Любаша

— Значит, и то, и другое достану.

И они ели оладьи, кто с чем привык, и болтали о ерунде — Сёма не к месту вспомнил про «Остров сокровищ», а Люба подхватила и начала рассказывать про индейцев: ей про них тоже прочитали какую-то книжку.

— Только там индеец был один и был злой, но мне сестрёнка сказала, что на самом деле их много и они не все злые! — важно заявила она.

Сёма не сразу понял, что Люба пыталась описать «Приключения Тома Сойера». Он сам читал всего несколько глав в школе, и там не было никаких индейцев, а было только что-то про забор, краску и злую тётушку.

— А ты вот дочитай, — поучала его Люба. — Там ещё продолжение есть, про Гекблери… Геклри… про Гека, короче! Он Тому Сойеру лучший друг!

— А там есть индейцы? — уточнил Сёма.

— Не знаю, — она пожала плечами. — Её мне сестрёнка так и не прочитала.

Сёма не стал спрашивать, что мешает Любе прочитать книгу самой.

— А у меня нет сестёр, — вместо этого сказал он. — И братьев.

Они сидели в его комнате на кровати. Люба болтала ногами в воздухе, но, когда Сёма заговорил, вдруг остановилась. Она смотрела куда-то на коленки, так что Сёма не мог видеть её лица.

— Это грустно, — помедлив, проговорила Люба. — Одному всегда грустно.

Голос её звучал взросло и серьёзно, будто она знала, о чём говорила.

— Но ты не одна, — поспешил подбодрить её Сёма. — У тебя теперь есть я!

Когда Люба подняла голову, она опять широко улыбалась. Но, пускай Сёма и не мог доказать, он был уверен, что секунду назад она едва не расплакалась. Хотя он и не понимал, почему.

— Давай гулять дальше? — не дав ему задать какой-либо вопрос, Люба спрыгнула с кровати, зарылась пальцами в жёсткий палас. — У тебя мяч есть? Можем взять!

Мяча у Сёмы не было, но Люба не расстроилась. Она и без мяча могла придумать, чем бы заняться. До вечера они успели поиграть в мушкетёров — сухие ветки деревьев заменили шпаги, в космонавтов — качель стала кораблём, запускаемым в небо, и даже немного в индейцев — для этого достаточно было бегать друг за другом со смешным улюлюканьем.

Когда Сёма вернулся домой, было уже почти темно. Это был первый день с начала карантина в школе, когда бабушке пришлось выходить на улицу и звать его со двора. И Сёме не было даже неловко из-за этого — только немного жалко, потому что с Любой пришлось расстаться.

— Давай я тебя до дома провожу? — предложил он, потому что мама учила, что так делают обходительные мальчики.

— Не, не надо. Я тут рядом живу, быстрее тебя добегу!

Сёма посмотрел на неё с сомнением.

— Спорим? — Люба скрестила руки на груди.

— Да разве ж это проверишь!

— А ты добеги до ворот и оглянись. Если меня не будет видно — значит, я уже домой добежала!

— Ага, или за углом спряталась!

— Я бы так никогда не сжульничала!

И почему-то Сёма поверил. Они и впрямь поспорили, и он побежал до дома так быстро, что в ушах засвистел ветер, а потом обернулся — а Любы не было и следа. Детская площадка стояла пустой, и только покачивающиеся качели указывали, что совсем недавно там кто-то был.

Утром Сёма подскочил в нетерпении. Никогда раньше он так быстро не умывался, не одевался и не завтракал. Бабушка только диву давалась, когда он чуть ли не залпом выпил кружку разбавленного молоком чая, протолкнул в горло горячий блинчик и выскочил из-за стола:

— Спасибобольшоеоченьвкуснояпобежал!

Протараторив прощание, он наспех накинул курточку, нахлобучил шапку набекрень и выбежал на улицу, ещё держа шарфик в руках. Сёма не обратил внимание, что на улице куда морозней вчерашнего и что ветер задувает за шиворот — ему было не до того, он бежал на детскую площадку!

Любы там не было, но Сёма не унывал. Они не договаривались, что сегодня встретятся, но он был уверен: Люба тоже хочет увидеться, и тоже придёт, и расскажет про ещё какую-нибудь здоровскую книжку, а потом они вместе придумают новую игру — как в космонавтов, только ещё лучше…

Мысли Сёмы неслись и неслись вдаль, как лихие скакуны у ковбоев, а сам он раскачивался на качелях — сильней и сильней, почти улетая в космос. Время тоже летело: он сам не заметил, как солнце начало подкатываться к середине неба.

Но Любы всё не было. Она не пришла до обеда и не появилась после. Сёма ждал, сначала терпеливо, потом — не очень. В какой-то момент разозлился, почувствовав себя преданным: он-то думал, они с ней друзья! Потом испугался, что Любой что-то случилось. Потом, наконец, признался себе, что просто очень-очень расстроен, потому что снова остался в деревне совсем один.

Домой Сёма не шёл, а плёлся. Он не думал об этом, но подсознательно ждал — вот сейчас, сейчас Люба окликнет его и позовёт играть со своим вечным «давай»!..

Люба не позвала.

Сёма сидел на кухне и тоскливо ковырял кашу. Ложка со скрипом проезжалась по дну тарелки туда-сюда, он сам морщился от неприятного звука, но упрямо продолжал. Бабушке же терпения хватило не так надолго.

— А ну-ка дай сюда, — перегнувшись через стол, она вытянула у Сёмы тарелку из-под носа. — Не хочешь есть — не ешь, но еду не мучай.

— Ладно, — Сёма пожал плечами и скользнул в бок по лавке, готовый встать.

— Погоди, — остановила его бабушка.

Она убрала тарелку с недоеденной кашей подальше, медленно развернулась, опустилась напротив. Посмотрела на Сёму очень внимательно, даже пронзительно — он невольно поёжился. Раньше бабушка так на него не смотрела.

— По Любаше соскучился? — проницательно спросила она.

— Нет, — поджал губы он.

Бабушка по-доброму улыбнулась и снова перегнулась через стол — на этот раз, чтобы потрепать Сёму по макушке. Он не успел увернуться, и она всё же взъерошила волосы, заставив их торчать в разные стороны, как гнездо.

— Скучаешь, я же вижу. Не думала я, что вы так подружитесь.

— Не думала?.. — Сёма нахмурился. — Ты её и раньше знала?!

— Знала, — бабушка согласно кивнула. — Очень-очень-очень давно.

Наверное, она ждала, что Сёма удивится. Или скажет, что этого не может быть и потребует объясниться. Или, может, просто ляпнет какую-то глупость.

Сёма молчал, скрестив руки на груди, и выглядел очень серьёзным ребёнком.

— Пойдём прогуляемся, — бабушка вдруг поднялась.

Они вышли на улицу, прошли по ней мимо однотипных деревянных заборчиков, кое-где слегка покосившихся. Вышли на детскую площадку — Сёма бросил на неё тоскливый взгляд, но не остановился. Почему-то он уже не ждал, что Люба появится.

Идти пришлось долго. Сёма устал, но не просил бабушку повременить. Он упрямо плёлся за ней — пока они не упёрлись в металлическую оградку. Сёма стоял, разинув рот: бабушка привела его на кладбище.

— Зачем?..

— Подожди, — прервала она его. — Тут недалеко. Ты всё поймёшь.

И они пошли дальше, ещё чуть-чуть. На кладбище вечером никого не было, и было очень тихо. Сёма слушал только лёгкий шум ветра да шорох сухой травы под ногами. Он думал, что будет бояться, но нет — кладбище казалось очень мирным, спокойным.

На некоторых могилках явно кто-то недавно был: там было прибрано, сухая листва, собранная в холщовые мешки, дожидалась грузовика у дороги. Где-то лежали оставленные посетителями конфетки, где-то — маленькие гранёные рюмки. У одного из надгробий Сёма заметил игрушку, маленького коричневого мишку без одного глаза. Он не хотел думать, кому оставили этого мишку.

— Сюда, — бабушка приоткрыла одну из скрипучих калиток.

Сёма ступил за оградку и сразу вспомнил: здесь он уже был. Давно, ещё до школы, они приезжали с родителями на кладбище к прадедушке и прабабушке — Сёма их никогда не знал и много расспрашивал о том, какими они были. Мама вспоминала их с лёгкой, грустной улыбкой.

Тогда он почему-то не обратил внимания на третью могилку. Она стояла на том же участке, с краю, непохожая на две другие. Сейчас бабушка подтолкнула Сёму именно к ней.

— Прочитай, — попросила она.

Сёма подошёл ближе, прищурился. Начинало темнеть, в полумраке трудно было разобрать буквы, поэтому он читал медленно — сначала складывал буквы в уме, и только потом разборчиво произносил вслух:

— Скворцова. Любовь. Валерьевна.

— Любовь, — повторила бабушка. — Её никто никогда так не называл.

— А как называли? — спросил Сёма, и по спине у него побежали мурашки.

— Любаша, — произнесла бабушка то, что он и так уже знал. — Её специально так назвали, чтобы красиво звучало: Глаша да Любаша. Мы были погодками, родились с разницей в год. Сейчас бы ей было семьдесят шесть лет.

Вот теперь Сёме стало страшно.

— Это что же… — он не справился с мыслями, замялся. — Я играл с?..

Называть Любу «мертвецом» было странно. Мертвецы были страшные, серые, с пустыми глазницами и замогильным голосом, а Люба была… нормальной. Весёлой, светловолосой, лохматой, с громким хохотом и ещё этой, щербинкой!

— С навьей, — подсказала бабушка. — Это духи умерших, ушедших раньше положенного срока. Вчера был единственный день в году, когда их можно увидеть.

— Почему я её раньше не видел? — Сёма всё ещё не мог отвести взгляд от надгробия, от имени и дат, указанных на нём. — Если она приходит каждый год?

— А когда ты последний раз выходил поиграть на улицу? — напомнила бабушка. — Она каждый год приходит туда, на площадку. Если там есть другие ребятишки, я её не зову — пусть резвится. Если никого нет, то приглашаю на обед.

— Почему она тебя не помнит? — наконец, Сёма обернулся. — Она вчера говорила про сестру, но не сказала, что это ты.

— Она ребёнок. Вечный ребёнок. Не думаю, что она до конца понимает, что случилось. Если её спросить, где её родители — она, возможно, скажет, что живёт с ними. А сестра… может, она думает, что я куда-то уехала. Мы в детстве говорили о том, чтобы уехать в город. Думали, там интереснее.

— Но ты не уехала. Ты из-за неё?..

— Да, — бабушка снова потрепала его по голове, но на этот раз прикосновение было похвалой за догадливость. — Мне мало кто верил, но я её видела. Раз в год, каждый год. В первый раз испугалась, конечно, прибежала домой зарёванная, руками размахивала — мама так перепугалась!.. Потом они её сами увидели, родители. Поэтому никуда и не уезжали, ни они, ни мы.

— А мама знает? Моя мама?

— Нет. Твоя мама — создание этого мира. Она очень рано перестала верить в мои «сказки», рано выросла. Потом уехала в университет и думать о нашей деревне забыла. Так и наезжает с тех пор временами. Но она молодец, твоя мама. Очень умная, очень земная девочка, твёрдо стоит на ногах.

— Но она не знает, — Сёма покачал головой.

Почему-то это для него казалось неправильным: не знать, не верить.

— Многие не знают, — возразила бабушка. — Это нормально. Ты и сам почти перестал верить моим историям о водяных, домовых, болотницах.

— И они тоже настоящие?! — Сёма разинул рот.

— Настоящие, — улыбнулась бабушка. — И они, и мавки с русалками, и полевики с болотниками. То, что в них перестали верить, не значит, что их нет. Просто мы не обращаем на них внимания, отказываемся верить. Но иногда можно заметить движение краем глаза, и если очень быстро повернуться…

— Я помню, — Сёма кивнул. — Можно увидеть домового, ворующего печенье.

— Ну, почему же, ворующего. Печенье я специально для него и оставляю.

Домой шли медленно, разговаривая. Бабушка вспоминала Любашу, ласково звала её «живчиком». Говорила: Любаша всегда была такой — громкой, бойкой, фантазёркой. На улице была заводилой, даже мальчишки, и те её слушались! А как не слушаться, если у Любаши идеи были на загляденье, одна необычней другой.

— В кого мы только с ней не играли!.. Но я быстро выросла, точнее — хотела быть взрослой. Я же старшая, важная, негоже мне с мелкой сестрёнкой возиться!

Во время одной из игр всё и случилось. Бабушка — одиннадцатилетняя серьёзная не по годам Глаша — осталась дома с книжкой про Гекельберри Финна. А Любаша побежала с мальчишками купаться на озеро. Вот только просто плавать ей было неинтересно, и Любаша предложила прыгать в воду да и нырять с разбегу.

— Она обо что-то ударилась, сильно. Но не утонула, нет — мальчики её вытащили на берег, позвали старших. А всё равно ж уже поздно было.

Бабушка говорила тихим, грустным голосом, но не плакала. Когда Сёма спросил, сказала — давно уже все слёзы выплакала, всю вину с своих плеч смыла.

— Мама говорила, Любаша ушла, потому что пришло её время. Я в детстве думала, это она меня так успокаивает, а теперь понимаю — всё правда. Каждому, Сёма, свой срок отмерян. Мой вот, уже почти семьдесят восемь годков. А её пора в десять пришла. Так бывает.

— И что, ты совсем не грустишь?

— Отчего же? Грущу. Думаю иногда, какой бы Любаша стала. Живу здесь, чтобы хоть раз в год её видеть, обмолвиться хоть словечком. И тебя, Сёма, специально сегодня на площадку отправила, чтобы с ней повстречался.

Сёма замер на пороге прихожей с открытым ртом.

— Стара я уже, Сёма. Кто за ней присмотрит, когда я уйду?

— Не говори так, бабушка! — выпалил он, подбежал к ней, обхватил за пояс.

— Ну что ты, яхонтовый, — бабушка погладила его по спине. — В этом нет ничего плохого, я же только что сказала. Каждому свой срок отмерян, больше и лучше нам не прожить и не сделать. Хотя я ещё поживу! Юбилей точно справлю, вот увидишь.

— Точно?

— Точно! — она говорила так уверенно, что и Сёма поверил. — Но на всякий случай мне нужен кто-то ещё, кто бы про Любашу знал и помнил. Родители твои не поймут, поздно уже. А ты можешь.

— Могу! — решительно выпалил Сёма. — Я тоже буду сюда каждый год приезжать и играть с Любашей, и разговаривать, я всё ей объясню!..

— Не надо, — бабушка покачала головой. — Она всё равно потом не вспомнит. Она каждый раз приходит, будто ей всё ещё десять лет и буквально вчера они с мальчишками вместе играли на озере. Не надо её пугать, пусть так и будет.

— Ладно, — Сёма серьёзно кивнул. — Я буду с ней, это, обходительным.