовищ самый флегматичный человек задрожал бы с головы до ног и выронил из рук весла. Матросы фрегата не выронили весел. Они только перестали грести. Несколько мгновений сердца их не бьются вовсе. Весла и сердца замирают.
Наконец один из матросов набирается храбрости.
— Что же это, товарищи? — бормочет он. Никто не отвечает ему. Но молчанию положен конец. Раздаются два приказания. Первое отдает лейтенант, второе — мичман. Мичман только повторяет команду своего друга. Между ними нет разногласий.
Суеверный ужас, овладевший матросами, не заражает их. Они тоже испытывают страх. Но это страх совсем иного рода, порожденный совсем иными причинами. До сих пор они еще не поделились друг с другом своими мыслями. До сих пор мысли их были еще чрезвычайно туманны. Теперь они начинают проясняться. Вид обросших шерстью существ наполнил матросов трепетом. Присутствие на корабле этих чудовищ показалось им необъяснимым. Лейтенанту и мичману оно, наоборот, что-то
— Ходу! — командует лейтенант. — Живо, боцман! Держи на борт!
Молодой офицер нервно жестикулирует. В его торопливости чувствуется нетерпение. Мичман машинально повторяет слова команды. Он невольно подражает движениям товарища. Матросы исполняют полученное приказание, но медленно и неохотно. Они знают, что лейтенант и мичман пользуются репутацией хороших моряков. И все-таки ими овладевают сомнения. Они считают, что молодые люди действуют опрометчиво, может быть, даже безрассудно. Мотивы, заставившие лейтенанта скомандовать «Ходу!», ускользают от них. Тем не менее они повинуются.
Нос катера ударяется о корпус барка.
— Причаливай! — кричит старший из офицеров.
Канат зацепляется крючком о железную цепь. Катер поворачивается и останавливается бок о бок с барком. Лейтенант поспешно вскакивает с места. Не говоря ни слова, мичман тотчас же следует его примеру. Приказав боцману сопровождать их, оба молодых человека взбираются на барк.
Повинуясь команде, матросы остаются на катере. Они по-прежнему держат в руках весла. Смелость начальников изумляет и восхищает их.
Ухватившись за поручни, лейтенант и мичман заглядывают на палубу. Глаза их блуждают по всему барку, от носа до кормы. На нем не видно и не слышно ничего такого, что могло хоть как-нибудь объяснить окружающую его таинственность. Палуба и мостик пусты. Ни матросов, ни офицеров нет и следа. Весь экипаж барка состоит, по-видимому, из двух странных существ, которые несколько минут назад вскочили на ванты. Они еще тут, поблизости. Одно из них стоит у грот-мачты; другое возится у камбуза. Оба сердито ворчат и угрожающе размахивают руками. Лейтенант спрыгивает на палубу и направляется к ним. Юный мичман и боцман не отстают от него ни на шаг.
При виде приближающихся людей косматые чудовища пятятся. Но страха в них не заметно. Все поведение их доказывает, что они готовятся защищать свои владения. Тем не менее, им приходится отступить. Они отступают медленно, неохотно. В конце концов пришельцам все-таки удается загнать их на ют.
Ни лейтенант, ни мичман не обращают никакого внимания на злобные взгляды странных обитателей барка. Они нисколько не боятся их. Чувство, более могущественное, чем страх, заставляет молодых людей безостановочно идти вперед.
Потрясенный и напуганный ужасным видом косматых чудовищ, боцман хранит молчание и не отстает от офицеров.
Все трое направляются к шканцам. Путь их лежит мимо камбуза. Выдвижная дверь его раскрыта настежь. Поровняв-шись с нею, лейтенант и мичман останавливаются как вкопанные. Из раскрытой двери до слуха их доносится слабый, невнятный стон. Они заглядывают внутрь. Глазам их открывается ужасное зрелище, при виде которого они замирают на месте. На скамейке, лицом к давно уже, очевидно, не топленному очагу, выпрямившись и прислонясь к деревянной пробке, сидит какой-то человек. Живой это человек или мертвец? В том, что он
Этот человек — негр. Он еще жив. Увидев трех моряков, остановившихся в дверях камбуза, он подается вперед и пытается что-то сказать.
Но один только боцман наклоняется к нему и прислушивается к его словам. Лейтенант и мичман спешат дальше, к каюте, виднеющейся там, внизу, они быстро сбегают по винтовой лестнице. Перед ними закрытая дверь. К счастью, она не заперта на замок, а только прикрыта и уступает первому нажатию ручки. Бесцеремонно, не постучав и не спросив разрешения, молодые моряки входят в каюту. Очутившись в ней, они останавливаются и бледнеют. Холодный пот выступает у них на лбу. В сравнении с той картиной, которую они видят сейчас, живой скелет, сидящий в камбузе, уже не кажется им страшным.
Кают-компания, в которой очутились лейтенант и мичман, не особенно велика. Это в порядке вещей. Ведь барк не пассажирское судно. Тем не менее кают-компания его достаточно просторна для того, чтобы в ней мог поместиться стол в шесть футов длины и четыре ширины. Именно такой стол и заполняет ее почти целиком. Ножки его ввинчены в пол. Вокруг стола стоят четыре стула.
Стол уставлен блюдами, графинами, вазами, тарелками и бокалами. На блюдах и тарелках фрукты, пирожные, конфеты. В графинах разнообразные вина. У бокалов такой вид, словно они когда-то были наполнены вином.
На столе четыре прибора, по одному перед каждым из четырех стульев. Все указывает на то, что в прерванном обеде принимало участие четыре человека. Два стула пустуют. Они небрежно отодвинуты. По-видимому, двое из обедавших встали из-за стола и удалились в другие каюты. Пустуют два боковых стула. Веер, лежащий на одном из них, и шарф, висящий на спинке другого, свидетельствуют о том, что их занимали дамы.
Двое мужчин все еще сидят за столом, первый — на хозяйском месте, второй — напротив его. В отличие от живого скелета в камбузе они принадлежат не к черной, а к белой расе. Но выглядят они не лучше, чем он. Кожа плотно обтягивает их челюсти, щеки их ввалились, подбородки выступают вперед, глаза запали в самую глубину орбит.
Они живы. Лихорадочно блестящие глаза их светятся и меняют выражение. Правда, иных признаков жизни эти люди не проявляют. Выпрямившись и словно застыв в неудобных позах, они даже не пытаются пошевелиться. На исхудалых, желтых лицах уже лежит тень голодной смерти. А между тем они сидят за столом, на котором много графинов с великолепным вином, много фруктов, сладких тортов, конфет и прочих деликатесов. Что с ними?
Не вопрос этот, а крик ужаса срывается с уст обоих молодых людей. Они остаются в кают-компании очень недолго. Через минуту, самое большее, лейтенант кидается к винтовой лестнице, взбегает наверх, приближается к левому борту, у которого все еще стоит катер, и кричит:
— Живо назад! Возвращайтесь с врачом. Скорее! Скорее!
Не говоря ни слова, матросы быстро отчаливают. Им самим не терпится вернуться на фрегат. Из всех сил налегая на весла, они не отрывают глаз от проклятого барка. Взоры их блуждают по его черному корпусу, по окошечным мачтам, по пустым палубам. Но они не видят ничего, что могло бы помочь им разгадать поведение офицеров, ничего, что пролило бы хоть слабый свет на ряд загадок, которые сплетаются между собой, как звенья одной и той же цепи. Пожилой матрос, не сумевший за всю свою долгую жизнь освободиться от предрассудков и слепо верящий в существование «сверхъестественного», угрюмо качает головой.
— Попомните мое слово, братцы! Никогда в жизни не увидим мы больше ни смелого лейтенанта, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
Моряки, оставшиеся на борту фрегата, толпились на юте, поглядывая то на таинственное судно, то на быстро мчавшийся к нему катер. В сущности, следить за происходящим могли только обитатели биноклей: день был не очень ясный и воду окутывала голубовато-серая дымка. Легкий туман поднялся сразу после того, как утих ветер. Он стлался над морем прозрачной, еле заметной, точно газовой завесой. И все-таки эта завеса мешала отчетливо различать далекие предметы. Даже в подзорную трубу происходившее вдали было видно смутно. Обитатели биноклей делились с остальными товарищами своими наблюдениями. Они сообщили, что катер приблизился к загадочному барку и остановился под его левым бортом. Относительно дальнейшего у них не было уверенности. Им показалось, что навстречу катеру вышли несколько человек из экипажа барка. Но поручиться за это они не могли. Голубовато-сизая дымка плотно обволакивала зловещее судно. Некоторые офицеры высказали предположение, что вокруг него клубится пар. Так или иначе, рассмотреть его сколько-нибудь детально не представлялось возможным.
В то время как моряки тщетно напрягали зрение, стараясь уловить, что делается на барке, самый зоркий из офицеров воскликнул:
— Смотрите! Наши возвращаются.
Убедившись в том, что катер действительно отчалил от барка, матросы и офицеры пришли в недоумение. Ведь нет еще и десяти минут, как их товарищи достигли своей цели! Что случилось? Чем объясняется такая непонятная поспешность?
Не успели они поделиться друг с другом своими догадками, как офицер, раньше всех заметивший, что катер идет обратно, сделал одно любопытное наблюдение. Вместо десяти весел на возвращавшемся катере виднелось только восемь. Команда его состояла не из тринадцати, а из десяти человек. Трое людей исчезли.
Эта новость нисколько не обеспокоила офицеров. По их мнению, события разворачивались совершенно естественно. Они полагали, что три человека по тем или иным причинам были вынуждены остаться на барке. Третий лейтенант пользовался среди них репутацией не только смелого, но и в высшей степени находчивого моряка. Что же удивительного в том, что, проникнув на судно, выкинувшее сигнал бедствия, он мгновенно выяснил причины, заставившие его подать этот сигнал, и распорядился, чтобы катер немедленно съездил на фрегат за всем тем, в чем, наверное, нуждались попавшие в беду люди. Такого рода предположения высказывались на шканцах.
Совсем иное настроение царило у бака. Матросы были полны тревоги за оставшихся на барке смельчаков. Им казалось, что там происходит что-то ужасное. Правда, выстрелов не было слышно. Но как будто людей убивают только из огнестрельного оружия! Дикари умеют расправляться с врагами совершенно бесшумно. Рассказы о команде, одетой в звериные шкуры, невольно всплывали у всех в памяти. Но ведь и матросы, поехавшие на катере, были хорошо вооружены. Они захватили с собой не только кортики, но также и пики, и пистолеты. Если бы экипаж таинственного судна напал на них, они бы начали отстреливаться и уж ни в коем случае не оставили бы на нем своих товарищей. Однако борьбы не было ни слышно, ни видно. Барк безмолвствовал. Безмолвие его казалось матросам непонятнее и страшнее криков. Суеверные предчувствия с новой силой охватили их.
Между тем катер быстро скользил по зеркально тихой поверхности воды. Несмотря на то что число его гребцов уменьшилось, он развил поразительную скорость. В движениях возвращающихся моряков чувствовалось громадное напряжение. Глядя на них, можно было подумать, что они участвуют в гонке.
Расстояние между катером и фрегатом уменьшалось. Вскоре матросы и офицеры оказались в состоянии назвать по имени каждого из гребцов. На катере отсутствовало трое людей: лейтенант, мичман и боцман. За рулем вместо боцмана сидел матрос.
Прошло еще несколько минут. С каждым мгновением лица приближающихся гребцов вырисовывались все отчетливее. Странное выражение застыло на этих лицах. Команда фрегата даже и не пыталась разгадать его. Она только молча жалась к поручням. Наконец катер подошел к фрегату вплотную и, проскользнув мимо его носа, остановился.
Офицеры кинулись к шкафуту. Матросы толпой поспешили за ними. Но и тех и других ожидало горькое разочарование. Команда катера не узнала о барке ничего нового. Краткое приказание лейтенанта: «Живо назад! Возвращайтесь с врачом!» — казалось не менее загадочным, чем все остальное. Передав это приказание, гребцы сообщили, что на барке действительно находятся обросшие шерстью люди, которых они не только видели собственными глазами, но даже и слышали. Эти люди говорят на каком-то непонятном языке. Двое из них вскочили на ванты и громкими криками пытались отогнать пришельцев.
Бесхитростный рассказ гребцов облетел военное судно с быстротою молнии. Через несколько секунд моряки затвердили его наизусть. Каждый считал своим долгом присовокупить к нему собственные комментарии. На шканцах его нашли в достаточной степени странным. На нижней палубе он способствовал укреплению веры в «сверхъестественное» толкование событий.
С трепетом выслушали моряки жуткое предсказание одного из вернувшихся товарищей. Этот товарищ повторял буквально то же, что он произнес в момент отплытия катера.
— Попомните мои слова, братцы! Никогда в жизни мы не увидим больше ни смелого капитана, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
Не успел суеверный глупец замолкнуть, как громкий крик, раздавшийся на юте, заставил всех вздрогнуть и устремить глаза вдаль.
На некоторое время и матросы, занятые обсуждением вестей, привезенных с барка, и офицеры, озабоченные посылкой помощи неведомым страдальцам, и врач, укладывавший инструменты и не знавший, какие именно лекарства понадобятся ему, — все прекратили наблюдение за странным судном.
Раздавшийся на юте крик напомнил морякам о его существовании. Они бросились к поручням и устремили взоры на барк.
Впрочем, нет. Не на барк, а на то место, где он только что стоял.
Ко всеобщему изумлению, барк исчез.
Глава IV
ЧЕРНЫЙ ШКВАЛ
Ужас, вызванный исчезновением загадочного судна, продолжался всего несколько секунд. Как и следовало ожидать, исчезновение это объяснялось чрезвычайно просто. Причиною его явился туман. Легкая голубовато-серая дымка, окутывающая море, уступила место плотной и темной пелене, внезапно поднявшейся над океаном и совершенно закрывшей барк. Матросы отлично понимали, что та же участь грозит и фрегату. Хотя в исчезновении «корабля-призрака» не было ничего таинственного, их продолжал томить какой-то неопределенный страх. Разумеется, они боялись не тумана. Такое обычное явление не могло устрашить людей, вечно борющихся со стихией и нередко пробивающих себе путь среди ледяных гор, невидимых во мраке вечной ночи.
Страх их объяснялся совсем иным: они сомневались в естественности происшедшего. Туман сам по себе мало беспокоил их. Но почему туман поднялся именно теперь, в ту минуту, когда они оживленно разговаривали о таинственном судне, вызвавшем столько противоречивых толков; в ту минуту, как одни из них уверяли, что на барке прячутся пираты, другие задавались вопросом о реальности его существования, а третьи во всеуслышание называли его призраком? Разве естественное явление, явление природы, не может быть следствием сверхъестественных, непостижимых причин?
Пробегая глазами эту страницу, читатель, наверное, улыбается. И конечно, будет прав. Такие рассуждения донельзя смешны и нелепы. Не следует забывать, однако, что английские моряки середины девятнадцатого века были людьми довольно невежественными и что суеверие, которым они страдали, до сих пор еще весьма распространено и в так называемом культурном обществе. Вековые предрассудки чрезвычайно крепко сидят в людях.
Кроме неопределенного страха матросы испытывали также и вполне понятную тревогу. Туман, становившийся с каждой минутой плотнее, быстро приближался к ним. Темная пелена, окутавшая барк, должна была в самом ближайшем будущем развернуться и над фрегатом. И матросы и офицеры отдавали себе ясный отчет, что на их судно надвигается не обычный, а особенный туман, предвещающий внезапную, страшную бурю, известную под названием
Такие шквалы считаются очень опасными. Но не о себе думали моряки. Фрегат их был достаточно крепок, чтобы выдержать какую угодно бурю. Они беспокоились за отсутствующих товарищей, которым угрожала опасность несравненно большая. Ведь во мраке суда легко могли потерять друг друга. Что ждет трех смельчаков, оставшихся на барке? Чилийское судно выкинуло сигнал бедствия. В чем, собственно, состоит бедствие? В недостатке съестных припасов? В недостатке воды? И в том и в другом случае положение несчастных может только ухудшиться. Они вряд ли испытывают нужду в рабочих руках. Ведь паруса и снасти их в полной исправности. Уж не болезнь ли заставила барк подать зловещий сигнал? Уж не страдает ли его команда холерой или, чего доброго, желтой лихорадкой? Это предположение казалось вероятнее остальных. Недаром же лейтенант приказал как можно скорее привезти врача!
Впрочем, морякам некогда было заниматься разговорами. Вплотную приблизившись к фрегату, темное облако охватило его в свои мрачные, душные объятия. Туман облепил борты, затянул паруса и стал торопливо расползаться по палубам, оседая на них крупными, тяжелыми каплями. Доктору пришлось отказаться от того подвига человеколюбия, к которому он готовился. О вторичной поездке катера на барк не могло быть и речи. Отыскать в тумане маленькое судно не легче, чем найти иголку в стоге сена. В подобных случаях самые быстроходные корабли и самые отважные матросы чувствовали себя совершенно беспомощными.
Через несколько минут команда фрегата перестала думать не только о чилийском барке, но даже и об оставшихся на нем товарищах. С глаз долой — из сердца вон! Под давлением жестокой необходимости эта жестокая поговорка стала на короткое время правдой. Экипаж всецело погрузился в исполнение своих обязанностей. Почти в тот самый миг, как мачты исчезли за темной мантией тумана, на фрегат налетел первый порыв ветра.
То и дело раздавался громкий голос капитана, отдававшего в рупор приказания относительно уборки парусов. Приказания эти исполнялись с быстротою и точностью, свойственной матросам военных кораблей. Вскоре фрегат заколыхался на бушующих волнах под одними только штормовыми парусами.
Вид штормовых парусов всегда наводит моряков на грустные размышления. Их ставят только в момент исключительно напряженной борьбы с водою и ветром, в те моменты, когда разгневанная стихия вызывает человека на смертный бой.
Положение окутанного туманом фрегата было довольно опасно. Море, еще недавно такое спокойное, как будто обезумело. Волны неистово взвивались кверху, напоминая могучих белогривых коней, мчащихся во весь опор. Громадный военный корабль, обычно чувствовавший себя господином океана, сделался его рабом. В эти минуты он казался легче перышка. Океан точно играл с ним, то перебрасывая его с вала на вал, то низвергая в пучину. Команда помогала ему в борьбе, чем могла. Мысли о других судах — даже о судах, подающих сигнал бедствия, — покинули ее. Ведь не исключена была возможность, что и фрегату придется выкинуть перевернутый флаг. На борту его находились смелые, ловкие, опытные моряки, великолепно знавшие свое дело и не раз уже отражавшие беспощадный натиск стихии. Но поручиться за благополучный исход борьбы не мог никто. Шквал становился все сильнее. Не слушаясь руля, фрегат, как щепка, носился по волнам.
Существовало только два пути к спасению. Капитану пришлось выбирать между ними. Нужно было или лечь в дрейф и «отстаиваться», или пытаться спастись бегством. Но уходить от шторма — значило уходить от барка. Таинственное судно (его так и не было видно) вряд ли могло сдвинуться с места. Казалось наиболее вероятным, что лейтенант, принявший, очевидно, командование над ним, распорядился немедленно убрать паруса.
Тщательно взвесив все за и против, капитан решил остаться там, где его настиг шквал. Судно круто повернуло к ветру.
Сердца моряков были полны тревоги. Они беспокоились не за себя, а за товарищей. И боцман, и мичман, и лейтенант пользовались всеобщей любовью. Какова их судьба? Все думали только об этом, но никто не высказывал своих мыслей вслух. Каждый понимал, что загадочному чилийскому барку, идущему под перевернутым флагом, грозит огромная опасность.
Время от времени неистовый вой моря заглушался какими-то иными, еще более мощными звуками. Это были пушечные выстрелы, раздававшиеся каждую минуту на борту фрегата. Военный корабль не взывал о помощи. Он только старался поддержать бодрость в тех, кто, быть может, находился на краю гибели.
Наступил вечер. Мрак сделался еще гуще, еще непроницаемее. Но положение фрегата изменилось мало. Дружная атака ветра и тумана, заключивших между собою союз, продолжалась всю ночь. И всю ночь продолжали ежеминутно звучать громкие выстрелы. Ответа на них не ждал никто. Все были почти уверены, что на борту зловещего барка нет пушек.
Незадолго до рассвета ветер немного улегся, и тучи рассеялись. Туман медленно стал редеть. Отдельные куски его пронеслись куда-то в сторону. Вместе с пробуждавшимся днем пробудились и надежды. Матросы и офицеры поголовно высыпали на палубу. Прижавшись к борту судна, они с волнением начали всматриваться вдаль.
Туман рассеялся. Воздух прозрачен. От темной завесы не осталось и следа. Серая дымка исчезла. Небо голубое и ярче лент, украшающих гоночные лодки. На успокоившихся, мягко закругленных, нежно рокочущих волнах больше не видно белых пенистых гребней. Моряки дружно напрягают зрение. Глаза их пробегают по каждому сектору безграничного водного простора. Офицеры обводят биноклями горизонт. Их взорам представляется круг, в котором сливаются две синевы. Кроме моря и неба, не видно ничего. Широко распахнув крылья, парит в голубом небе альбатрос. Быстро пролетает на север бело-розовый фаэтон. Но ни барка, трехмачтового или иного, ни шлюпок, ни мачт, ни парусов нет и в помине. Один только фрегат слегка покачивается на спокойных волнах Тихого океана. Он производит впечатление затерявшейся в бесконечности точки. Моряки печальны. Чувство тягостного недоумения овладевает ими. Что же дальше? Где барк? Какова участь товарищей?
Только один решается высказаться громко. Это тот самый матрос, который уже дважды предвещал беду. Теперь он в третий раз повторяет свое предсказание. Голос его звучит необычайно уверенно.
— Никогда в жизни не увидим мы больше ни смелого лейтенанта, ни юного мичмана, ни старого боцмана. Никогда!
Глава V
ДВА АНГЛИЙСКИХ МОРЯКА
То, о чем сейчас будет речь, произошло в Сан-Франциско, столице Калифорнии, осенью 1849 г., за несколько месяцев до только что описанных событий.
Странный это был город! Резко отличаясь от Сан-Франциско наших дней, он в то же время не имел ничего общего с Сан-Франциско 1848 года, или, говоря иначе, с безвестным селением Иерба Буене, получившем в этом году новое название, заново обстроившемся и, в сущности, заново родившемся.
В 1848 году Иерба Буене состояло из крохотных кирпичных домиков и служило портом миссионерской станции Долорес. Две трети небольших шхун, ежегодно заходивших в этот порт, увозили сало и кожи, бывшие главной статьей дохода местных жителей.
Проснувшись однажды утром, обитатели кирпичных домиков с изумлением увидели целую флотилию кораблей, теснившихся в Золотых Воротах и бросавших якоря на том месте, где должна была бы находиться пристань. Корабли эти приплыли со всех концов Тихого и других океанов, из всех пяти частей света. На бесчисленных мачтах развевались самые разнообразные флаги. Жители Иерба Буене с любопытством рассматривали вельботы, ходившие с гарпунами на китов Арктики или охотившиеся за кашалотами Тихого и Индийского океанов, на коммерческие шхуны из Австралии, Китая и Японии, на бриги, последним местом стоянки которых был какой-нибудь островок в Южном море, на каботажные суда Мексики, Чили и Перу, на военные корабли различных конструкций и национальностей, на китайские и малайские джонки. Паруса заполонили весь залив Сан-Франциско.
Что же привлекло к пустынному берегу такую большую и блестящую флотилию? Почему в маленький порт при миссионерской станции продолжали прибывать все новые и новые суда?
Дело объяснялось очень просто. Причиной нежданного оживления залива Сан-Франциско было
Года за полтора до этого знаменательного дня швейцарский эмигрант Зуттер прочищал свою водяную мельницу на одном из притоков Сакраменто. Внимание его привлекло несколько желтых крупинок, блестевших в речном иле. Достав их из грязи и положив на ладонь, он почувствовал, что они довольно тяжелы. Яркий блеск их заставил его призадуматься. Тщательно промыв найденные крупинки, он окончательно убедился в том, что ему посчастливилось найти золото.
Дальнейшие исследования речного ила дали чрезвычайно благоприятные результаты. В реке оказались не только золотые крупинки, но и самородки. Для местных жителей это не было новостью. Им нередко случалось делать такие находки. Но они не придавали этому особенного значения. С той минуты, как калифорнийское золото впервые попалось на глаза представителю саксонской расы, все изменилось. Его начали добывать и вывозить за границу.
Прошло около двух лет с того дня, как Зуттер сделал свою первую промывку. За этот промежуток времени золотые крупинки, поднятые им из речного ила, успели совершить путешествие через океан и занять почетное место в витринах ювелиров и ларцах богачей. Вид их оказался до такой степени соблазнительным, что люди потоком хлынули на пустынные берега Сакраменто и наполнили залив Сан-Франциско кораблями со всего земного шара. В гавань Иерба Буене потянулись чужестранные суда. Улицы спокойного поселка наводнились странными людьми. Это были авантюристы различных общественных групп и национальностей, говорившие на таком количестве языков, какого не слышал мир со времен неудачной постройки Вавилонской башни. Мексиканские глиняные хижины исчезли, уступив место парусиновым палаткам и деревянным домам, словно по волшебству выросшим из земли. Уклад жизни изменился не меньше, чем характер построек. В глиняных хижинах царило ничем не возмутимое спокойствие. Обитатели их мирно коротали время в приятных разговорах, подслащенных анисовкой, кюрасо, Канарскими винами, пирожными и вареньем. В новых деревянных домах господствовал шумный разгул, толкалось много народу, пахло табаком и спиртом. Громкие звуки кларнетов, флейт и тромбонов почти совершенно вытеснили меланхолический звон гитар.
Вид улиц изменился до неузнаваемости. Прежде, бывало, в полуденные часы весь поселок погружался в сон; в определенное время одной и той же дорогой проходили монахи в сандалиях на босу ногу и католические патеры в широкополых шляпах, бросавшие пылкие взгляды на черноглазых сеньорит в черных шелковых мантильях и бесцеремонно заигрывавшие со смуглыми красавицами, закутанными в голубовато-серые ребозо; прежде, бывало, по этим улицам гордо расхаживали гарнизонные солдаты в форме французского образца и офицеры в расшитых золотом мундирах, чинно прогуливались обыватели в сюртуках из темного сукна, разъезжали верхом на прекрасных мустангах владельцы окрестных гасиенд, озабоченно сновали мелкие фермеры в национальных костюмах. Разумеется, и священники, и военные, и обыватели, и гасиендадо, и ранчеро продолжали ходить по улицам Иерба Буене и после 1849 года. Но вид у них стал совсем иной, гораздо менее горделивый и самонадеянный. Робко пробирались они сквозь плотные ряды пришельцев. Их пугали грубые люди в красных фланелевых рубахах, кожаных куртках и коротких штанах, с пистолетами за поясом и длинными кинжалами, болтающимися на бедрах. Они одинаково недоверчиво косились и на изящные модные фраки приезжих щеголей, и на толстые бушлаты моряков. Им внушали ужас оборванцы, которые прикрывали свою наготу лохмотьями, прожженными солнцем юга и пропитанными соленым морским воздухом. По всей вероятности, с самого начала существования мира не было портового города, куда бы не стремилось столько кораблей и где толпилось бы столько разнообразных людей, как в Иерба Буене 1849 года, только что переименованного в Сан-Франциско.
Во всяком случае (это уже не подлежит сомнению), ни в одной гавани нельзя было найти такого огромного количества судов с таким малочисленным экипажем. На доброй половине их матросов не было вовсе. Команды остальных состояли из нескольких человек. Большинство обходилось капитаном, старшим лейтенантом, плотником и коком. Что касается матросов, то почти все они съезжали на берег тотчас же после прибытия корабля в порт и не обнаруживали ни малейшего желания вернуться к своим обязанностям. Они или искали золото, или собирались искать его. Казалось, моряками овладело повальное безумие. На судах воцарилась непривычная тишина.
До странности резок был контраст между этими опустевшими судами и полным жизни городом. С раннего утра по улицам сновали толпы веселых, энергичных, шумных, задорных, горящих нетерпением людей. Корабли дремали в гавани, томясь бездействием, тишиною, скукою. Можно было подумать, что они никогда уже не выйдут в море. И действительно, некоторые из них остались в заливе Сан-Франциско навсегда.
Нет, однако, правил без исключения. Не на всех судах, бросивших якорь в заливе Сан-Франциско, отсутствовал экипаж. Некоторые могли похвастать полным комплектом людей. Это были почти исключительно военные корабли. Строгая матросская дисциплина исключала возможность побегов. Правда, для поддержания этой дисциплины приходилось принимать экстраординарные меры. Военные суда останавливались далеко от берега, и лодкам не разрешалось подходить к ним. Матрос, который вздумал бы кинуться в воду и попытался добраться до Сан-Франциско вплавь, получил бы выстрел в спину. Такая угроза помогала морякам успешно бороться с соблазном калифорнийского золота.
Среди судов, на которых в полной мере сохранилась железная матросская дисциплина, находился английский фрегат, обращавший на себя внимание необыкновенной стройностью корпуса и редкой красотой оснастки. Паруса его плотно обвивались вокруг мачт, такелаж был в образцовом порядке, на палубах, ежедневно подчищаемых пемзой, нельзя было найти ни одного пятнышка. Впрочем, чему же тут удивляться! Ведь это был не простой «корабль», а фрегат «Паладин», которым командовал капитан Бресбридж, моряк старой школы, влюбленный в океан и гордившийся своим судном.
Экипаж «Паладина» добросовестно исполнял свои обязанности. Все матросы, значившиеся в корабельных списках, действительно находились на борту и в любой момент могли откликнуться на свисток боцмана. Даже если бы им предоставили полную свободу, они, пожалуй, не злоупотребили бы ею. Само золото не было в состоянии заставить их покинуть родной корабль. Капитан употребил все усилия, чтобы облегчить работу своих подчиненных и сделать их жизнь как можно более приятной. Они получали превосходную пищу и достаточное количество грога.
Лейтенантам и мичманам тоже грех было бы роптать на судьбу. Капитан не мешал им развлекаться живыми картинами, шарадами и любительскими спектаклями. Ввиду предстоящего отплытия он разрешил устроить на фрегате вечеринку, на которую офицеры пригласили группу обитателей Сан-Франциско, все время осыпавших их любезностями. Вечеринка прошла на редкость оживленно. Во время танцев моряки завязали ряд интересных знакомств. Мысль о том, что этим знакомствам суждено оборваться в самом недалеком будущем, была им крайне неприятна. Двое из них приходили от нее прямо в отчаяние. По всей вероятности, читатели угадывают, в чем дело. Да, совершенно верно! На вечеринке, во время танцев, два английских моряка влюбились в двух прелестных обитательниц Сан-Франциско.
Три дня спустя оба эти моряка стояли на верхней палубе и вполголоса разговаривали между собой. Они нарочно удалились от остальных товарищей, чтобы поделиться своими секретами. Голоса их звучали взволнованно. Оба они были еще очень молоды. Старшему, Кроуджеру, только что исполнилось двадцать два года. Младшему, Кедуолладеру, было лишь восемнадцать лет. Кроуджер успел уже привыкнуть к званию лейтенанта. Кедуолладер еще радовался недавнему производству в мичманы. Этот юноша представлял собою идеальный тип молодого моряка. Таких мичманов любил изображать Марриэт. Светлые кудри Вилли Кедуолладера нежно обрамляли румяное лицо, свежесть которого могла поспорить с только что сорванным персиком. Валлиец по происхождению, он, как и многие другие потомки кимвров, обращал на себя внимание чудесными бирюзовыми глазами и своеобразным оттенком волос, в которых золотистые пряди смешивались с серебристо-пепельными.
Совершенно иная наружность была у Эдуарда Кроуджера, уроженца графства Шропшайр. Темно-каштановые волосы, бронзово-смуглое лицо и небольшие темные усы, красиво оттенявшие верхнюю губу, придавали ему не по летам мужественный вид. Орлиный нос и твердо очерченный подбородок свидетельствовали о решимости и силе воли. Заглянув в глаза Кроуджера, всякий бы понял, что этот человек не боится ничего на свете. Роста он был среднего. В движениях его чувствовалась большая сила. Широкие плечи, хорошо развитая грудная клетка и необыкновенная пропорциональность рук и ног делали замечательно красивой его худощавую фигуру.
Кроуджер был и годами, и чином старше Кедуолладера. Это не помешало им стать близкими приятелями. Между тем общего между ними было чрезвычайно мало. Они резко отличались друг от друга не только внешним обликом, но и складом характера. Кроуджер производил впечатление человека серьезного, положительного и мало склонного к веселью. С губ Кедуолладера почти не сходила улыбка. Ямочки на его круглых щеках беспрерывно смеялись. Товарищи могли шутить с ним сколько угодно; он относился к шуткам добродушно и отплачивал за них той же монетой. Кроуджер не понимал и не любил шуток; его избегали поддразнивать, потому что малейшая ссора с ним грозила дуэлью.
Несмотря на разницу характеров, Кроуджер и Кедуолладер подружились чрезвычайно быстро. Возможно, что этому способствовало именно несходство их натур. В свободное от службы время они или вместе прогуливались по кораблю, или вместе съезжали на берег. Их редко видели порознь.
И вот оба они влюбились. Оба в один и тот же день. Оба первый раз в жизни. Повезло им необыкновенно. Во-первых, они полюбили не одну и ту же девушку, а во-вторых, оказалось, что избранницы их живут под одной и той же кровлей и принадлежат к одной и той же семье. Эти девушки не были ни родными, ни двоюродными сестрами, хотя их и соединяли узы крови. Старшая приходилась теткой младшей. Слова «тетка» и «племянница» невольно навязывают представление о значительной разнице в возрасте. Но между этой теткой и этой племянницей разница лет была совсем незначительна. Лейтенант родился четырьмя годами раньше мичмана. Кармен прожила на свете годом больше Инье-сы. Судьба пожелала, чтобы каждый из молодых офицеров влюбился именно в ту девушку, которая подходила ему по возрасту. Кроуджеру понравилась тетка. Кедуолладеру — племянница.
Поделиться книгой: