Иначе быть не могло...

— Андрей Тимофеевич, вы забыли Сеню Самусенко.

Поверх очков тот посмотрел на Самусенко. Сеня молчал.

— Как думаешь, Семен, почему я забыл тебя назвать?

— Не знаю.

— Не знаешь? Тогда придется пояснить. — И, как всегда, негромко, беззлобно и убедительно старший мастер перечислил художества Сени. Значит, он видел, он замечал! — Ты, Семен, не меня обманывал, а работу, наш труд, из которого складывается народное богатство. Это, брат, дело плохое, от него большой вред государству. Кончать надо с таким…

Нам очень понравились эти справедливые слова, мы всей душой приняли их и еще больше полюбили работу в мастерских. Иногда случалось, как и в первые дни, хаживали с разбитыми пальцами, но все равно были довольны и даже счастливы.

Вот четырехгранный угольник — он отшлифован до блеска. На нем закреплена тоненькая пластинка, изящная, наверху с закруглением. Пластинка эта одной стороной является линией биссектрисы, то есть делит угол пополам. До чего мне кажется красивым это «творение» и сколько труда в него вложено!

— Оля, дай-ка мне свой угольничек, надо быстрее разметить заготовки, — это мастер просит, а детали эти идут на изготовление соломорезок, выходит и я участвую в общем труде.

Работали по шесть часов через день (в остальные дни занимались в школе), но незаконченной работы никогда не бросали.

Как-то весной поступил заказ на запасные детали для сельскохозяйственных машин. На рабочее собрание пригласили и нас, ребят, уже имевших разряд.

Выступали представители сельскохозяйственных коммун и ТСОЗов (товариществ по совместной обработке земли): «Государству нужен хлеб, а нам нечем ремонтировать плуги, нет лемехов, нет деталей для соломорезок и веялок. Если рабочий класс нам поможет, мы в долгу не останемся». Выступали и наши станочники, слесари.

Решение приняли такое: работать, не считаясь со временем, а деревне помочь. Вместе со всеми голосовали и мы. Наш голос тоже имел вес, мы тоже члены рабочего коллектива. Это было здорово! И никому не показалось шуткой, когда после собрания дядя Михась спросил нас, детвору:

— Ну как, рабочий класс, сдюжим, не подведем советскую деревню?

Мы и в самом деле сдюжили. Так работали над заказом, что даже Сеня Самусенко за это время стал по всеобщему признанию образцоводисциплинированным и получил разряд.

Вскоре распространилась новость: на базе нашего Дома рабочего подростка в новом учебном году будет организована индустриально-техническая профшкола. На работе, на отдыхе только и было разговоров, что об этой профшколе. По Положению в нее могли поступать ребята с семиклассным образованием. Из наших ребят двадцать, среди них и моя Броня, как раз заканчивали седьмой класс; они были теми лицами, о которых говорилось в Положении, и уже чувствовали себя «студентами». Но каково было шести недоросткам, не подходившим ни по годам, ни по грамотности, — ведь они тоже хотели попасть в профшколу и именно с первым набором, со всеми!

В педтехникуме, на третьем курсе, учился Кирилл, наш бывший воспитанник. Он не порывал связи с домом, часто бывал у нас, детдомовцы по-прежнему считали его своим. И вот шестеро неудачников явились в техникум и, полные решимости, вызвали Кирилла из аудитории, прямо с занятий.

— Что случилось, малышня?

Все наперебой принялись рассказывать ему о нашей беде и о нашем горячем желании. Только я стою в стороне: у меня совсем беда: и лет не хватает и образования тоже.

— Не плачь, глазастик, слезы — вода. Не хныкать, а бороться — таков ведь наш девиз? Зачем же плакать? Годы припишем, рост за уши вытянем, а знания накачаем, и будешь ты вместе с Броней, Володей и остальными в технической профшколе. Шагайте, ребята, что-нибудь придумаем.

Кирилл и с ним пять студентов техникума начали ежедневно заниматься с нами, вселяя в нас веру в то, что раз надо — значит, будет.

У меня все шло успешно — арифметика, физика, химия… Пока другие на бумаге числа складывают, я уже про себя сосчитала, у меня уже готово. Но вот с алгебраическими понятиями долго не могла свыкнуться. Абстрактные «а», «в», «с», вызывали во мне какой-то внутренний протест. Только спустя некоторое время, когда поняла сущность буквенных обозначений, я полюбила этот раздел математики.

Много сил стоило Кириллу добиться разрешения на допуск нас, недоростков, к экзаменам, которые в конце концов мы все же сдали.

Занятия начались в первой трудовой школе — лучшей школе города, занимались мы во второй смене. Провожали нас в первый день с оркестром. Андрей Тимофеевич явился в парадной свежевыглаженной косоворотке и произнес напутственную речь.

— Вы должны стать инженерами от нас, рабочих, — говорил он, по обыкновению негромко и проникновенно, добро поглядывая на нас сквозь очки. — Помните: мы должны обогнать буржуев всего мира, чтобы наша продукция была самой крепкой, не по зубам им. — И неожиданно по-молодому звонко выкрикнул: — Да здравствуют наши будущие строители новой жизни!

Воспитатели, мастера, взрослые рабочие зааплодировали. Аплодировали и мы.

С этим напутствием мы и учились в школе. Старшие ревностно следили за нашими успехами. Неуспеваемость одного — общее горе, все его переживают. Плохо учиться нельзя. И хотя трудно, но мы не отставали от тех учеников, которые пришли прямо из школ. Готовились отдельно, но по существу — вместе, пока все уроков не подготовят — никто не свободен. И пусть наша одежда в заплатках, с обувью — плохо, но все это было таким ничтожным по сравнению с учебой, что мы не замечали этих лишений. Наша жизнь стала богаче, полнее — работали и учились, пели песни, плясали. Самодеятельность была на полном ходу. Успевали лазить по деревьям и крышам, подавали свои голоса в спорах о мировой революции, захлебываясь, читали стихи и прозу и сами пытались писать — вся жизнь была единый порыв к открывающемуся светлому будущему.

Глава третья

Большинство ребят в профшколе увлекались математикой. Мне она тоже очень нравилась и давалась легко.

— Быстрый счет инженеру очень нужен, — наставлял нас старший литейщик. — Взять, к примеру, вагранку… Неправильно рассчитаешь шихту — вагранка не будет работать. Надо быстро прикинуть в уме, сколько чего добавить, чтобы, скажем, разогреть плавку. Затянешь, не успеешь вовремя подсчитать — она и зависнет.

Мы уже знали, что такое «зависнет», видывали такие случаи. Время плавку выпускать, а чугун не идет, начинают прожигать с помощью кислорода летку. Дым, газ, а чугун все равно не идет — ошибка в расчете шихты…

Да, считать нужно быстро. Нужно твердо знать и технические дисциплины, иначе инженером не станешь, и мы с увлечением изучали технику, но не меньше увлекались художественной литературой. Таких писателей, как Шевченко, Коцюбинский, Иван Франко, Леся Украинка, читали взахлеб и жили жизнью героев книг. Вместе с «Гайдамаками» гнали врага с родной земли, вместе со Спартаком боролись за свободу рабов Рима. На старших курсах нашим любимым писателем стал Максим Горький. «Песня о Соколе», «Песня о Буревестнике» звучали со сцены нашего Дома рабочего подростка как призывы к борьбе за лучшую жизнь. «Челкаш», «Мать», «На дне» мы читали по очереди вслух, усаживаясь по вечерам у печки. Тесной кучкой часами сидели и только голос чтеца звучал в тишине.

Часто мы устраивали литературные вечера, диспуты.

В этот раз тема вечера возникла как бы сама собой. На старостате разбирались причины низкой успеваемости по физике — вызваны были отстающие ученики по этой дисциплине.

— Ты, Миколо, объясни, почему по всем предметам дело идет у тебя хорошо, а вот по физике всегда неуд, — допытывал ученика председатель старостата Петя Сахно.

Миколо — круглолицый, розовощекий мальчуган — сидел, смотрел в рот председателю и, не задумываясь, ответил, как давно продуманное:

— Так это, Петро, судьба такая, а от судьбы и сумы никуда не уйдешь, как говорит наш физик. Я эту физику учу больше всех других предметов, но выходит не судьба мне ее сдать.

А преподаватель физики, когда Миколо шел отвечать к доске, стуча подковами своих сапог, отворачивал голову в сторону, сквозь зубы шипел: «Гм, мужичье!» — и неудом определял судьбу Миколы.

С преподавателем этим школа вскоре рассталась, а вот о судьбе решили провести вечер. Готовились к нему долго.

На вечер пришли ученики школы, которые хорошо учились и также хорошо работали, ребята, которые в свои шестнадцать — семнадцать лет были умельцами на заводе.

Выступали участники гражданской войны. Во всех выступлениях отрицалась фатальность судьбы.

— Судьбу нашей страны, нашего народа мы сами определили, когда с оружием в руках свергли царя и установили власть рабочих и крестьян, — убедительно доказывал заведующий мастерскими.

— Мне думается, что свою судьбу я определяю своим трудом. Мне мастер даже говорит: «Ты, Леша, ловкий в работе, тебя жизнь не обидит», — и я стараюсь еще лучше делать свое дело. — Это были слова нашего лучшего слесаря.

Неожиданно для всех поднялся во весь свой огромный рост дядя Михась и взволнованным голосом произнес:

— Нет, что ни говорите, а судьба все же есть и сама по себе. Помню, еще отец рассказывал такое вот дело…

И дядя Михась поведал о том, как в их деревне жил знатный кровельщик Мирон. В молодости уходил на заработки в город и научился там ремеслу — жестянщиком стал. Покрывал он не только крыши жестью, но и делал из этой жести такие разные вырезки-фигурки, что художнику под стать. И стали богатые люди, помещики, его приглашать, — там забор украсить, наличники на окнах сделать, балясины разные. А крыши, сделанные его руками, «прямо пели». Хорошо, легко работал Мирон. Разбогател на этом своем деле. И тогда он работу забросил, дом себе выстроил, усадьбу заимел, людей в услужение к себе нанял, сам же барствовал. «На мой век хватит», — говаривал он и при этом добавлял: — «Як бог даст, то викном подаст». А бог только несчастья давал. Вскоре у Мирона умерла жена, дети. Пал скот и усадьба сгорела. Дело плохо, думает он. «Но врешь, судьбина, бедняком не буду, хватит мне моего золота на всю жизнь». Спрятал он свое золото в дупле ивы, что росла на берегу реки, недалеко от того места, где стоял дом Мирона. И чувствовал себя богачом. Как-то ночью разразилась сильная гроза и когда утром Мирон пришел на берег — ивы не оказалось, не было и золота.

— Теперь я нищий, — сказал он сам себе. — Но ничего, как-нибудь обойдется.

И пошел милостыню собирать в соседние села, в своем стыдно. Подошел к крайней хате, что на берегу реки, там молодая хозяйка как раз хлеб пекла, приняла старика, угостила, и решили они с мужем положить ему немного денег из тех, что обнаружили в обломанной иве, приплывшей к ихнему берегу. Жалко им стало старика. Испекла хозяйка паляныцю и в нее вложила несколько золотых.

Возвращался Мирон домой с полным мешком хлеба и думал сам себе: не так уж и плохо — сыт, да и в мешке кой-чего — ничего, с голоду не помру, «якось воно будэ».

Только он прошел немного пути, как нагнала его подвода. Добрые люди приглашают:

— Садись, дедушка, довезем.

Поблагодарил Мирон, сел и поехал с этими людьми. Около шинка остановились, зашли выпить и старика пригласили с собой. Он доволен и на радостях угощает своей паляныцей. Только приезжие ее разломили — увидели золотые — тут же уехали, оставив ни с чем старика.

Вскоре он опять вернулся к тому дому, что у реки стоял первым. Хозяйка удивилась и спрашивает:

— Как паляныця, — оказалась ли вкусной?

Рассказал ей Мирон как было дело, и тогда муж с женой решили еще раз помочь старику, да так, чтобы он обязанным себя перед ними не чувствовал.

Дали ему хлеба и подбросили кошелек с золотыми. — Пройдет через мостик и найдет его, — решили они. А Мирон, идя обратно, задумался. Хорошо у него глаза еще глядят, он еще может передвигаться, а если бы он ослеп, то тогда мог бы он с палкой перейти вот через такой мостик. Закрыл глаза и пошел на ощупь — кошелька конечно же не увидел.

— Выходит дело, есть она, эта судьба. Видали, какую штуку с Мироном сотворила. — Вот так закончил свой рассказ дядя Михась.

Все мы, затаив дыхание, слушали, сопоставляли, сравнивали разные судьбы, искали ответа — кто же все-таки и что определяет эту судьбу. Почему Мирон пошел милостыню просить, а за свое дело не взялся, ведь мастером был? Все эти мысли искали ответа.

— Нет, Михайло, судьбу свою сам человек определяет, и только, — убежденно говорил наш мастер Андрей Тимофеевич. — Мирон обнищал тогда, когда еще золото имел. Он потерял главное богатство — свое умение, которое было в его трудовых руках, свой труд. Все остальное, что у него было и чего не стало, — это дело случая. И еще скажу: он к своей работе не вернулся, гордость, видать, обуяла — был хозяином и вдруг все сначала, а еще, может, боялся, что умение потерял, и пошел лучше по домам хлеба просить, чем увидеть правду — что работать разучился. И такое бывает.

Дело это, ребята, сурьезное — умения надо добиваться всегда, а получив его, все больше развивать и уже до конца с ним не расставаться — ведь это и есть жизнь, это вот и есть судьба человека.

На все вопросы жизнь всем нам ответила — человек сам творец своей судьбы.

Нас так и воспитывали, учили трудиться и трудом определять свою собственную судьбу.

Занятия в профшколе чередовались с работой в мастерских. Три года мы работали кто на формовке опок в литейном цехе, кто токарем. Формуешь то ли маховичок, то ли втулочку, другую какую-нибудь деталь — у каждой строго геометрические формы, и надо их точно воспроизвести в литейной земле. Чем точнее, тем меньше труда и времени потратят потом за станками токари, фрезеровщики, шлифовальщики. И ты всматриваешься в деталь, ощупываешь ее пальцами, влезаешь, кажется, в нее сама. Зато после это «влезание» помогает лучше понять то, что ты слышишь, сидя за партой, вычитываешь в учебнике, видишь на чертеже. Все это входит в тебя как бы само, а твое копание в формовочной земле, требующее терпения, получает новый большой смысл.

Работа на производстве оплачивалась, и воспитанники нашего дома зарабатывали с первых же дней, как только приобретали хоть самую малую квалификацию. В кассе у нас всегда водились деньги. Большие ли, малые ли, но водились. Жили мы коммуной, и заработанные рубли расходовались только по решению общего собрания.

«Главным банкиром», как его у нас называли, был Андрей, член старостата. В свои шестнадцать лет он имел уже четвертый разряд по токарному делу и относился очень ревниво к каждой коллективной копейке. Бережное ношение обуви было одним из железных законов коллектива, и «главный банкир» строго следил за его соблюдением.

— Эй, забойщик, — не повышая голоса, останавливал он паренька, который, увлекшись, принимался поддавать камушек носком ботинка, — портишь обувь-то… Иди сними ботинки, а потом балуй.

Слушались его беспрекословно.

— Ладно, Андрюша, не буду.

Но именно «главный банкир» внес предложение обуть, «чтобы дому не стыдно было», всех выдержавших экзамены в профтехническую школу. И общее собрание дружно проголосовало: купить всем принятым новые ботинки.

Во всем Андрей заметно подражал заведующему нашим интернатом Николаю Лукичу Сироте, или дяде Коле, как называли его мы, младшие.

Николай Лукич, совсем еще молодой, в наших глазах был самым красивым и самым лучшим человеком. Был он стройный, по-военному подтянутый, сильный и ловкий. Только кисть его правой руки висела недвижимо. От комиссара воинской части, которая шефствовала над нами, мы знали, что Николая Лукича ранили петлюровцы. Сам он о себе ничего не рассказывал и вообще был немногословен. А мы старались выполнять его распоряжения как можно лучше. Если же заведующий интернатом принимался помогать нам, каждый спешил покончить с работой как можно быстрее: ведь ему с одной рукой тяжело.

Николай Лукич обладал стоической выдержкой. Его выдавали только глаза. Обычно почти синие («совсем как васильки», — утверждала восторженная Броня), она тотчас темнели, если кто-нибудь нарушал дисциплину или лгал. Со временем все научились понимать его настроение по глазам. Они, казалось, видели тебя насквозь и неуступчиво повторяли: «Говори только правду! Правду!..»

— Врать нельзя, а когда жизнь начинает исправлять вруна — это очень больно. Помните, ребята, Капустина Мишу — стащил сапожный нож и не признался, скрыл, а затем нож попал в руки его «дружков», им был убит человек, а Капустина вместе с убийцами под суд, — теперь тюрьма.

Конечно, мы все помним круглолицего, сероглазого с торчащим светловолосым хохолком Мишу с нежными руками от ничегонеделания и мечтами о легкой жизни, которая кем-то должна быть ему подготовлена.

Сын учителя, погибшего от белогвардейской пули, подопечный «сиротинушка», которого бабушка после трагической смерти его мамы растила, пока самой стало «невмоготу». Он ни к какому труду приучен не был и даже за нашим столом обижался, что ему не дают лучший кусок: «Мне бабушка всегда самое лучшее отдавала», — говорил он, сетуя на свою нынешнюю судьбу. В учебе не успевал, ни во что не вдумывался, а если что легко давалось, механически запоминал. На работе если трудность одолеть надо, — бросал.

«В тебе нет упорства никакого, нет своего характера — тебя жизнь сомнет, если не исправишься», — говорил ему наш старший мастер. А он на все замечания и указания старших отвечал улыбкой и не исправлялся.

Был он лучшим запевалой в хоре, но часто что-нибудь придумает, обманет и репетицию сорвет. Николай Лукич упорно, настойчиво выправлял этот «искалеченный», как он говорил, характер. Порой казалось, Миша исправился, но снова вдруг исчезнет, и мы все ищем его. Также неожиданно появится, придумывая всякие оправдания своему исчезновению. И вот финал…

Сам Сирота всегда был с нами правдив и прям.

— Николай Лукич, меня мастер к работе не допустил за вчерашнее опоздание к отбою, — бывало, жаловался ему кто-нибудь из ребят. — Ведь неправильно это, на работу-то я пришел вовремя.

— Это я просил мастера не допускать тебя.

У парня от удивления, как говорится, глаза лезут на лоб.

— Ты давно должен знать, что живем мы по строгому распорядку. Представляешь себе, что было бы иначе в общежитии? Распорядка нельзя нарушать не только на работе, но и в интернате. Понимаю, тебе обидно, у тебя сегодня зачетная работа, обидно и мне за тебя, но иначе нельзя.

И парень уходит притихший: ведь все сказанное — правда.

Степан Марьин, тщедушный мальчонка, весь беленький, красивенький этакой кукольной красотой, был самым младшим в комнате, где помещалось еще семеро ребят. Однажды ночью из этой комнаты раздался истошный крик. Затем поднялся шум — топот ног, хлопанье дверей… Девочки жили в другом флигеле, но и мы, услышав, прибежали. В комнату набилось полно ребят.

На полу с закрытыми глазами лежал Степан, а над ним, приводя его в чувство, склонился Николай Лукич, Когда парнишка открыл глаза, в них стоял ужас.

— Степа, что у тебя болит?

Мальчик молчал. Когда его подняли и хотели положить на кровать, он вскрикнул и опять потерял сознание.

Николай Лукич распорядился уложить парнишку на другое место и принялся обследовать его кровать. Из-под подушки выполз… уж.

Мы оцепенели. Николай Лукич молча оглядел каждого. Его взгляда не выдержал Володя — тот самый Володька Полищук, с которым мы вместе пытались охотиться на соседских кур, с которым вместе выхаживали подбитых птиц, кошек и собак. «Тебе бы девчонкой быть по твоей доброте», — говорила ему наша повариха.

— Володя, кто подложил ужа?

Опустив глаза, Володя молчал.

В каждом детском коллективе, как бы дружно он ни жил, есть какие-то свои теневые стороны — то скрытые связи между отдельными членами коллектива, зависимости, и хотя они не всегда видны, но существуют.

Есть и свои неписаные законы и, пожалуй, главный из них — не выдавать товарища. Ты чувствуешь, что товарищ поступает плохо, но молчишь, хотя это молчание вредит общему делу.

И в нашем Доме рабочего подростка все эти явления, конечно, бытовали, хотя вели борьбу с ними старостах, комсомольская организация и воспитатели, но искоренить их до конца, видимо, не удавалось. И вот, начиная со следующего дня, Володя безропотно две недели рубил и пилил дрова. Со Степаном был ласков, но, как мы ни допытывались у того и у другого, кто же виновник происшествия, оба отмалчивались. Мы понимали, что Володя этого сделать не мог. Догадывались, что в истории со Степой Марьиным каким-то образом был замешан Тимофей Соков, по прозвищу Уралец, но как и что, никто не знал.

Тимофей был парень необщительный, даже угрюмый, физически очень сильный. Как-то на занятиях по механике надо было отвернуть гайку с одной детали, а ключа не оказалось. Тимофей встал, спокойно, уверенно подошел к столу, гремя подковами своих сапог, взял деталь в руки. Все в ожидании замерли. Глядя как бы в сторону, Тимофей без особых усилий отвернул гайку и той же увесистой походкой вернулся к своей парте.

Володя при этом сиял, не спуская с Тимофея восхищенных глаз. Но иногда Тимофей вызывал у него смущение. Изобретательный и находчивый, подчас озорной, Володя мгновенно умолкал, притихал под взглядом Тимофея.

Уралец любил упражняться с гирями и охотно обучал этому всех желающих. Никаких других общественных поручений не выполнял, отвечая коротко: «Не буду». Был крайне обидчив. Как нам потом стало известно, у него было тяжелое детство: отец умер от алкоголя, о матери умалчивали…

Николай Лукич никогда не наказывал Тимофея, наоборот, хвалил при каждом удобном случае. Совсем незадолго до истории с Марьиным Николай Лукич объявил за обедом, что Тимофей — лучший на заводе подручный вагранщика. Уралец при этом сидел насупившись, вроде недовольный тем, что его хвалят.