Семейное дело

Семейное дело

СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО

1. ОЧЕРК О ДИРЕКТОРЕ ЗАВОДА

В том, что пятьдесят лет — пора стойких привычек, Рогов убеждался с неудовольствием. Некоторые привычки мешали ему. Даже в выходные дни, когда, казалось, можно было как следует выспаться, он поднимался в восемь, будто внутри его срабатывали какие-то часы. И, просыпаясь, он немедленно закуривал, — эта привычка была тоже стойкой и лишней. Врачи требовали, чтобы он вообще бросил сигареты или хотя бы сократил курение. Вот так, с сигаретой в уголке рта, еще до мытья и до завтрака, он спускался за газетами — третья, не худшая, привычка — обязательно начинать день с газет.

Из дому Рогов уходил последним. Раньше всех убегала в институт дочка, потом уезжала жена, которой всегда не хватало десяти минут, чтобы выйти вместе с дочкой. Он оставался один на целый час: машина приходила за ним без четверти десять. И это тоже было привычкой — целый час думать о сегодняшних делах, как бы мысленно расставляя их по местам.

Но сегодня был выходной, суббота, и машина не придет. Рогов принес газеты а сел на кухне возле окна. Сегодня он не спешил: день обещал быть длинным и непривычно пустым. Вечером всем семейством в театр, на премьеру, а до вечера, подумал он, буду читать, уже накопилась уйма непрочитанных журналов. Однако утро начиналось с газет, и первой он развернул областную — «Красное знамя». Там были сообщения из колхозов и совхозов: сев завершен, несмотря на холодный дождливый май. Действительно, посевная всем стоила нервов. По ночам кое-где проходила полоса заморозков, и Рогов вспоминал, как говаривала его бабка: «Сорок утренников — сорок мучеников». Какое там «сорок мучеников»! Вся область мучилась, и обком мучился, и он сам требовал каждый день метеосводку, где уныло повторялось почти весь месяц: «Вторжение масс арктического воздуха…» Ему уже по ночам снилось это проклятое вторжение масс.

«Открыт новый Дом культуры в Вышеславском районе…» Ездил ли туда кто-нибудь из инструкторов обкома? «Железнодорожники выполнили план перевозок первого квартала». Долго же считали! Первый квартал кончился чуть не два месяца назад. «Сегодня — День пограничника» — большая статья начальника политотдела округа, торжественный вечер был вчера, он, Рогов, сидел в президиуме, и начальник войск округа пододвинул ему записку: «По разведданным, начал брать лещ». Он помотал головой: некогда. А жаль! В приграничных озерах рыбалка всегда была отменной. «Новые изделия». Газета сообщала, что фирма «Луч» наладила выпуск дамского трикотажа новых фасонов, им присвоен Знак качества. Рогов усмехнулся: помогло! Руководителей фирмы трижды слушали на бюро обкома.

Большой, на два «подвала» очерк он приберег к концу. Очерк назывался «Накануне», вполне по-тургеневски, и, едва начав читать, Рогов поглядел, кто автор. Ага, так и есть — Е. Воронина. Он не знал ее, но редактор «Красного знамени» как-то назвал при нем эту Воронину «первым пером», и, видимо, не случайно. Рогову нравились ее очерки о людях области.

На этот раз она писала о директоре ЗГТ — завода газовых турбин — Владимире Владимировиче Силине, и Рогов читал очерк с особым интересом, перечитывал отдельные абзацы, возвращаясь к началу, и даже кивал, находя такое, что было ему знакомо с давних лет, когда Владимир Владимирович был просто Володькой, а он, Рогов, «ремеслухой» из первого РУ, в черной гимнастерке с серебряными буквами в петлицах. Сейчас он ловил себя на странном ощущении, будто поддразнивал эту незнакомую журналистку: вот ты ходила, узнавала, расспрашивала, а я все-таки знаю о Силине больше тебя. И, дочитав очерк, Рогов подумал, что газета не сообщила ему ничего нового. Все, что было в очерке, он — секретарь обкома партии — знал раньше. Силин был из его детства.

И снова начал читать очерк.

Воронина писала, как три года назад бывшего директора завода Аксенова вызвали в Москву, в главк. Она не знала, что тогда вместе с Аксеновым поехал и Рогов — в ту пору заведующий промышленным отделом обкома партии. А Рогову эта поездка запомнилась так, будто она была вчера, а не три года назад. Его самого тогда ошеломило решение превратить механический завод в завод газовых турбин. Когда вместе с Аксеновым он вышел из главка, директор сказал:

— Пойдем, Георгий Петрович, посидим где-нибудь. Ну, хотя бы в «Арагви». Каждый командированный почему-то считает своей обязанностью сбегать в Третьяковку и посидеть в «Арагви».

Они поймали такси и поехали в «Арагви». Аксенов молчал, и Рогов не торопил его, понимая, что человек не то чтобы обескуражен, а просто ему надо подумать. Народу в ресторане было немного, они выбрали столик в углу, заказали шашлык и водку, и Рогов удивился, что Аксенов заказал водку — немолодой человек, уже переболевший несколько лет назад инфарктом, он даже на приемах не пил ничего, кроме минеральной воды. Аксенов налил водки ему и себе и, подняв рюмку, коротко сказал:

— За будущий завод и будущего директора.

— Вот как! — усмехнулся Рогов.

— А вы что думали? В шестьдесят три года сызнова жить не начинают, Георгий Петрович. Это все равно что жениться на двадцатилетней.

Он глядел на Рогова в упор, словно ожидая возражений или уговоров, вроде — ну что вы, зачем уж так, вы еще горы свернуть можете. А Рогов сидел и, не спеша выпить, думал, что Аксенов, конечно, прав. Тут даже не надо самому быть инженером, чтобы представить себе, что предстоит сделать, да еще в такие жесткие сроки. Годами завод выпускал воздуходувки, насосы, вентиляторы — и вдруг газовые турбины! Конечно, это было не совсем вдруг, разговоры об этом шли и раньше, из главка приезжали не раз и не два, собирали необходимую документацию, и все равно правительственное решение оказалось неожиданным. Но, подумалось Рогову, для директора вопрос об уходе был решен давно, просто Аксенов ждал именно этого дня, и сейчас эта поездка в ресторан и эта рюмка водки для него как первое прощание. Рогову стало грустно. Он давно знал Аксенова, знал и любил.

— За вас, — сказал он, поднимая свою рюмку. — В конце концов ничто не делается на пустом месте.

Аксенов согласно кивнул, но пить не стал. Он все еще думал о чем-то, или вспоминал тот разговор в главке, или хотел что-то договорить и сейчас решал, стоит ему договаривать или не стоит.

— Вы ни о чем не хотите спросить меня? — наконец сказал он. — Или обком не будет интересовать мое мнение о будущем директоре?

Рогов протянул руку и положил ее на руку Аксенова.

— Мы же с вами не на обкоме, Кирилл Степанович, — сказал он. — Кроме того, что-то уж больно грустный разговор.

— Мне не до танцев, — усмехнулся Аксенов.

— А я вам и не предлагаю плясать. Просто я думаю, что это разговор преждевременный.

— Преждевременный? — удивленно поднял брови-кустики Аксенов. — Вы считаете, что для меня это разговор преждевременный? Для меня он главный! В чьи руки попадет завод…

— У нас остывает шашлык, между прочим.

Ему надо было как-то увести эту беседу в сторону. Он наперед знал, чью фамилию назовет Аксенов, и знал, что согласится с ним, а когда будет секретариат, сам выдвинет эту кандидатуру, и еще знал, что секретари, а потом и бюро обкома, а потом и министерство согласятся. Но сейчас ему не хотелось говорить об этом. Слишком паршиво было на душе, и Аксенов все-таки был еще директором, да просто бестактно было бы продолжать такой разговор. Аксенов понимающе улыбнулся, впрочем, улыбка была печальной.

— Бросьте, Георгий Петрович! Что мы, действительно, ходим вокруг да около, будто со вчерашнего дня знакомы. Силин? Никого другого я, грешным делом, не вижу.

Фамилия была названа. Владимир Силин был главным инженером на том же заводе, и, конечно, сменить Аксенова мог только он. Но Рогов промолчал и сейчас. Все это действовало на него угнетающе, будто на поминках. Только тогда, когда Аксенов, наконец-то выговорившись, залпом выпил свою рюмку, он сказал:

— А вы, оказывается, давно это решили? Почему же промолчали сегодня в главке?

Аксенов торопливо ел, морщился и поэтому ответил не сразу:

— Вы этого еще не поймете, Георгий Петрович. Вам до меня лет пятнадцать, наверно?

Итак, он перечитывал очерк о Владимире Силине — директоре ЗГТ, и это воспоминание об «Арагви» и неприятном ему разговоре было коротким. Журналистка рассказывала о том, как на заводе началось строительство огромного механосборочного корпуса; как трудно было с кадрами; как новый директор чуть ли не ночевал на заводе и как, наконец, пустили первый механический участок… Рогов подумал: не стоило бы так расписывать одного человека. Работали все. Да, конечно, Силин сделал много, очень много, но это уж слишком:

«Здесь на всем лежит печать его таланта, его умения сплотить людей, того мастерства руководителя, которому не учат ни в одном институте и которое появляется с годами, с опытом, с точным знанием производства. Такой талант сродни таланту дирижера, который единым взмахом руки…»

Рогов усмехнулся. Талант! Любим бросаться словами. Володька просто умный работяга, настоящий работяга, и это слово не коробило Рогова — наоборот, он любил его и любил, если оно подходило к тем людям, с которыми его каждодневно сводили дела. Оно устраивало его куда больше, чем «талант», от которого отдавало чем-то ходульным и льстивым одновременно, и даже не очень понятным: та-лант — от господа бога, что ли? Нечто необъяснимое? Двадцать шесть лет на заводе, пришел сразу после войны — вот вам, дорогая Е. Воронина, и весь талант! Надо будет при случае сказать редактору, чтобы его журналисты были поаккуратнее со словами.

Захватив газеты, Рогов перешел в кабинет и раскрыл записную книжку. Набрал номер. Никто не поднял трубку — стало быть, ни Силина, ни Киры дома нет. Тогда Рогов позвонил на завод — Силин ответил сразу же, сам — ну да, конечно, сегодня суббота, у его секретарши выходной.

— Здравствуй, герой дня, — сказал Рогов. — Лихо тебя изобразили. Читал?

— Да уж, — хмыкнул Силин. — Ангелочек с крылышками.

— Ну-ну, — сказал Рогов. — Самому-то приятно небось? Газету на стенку повесишь?

— Рамку закажу. Золоченую. И под стекло.

— А чего на заводе торчишь? Какие-нибудь неполадки?

— Я как раз тебе жаловаться хотел, — подумав, ответил Силин. — Подрядчики подводят. На стенде оборудовали силовой пол с опозданием на месяц. Я ходил, смотрел: все осевые и высотные размеры, сопрягаемость — все нарушено. Если так пойдет дальше…

Он не договорил, Рогов перебил его:

— Хорошо, я позвоню в трест. Еще что?

— Ты же сам знаешь, — нехотя ответил Силин.

— Квартиры, — сказал Рогов. — Но я не волшебник и не могу вытащить из кармана еще сто квартир.

— Сто двадцать. Люди начинают приезжать, и мы обещали им не просто жилье, а квартиры. Жилье у них было и там. А кроме того, мы обязаны давать квартиры и нашим кадровым рабочим, — вон, шестьсот с лишним заявлений — шутка?

Рогов рассердился: опять квартиры, вечный вопрос, каждый день — квартиры, квартиры, квартиры… Он сердился, хотя и понимал, что Силин прав. Когда министерство разрешило заводу провести оргнабор, вопрос с квартирами был будто бы решен. Но одно дело решить его, так сказать, в принципе, и другое — выделить около двухсот квартир, когда в городе нехватка жилья и люди стоят на очереди годами. Но без оргнаборовцев новый корпус не пустить. Вот и крутись как знаешь.

— Я приеду к тебе в понедельник, — сказал Рогов.

— В понедельник я скажу тебе то же самое, — ответил Силин.

— Ладно, — примирительно сказал Рогов. — Как домашние?

Он нарочно перевел разговор. Сколько раз давал себе зарок по выходным не касаться дел, и все равно никогда это не получалось: такие телефонные разговоры в выходные дни происходили постоянно — еще одна привычка!

— Домашние? — переспросил Силин, и в самом этом вопросе было удивление. — Кира бегает по подругам или сидит в парикмахерской, я — здесь, вот и все домашние дела. Обычный выходной.

— У Николая что?

Он спрашивал о Бочарове.

— Тоже вроде бы все нормально. Алешка скоро демобилизуется. Или уже демобилизовался, я не знаю.

— Он что, кажется, ракетчик?

— Пограничник.

— Сегодня — День пограничника, — сказал Рогов. — Будешь говорить со своими, передавай привет.

В другое время и при других обстоятельствах они всегда были на «вы» и называли друг друга по имени-отчеству. Это была не игра, а необходимая, даже подчеркнуто строгая форма общения, хотя многие знали о том, что Рогов и Силин — друзья с довоенных детских лет.

— Значит, до понедельника, — сказал Рогов. — На премьере ты сегодня, конечно, не будешь.

— Не буду, — сказал Силин. — Бог уж с ней, с премьерой. У меня скоро своя намечается.

2. ЛЮБОВЬ

Какое-то время птица бежала по дороге, беспомощно опустив крылья и прихрамывая, а Лида не спешила и улыбалась тому, как здорово птица проделывала все это и как это было важно для нее. Она отводила Лиду от гнезда, которое, скорее всего, было где-то здесь, неподалеку, возле самой дороги, — свила, а вот теперь в страхе должна бежать, уводя от своих малышей, повинуясь великому инстинкту сыграть больную, подшибленную, немощную, чтобы потом, когда это огромное в ее глазах существо отойдет на порядочное расстояние, упруго, легко и свободно оторваться от земли и кинуться в спасительную лесную чащу.

Лида приняла эту игру и ускорила шаг. Ей хотелось уловить тот обычно едва заметный глазу момент, когда птица поймет, что уже можно не притворяться, что огромное существо уже не найдет гнезда… Это Лида видела не раз, и всякий раз ее поражала стремительность превращения. Так было и теперь — птица резко взмахнула крыльями и со свистом начала петлять среди деревьев. Все. Игра кончилась, и Лида как бы додумывала за птицу: «Ну что? Обманула я тебя? То-то же…»

До заставы было еще километров шесть. В этот день начальник заставы майор Савун не смог послать за дочерью машину, и от шоссе, от автобусной остановки ей пришлось идти пешком — восемь километров. Впрочем, это было привычно для нее, но домой она пришла поздно, когда отец уже провел боевой расчет и отправил наряды на границу.

— Тебе письмо, — сказал он, вытаскивая из кармана куртки помятый конверт, и только тогда подумал, от кого оно может быть. Адреса отправителя не было. «Тайное послание», — усмехнулся Савун, отворачиваясь к телевизору и уже не думая об этом письме. Он очень устал. Его подняли ночью — «по сработке»; оказалось, систему нарушил лось, но Савун так больше и не ложился. Тут уж никак не до дочкиной переписки.

Он слышал, как Лида разорвала конверт, потом, видимо уже прочитав, сказала: «Вот дурак!» — но Савун не стал спрашивать, кто же это дурак. Лида вышла, хлопнув дверью. Савун только усмехнулся: не надо быть даже очень проницательным человеком, чтобы догадаться обо всем. Кто-нибудь из школьных приятелей. Конечно, не очень современно — по почте, но мало ли, попался стеснительный парень… Да, дочка выросла, и письмо, разумеется, от юного воздыхателя — но об этом он тоже подумал мельком, вскользь.

А Лида растерялась, едва начав читать: «Лида! Я должен тебе сказать, что очень люблю тебя». Прежде чем дочитать до конца, она поглядела на подпись, там было: А. Бочаров.

«Я не знаю, как это получилось, но вот теперь, перед демобилизацией, решил написать тебе об этом. Может быть, ты на меня рассердишься, но вся моя дальнейшая судьба теперь зависит от тебя. Отправляю это письмо по почте, потому что иначе не могу».

Сначала она хотела пойти на заставу, разыскать сержанта Бочарова и сказать ему то же самое: «Дурак!» — но, оказавшись у себя в комнате, еще раз пробежала глазами по строчкам, чувствуя, как кровь стучит в висках. Это волнение оказалось приятным. Что ж, она давно замечала, что творилась с сержантом, стоило только ей появиться на волейбольной площадке или в ленинской комнате, да просто при встрече. Значит, он молчал год, а может быть, и больше?

Она никуда не пошла. Она сидела и улыбалась. Значит, Бочаров! Пожалуй, она не хотела признаться себе самой в том, что Алексей нравился ей, — или нет, не так! — мог понравиться, это все-таки разница… Высокий, черноволосый, с черными глазами, такими черными, что не видно было зрачков, он сразу же, с первого своего появления на заставе удивил Лиду; сейчас она, вспоминая тот день, не могла найти другого слова, кроме этого — удивление.

Она выросла здесь, на заставе, и, сколько помнит себя, помнит, как солдаты возились, нянчились с нею, делились всякими вкусностями, присланными из дома, придумывали для нее игры и поддавались, когда она требовала сыграть в пятнашки; потом одни уходили, на их месте оказывались другие, и все повторялось сызнова. Она была для них чем-то вроде маленького божка, с которым оказывалось интересно, — или это было от тоски по дому, где оставались такие же меньшие братишки и сестренки. Во всяком случае, с ней играли всегда, и она любила играть с этими сильными взрослыми, которые слушались ее и у которых для нее находились и конфета, и время.

Первым, кто доставил ей неприятность, был Бочаров.

На заставу он пришел после школы сержантов. Весной устроили соревнование по волейболу с командой соседней заставы. Лида потребовала, чтобы ее взяли с собой, и вдруг этот длинный сержант поглядел на нее своими непроницаемыми глазищами и тихо сказал:

— По-моему, вы играете плохо, девушка. Зачем же мы будем проигрывать из-за вас?

Лида вспыхнула, повернулась и ушла. Так с ней не разговаривал еще никто. Бочарова она возненавидела сразу же и потом две недели не появлялась на площадке, хотя ее звали сыграть. Но, ненавидя Бочарова, она все-таки думала о нем и удивлялась тому, что думала. Потом ей захотелось приглядеться к нему, и вечером она появилась в беседке, где солдаты курили, играли на гитаре, пели — здесь это так и называлось по-деревенски — «посиделки». Она шла на посиделки с тайным желанием увидеть Бочарова — и увидела его.

— Долгонько же вы на меня дулись, — сказал он.

Ее снова удивило и это «вы», и его серьезный, даже чуть укоризненный тон: до сих пор к ней никто не обращался так, только «ты» да «Лидка».

— С чего это вы взяли? — пожала она худенькими плечами. — Даже не думала!

Она старательно делала вид, что Бочаров никак, ну совершенно никак не интересует ее, даже не повернулась ни разу в его сторону, и была очень, очень довольна собой. Пела со всеми, и охотно брала у солдат конфетки, и не глядела на Бочарова, хотя знала, чувствовала затылком, что он смотрит на нее не отрываясь. Ну и смотри, пожалуйста, сколько тебе влезет, а я вот на тебя ноль внимания — фунт презрения…

«Ноль внимания» продолжался до поздней осени.

Лида возвращалась из школы лесной дорогой — в тот день отец тоже не выслал машину, — но это даже радовало ее. В осенние дни она ходила в школу не с портфелем, а с корзинкой. Восемь километров — полная корзинка боровиков, благо их всегда росло здесь сколько угодно.

Загородив собой дорогу, стоял лось. Темная громада не сдвинулась с места, когда Лида крикнула. Ей и прежде приходилось встречать лосей. Обычно они неспешно и словно бы вежливо уходили, а этот стоял и глядел на нее, величественный, страшный в неподвижности, как памятник.

Корзинку Лида бросила и уже сама не помнит, как кинулась в сторону. Единственное спасение — добежать до сигнальной системы, нарушить ее, тогда примчатся «тревожники» — это она сообразила сразу все-таки.

Лось за ней не пошел, а тревожная группа примчалась на «газике» минут через десять, и сержант Бочаров снял Лиду с дерева. Потом нашли корзинку. Лось сжевал несколько грибов и тетрадку по алгебре.

— Перепугалась? — спросил Бочаров, когда они ехали на заставу. — А ты молодец. Видел я твоего лося, здоровенный зверь.

Лида не ответила. Ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Ее шатало, и Бочаров привел ее в дом, придерживая под руку. На крыльцо выбежала мать, вскрикнула, он успокоил ее: ничего страшного, жива-здорова, и самое лучшее сейчас — это лечь и уснуть. А вечером Лида пришла в ленинскую комнату смотреть фильм — ей надо, необходимо было доказать всем, а в первую очередь Бочарову конечно, что она ничуть не испугалась. Бочаров изумленно поглядел на нее.

— Ну, молодец, — повторил он. — Я думал, ты целую неделю дрожать и отлеживаться будешь.

— Очень надо, — пожала плечами Лида. — Прошлой осенью за мной росомаха увязалась, и то ничего, как видишь.

Она не соврала. Прошлой осенью за ней действительно шла росомаха. Лида слышала ее неприятный, резкий голос, но она просто не знала, что это за зверь. Рассказала отцу, тот побледнел и молча вышел. Через два дня он сам убил росомаху, выследив ее около лесоповала.

Все теперь встало на свои места: они были на «ты», и Лида помнила, что у Бочарова сильные руки — он легко снял ее с той корявой сосны, — и ей нравилось отрицать свой испуг, хотя хорошо знала, что Бочаров видел, как она перепугана, и все-таки хвалит ее!

Она не знала, что уже несколько месяцев его преследует одно видение: стоит лишь закрыть глаза, и вот она, березовая роща, косые солнечные лучи обтекают стволы берез, и те кажутся розовыми, а меж стволов мелькает девичья фигурка. Скрылась за розовым стволом — снова появилась — опять скрылась, и вот опять она — идет, размахивая портфельчиком, и даже напевает что-то. Тогда Бочарову показалось, что он подглядел какую-то тайну. Девушка, и эти березы, и эти солнечные лучи были в том прямом родстве, о котором он прежде даже не догадывался. Он не окликнул Лиду, словно испугавшись, что его голос сможет разрушить это видение. А потом, стоило только вспомнить, как снова и снова его охватывало странное, ни разу в жизни не испытанное волнение перед этим внезапно возникшим образом: мелькание света — стволы сосен — и она, Лида…

Тогда он был в наряде, и Лида не заметила ни его, ни его напарника, с которым Бочаров просматривал систему. На них были пятнистые маскировочные «лягушки», и Лида прошла в каких-нибудь тридцати шагах, даже не подумав, что ее кто-нибудь видит.

— А ничего девчонка, — сказал тот, второй. — Ты как на этот счет?

— Замолчи! — тихо и яростно сказал Бочаров.