Старухи

— Чего это он у дверей-то сказал?

— Языка у рыжего нет, вот что…

— Жалость-то какая, — всплеснула руками Анисья. — Мужик видный, а языка нет…

— Убийцу-то чего жалеть, Бог наказал, так ему, поделом, — зло ответила Олюшка.

К вечеру приезжал какой-то мужчина, весь в погонах, осматривал рыжего, старух и погреб, откуда выгреб пару бутылей и увез с собой, что и сказать, «настоящий полковник». Словом, бабки остались довольны.

После полковника ввечеру старушечий совет постановил пару дней обождать и мужика этого рыжего от греха подальше самим свезти в милицейский участок в райцентр. Чего ему тут — санаторий что ли? Человека убил — сиди в тюрьме. Сидели, судили и рядили до темноты. А впотьмах новое представление за окном. Снова Иринушка им знаки подаёт, и даже как-то вроде голосом человечьим подвывает, мол, не везите мужика в райцентр, не везите, пусть за могилой моей ухаживает, такое ему наказание, у-у-у.

— Хорошенькое наказание, — возмутилась Олюшка. — Мы его тут кормить будем, чтобы он за могилой ухаживал?

— Да что ты, — зашикала Анисья. — Побойся Бога, ведь воля покойницы.

Что и говорить, в глубокой ночи покойница пришла в дом Олюшки, стояла посреди комнаты, качала головой. Так Олюшка больше и не перечила, стало быть, надо мужика в деревне оставлять.

Жизнь потекла по старинке. Мужик начал приходить в себя. Бабкам, чем мог, помогал. Ел с ними за одним столом, пил два раза в день докторские порошки. С Димасиком они дружбу наладили. Только хирел быстро. Вот вроде здоровый мужик, а здоровья в нём нет. Уставал быстро. Чуть встанет, пОтом обливается. Да глаза видеть плохо стали, а молодой вроде. Ну, да что уж, наркоман ведь.

Прижился мужик. Почти и забыли уже и про Иринушку, и про то, что он её замучил. А, может, и не он, кто ж знает, чего зря на человека грешить, раз вина его не доказана.

Тут и лето к концу пришло, и октябрь листьями цветными закружил. Дело к зиме. Надо бы всё переворошить, что в доме. Стала Матрёна шкафы разбирать, бельё с места на место перекладывать, чтоб моль не завелась. Сгрудила, что было, на кровать да чай пошла пить. А тут Димасик вдруг из кучи какую-то тряпку выудил да на себя накинул, да скакать принялся в этой тряпке по дому. Скачет и воет: «У-у! У-у!».

Рассмеялась Матрёна. Да как вспомнит, что совсем недавно уже такое представление-то видела у себя под окном.

Схватила Димасика, тряпку отобрала да села разглядывать. Тут и Мила чаю пить зашла.

— Что это? — спросила её Матрёна.

Милка-то глаза в пол отвела и молчит.

— Что это?! — повторила старуха.

Милка на пол упала, дурнем воет и ревёт.

— Прости! Прости, — говорит — мама!

Разве разберёшь, чего она там. Подняла её Матрёна, чаем отпоила.

— Рассказывай всё, там решим, что делать.

— Это я тогда под окном была, — начала Милка. — Не Иринушка. Я была.

Оттаскала Милку старуха за волосы, в морду натыкала ей простыней. Да всё ж злость сменилась любопытством.

— Ты? Зачем? — удивилась Матрёна.

— Как вошла я, так с порога поняла, кому ты жизнь спасла. Это ведь Иринушки мужик… Она меня им пугала, мол, Ваньке башку снесёт, с братками понаедут.

— С чего бы?

— Ну, так Иринушка узнала, что я за конфетами торгую. Обещала в милицию сдать. Я мужика ее тогда увидела тут, сразу поняла. Ваньке сказала, что погубит он нас. А как Ваня его осмотрел, сказал, что он не опасен, тогда только успокоилась. А тут вы решили его в райцентр везти. А он бы там всё вспомнил? Что ж тогда делать-то? Вот я и пошла, Иринушкой прикинулась и вам завещала мужика тут беречь. Ведь не он Иринушку убил…

— А кто ж её убил-то? — захлопала глазами Матрёна.

— Не он, — тихо прошептала Иринушка.

В дверях грохнул об пол ухват, женщины бросились посмотреть, кто их подслушал.

Рыжий и не думал скрываться. Стоял тут же, уши развесил. Когда увидел подбежавшую Милу, лицо его исказилось гримасой ненависти. Он замычал и пошёл на неё, угрожающе подняв руку.

Милка ойкнула и выбежала на двор.

— На! На! Пиши, чёрт рыжий! Что случилось?! — сунула ему в руки альбом с карандашами Матрёна.

Рыжий застрочил.

— Наркотики! — прочла вслух Матрёна. — Понятное дело, фелшер говорил, что ты наркоман.

Рыжий замотал головой и снова принялся писать.

— Мила и фельдшер. Наркотики. Конфеты, — пожала плечами Матрёна, прочитав написанное.

Рыжий продолжал.

— Ирину убила Мила. Они с фельдшером торгуют наркотиками. Мила ворует конфеты и продаёт в них наркотики. Ирина это узнала… Ирина пришла к ним, сказала, что заявит в полицию… На кого? На Милку мою? — грозно спросила Матрёна, оторвавшись от чтения.

Рыжий оторопело попятился. Но снова продолжил писать. В этот раз он на целый лист написал лишь одно слово: «ДА!»

Ноги у Матрёны подкосились, она плюхнулась на табурет.

Рыжий продолжил строчить:

«Мила уговаривала Ирину не ходить в полицию. А фельдшер угрожать Ирине стал, что она не в своё дело лезет. Ирина попросила меня заступиться. Я сразу, было, хотел, по горячим-то следам, но она запретила. Сказала, мол, с матерью Милки поговорит, что та — бабка уважаемая, вся деревня прислушивается и за советом к ней ходит. Вроде бы и рассудили всё. Сказала, что дома поговорит, а если уж и это не поможет, тогда мы с ребятами подойдём к фельдшеру. Я в баре охранником работаю, нас таких наберётся прилично бравых молодцев, чтобы и пугануть конкретно, и поинтереснее что сделать, налетели бы, отметелили бы, забыл бы как барышням угрожать. Вот поехала Ирина сюда, чтобы с вами, стало быть, поговорить, а Милка, видать, про то узнала. Понимаете? Видать, сильно дочка испугалась, что Ирина Вам всё расскажет. Словом, уехала Ирина, я ждать остался, что напишет. Она молчит, ну, думаю, значит, решилось всё, раз не пишет. С отпуска вернётся, снова на работу поедет, так и свидимся. Сам не лезу тоже, неудобно, мы недавно знакомы только стали. Да и кому я, безъязыкий, нужен. Так на так, а Ирины уж больше месяца ни слуху, ни духу. Отпуск вроде как прошёл, а она носу не кажет. Так я сорвался в вашу деревню приехал. К Ирине постучался — тихо. Нет её. Сам в голове держу, что, может, дело-то не тихо. Стал из лесу следить. Узнал, что нет уже Иринушки. Только ведь и за мной кто-то следил. Надо было сразу в милицию ехать. А я сам решил это дело покрутить. Кто-то в том лесу меня и оглоушил. А сейчас вот я всё вспомнил. Это Мила с фельдшером Ирину убили!!!»

Рыжий устало опустился на соседний табурет и отдал альбом Матрёне. Даром, что большой этот рыжий детина, а сил в нём как в ребёнке, то есть нет их совсем. Зря только доктор на него эти порошки тратит. Чем больше пьёт их рыжий, тем слабее становится.

— Чего ж они тебя-то не убили? — устало вздохнула Матрёна.

Постоялец так же устало пожал плечами и знаками потребовал альбом.

«Думаю, они не хотели Ирину убивать. Так получилось.»

Матрёна кивнула, прочитав сообщение.

— Так ты видел, как убили-то?

Рыжий отрицательно замотал головой.

— Ну? А чего говоришь-то тогда? Вот чего тебе просто наркоманом-то не быть? Теперь Милку мою в милицию сдашь? — спросила она, не глядя в глаза рыжему.

Рыжий кивнул.

Даже не видя его, старуха поняла ответ, почуяла.

— После всего добра, что тебе сделали? Ведь мы тебя от смерти спасли… Вишь, не знала я, что на погибель мою спасу тебя. Кабы знать… Я ж ведь думала, ты наркоман простой, которые к Милке за конфетами ходят. Их тут лес полон. Думала, грехи за дочку отмолю, она губит — я спасу…

Рыжий молчал.

— Ты хоть про себя-то вспомнил? Кто тебя из лесу вывел-то?

Рыжий застрочил:

«Нет. Не очень. Помню, что в лесу было. Милу-то я так на вид знал. Видал её, когда она в бар с Ириной заходила. И тут вижу, она на поляне зачем-то стоит, я к ней и подошёл. И она меня узнала, как завопит: «Мент!», тут уж я дальше ничего не помню, удар и пустота… Кто бил, чем, не знаю, проснулся посреди леса. Плутал, потом к деревне вышел, потом вот вы…»

— Ладно, только дай мне с дочерью попрощаться, ты ведь должник мой теперь, только благодаря мне да Димасику жив…

Рыжий снова кивнул.

— До завтра, до вечера время дай, — даже не попросила, а приказала Матрёна. — Сам к Олюшке иди. До завтрева молчи. Дай срок!

Рыжий ушёл. Матрёна сама до Олюшки провожала да толковать о чём-то с ней взялась. Долго стояли. Что говорили, никто не слышал. Да и кому оно надо, старушечья эта болтовня.

Матрёна домой вернулась, подошла к сараю, не открывая дверей, гаркнула:

— Милка! В дом иди!

Вскоре появилась дочь её.

Зашли в дом и двери заперли. Никогда такого на деревне и не бывало, чтобы люди двери запирали. Всяк на доверии живёт, откуда ж подлости ждать, все свои ведь. А тут был секрет, видать, сильный и большой, что бабы все двери-то замкнули.

Как вошли, так Матрёна дочери опять простынь эту в рыло кинула. Зло так. Милка — ничего, утёрлась, прибрала, скрутила и себе на колени положила. Понятно дело — виновата.

— Убирать за собой надо, — грозно зашипела Матрёна. — Говори, кто Иринку убил?

— Ваня… — тихо промямлила Милка.

— Фелшер твой, Ваня, мыша убить не смог бы, не сочиняй — то врёшь ты зря.

Милка подняла мокрое от слёз лицо.

— Значит, не убивал?

Матрёна аж плюнула в неё с досады. Вот ведь не знает ничего, а врёт с три короба.

— Говори, видела, кто убил?

Милка замотала головой.

Матрёна постояла, походила по кухне, а потом опустилась устало на табуретку.

— Дочка, грех за тебя я на душу взяла. Иринушка тогда ко мне пришла. Советоваться. Мол, что ей делать. Мол, знает про тебя с фелшером, и вроде как по-дружески не должна никому говорить, а вроде как и дело плохое, злое вы делаете, надо, чтобы прекратили. Ко мне пришла, понимаешь? А я что? Разве не знаю, чем вы занимаетесь? Она ко мне за советом пришла, как к честному человеку, чтобы я с тобой поговорила, наказала чтобы тебя. А что я сделать могу? Всю жизнь то на колхоз работала, то на государство, денег не нажила ни вот столько. Не разбогатеть в этой стране честным-то трудом. Что я? Не знаю разве, откуда у тебя платьишки новые? Что, думаешь, верю я, что твой Ванька-фелшер на зарплату свою тебе это покупает. Думаешь, не знаю, зачем ты в лес бегаешь, что у нас в лесу народа больше, чем в городе, что к тебе это упыри всякие за товаром ездят? Думаешь, не хочу я чтоб дочка жила счастливо. Чтобы и покушать, и погулять красиво? И так вон наказание в углу сидит, щенок, а не человек, Димасик этот. Мало что ли натерпелись? Так ещё эта ко мне за советом пришла, мол, так жить нельзя. А как жить? Как жить-то, я тебя спрашиваю?! Я всю жизнь с копейки на копейку, вот такие мозоли — поля колхозные обрабатывала, себе только и видела что — картофельные очистки! Что, думаешь, я честно не хотела? Да никак, Мила, никак тут честно? И что ж я, дочери своей доли такой пожелаю. А она мне: «Дочка ваша плохие вещи творит, людей губит!» А за меня она спросила, кто в ответе, мою жизнь, мою молодость кто загубил? Кто эти люди ей? Сброд один…

Матрёна выдохлась и почти упала на табуретку. Милка смотрела на неё, не отрываясь.

— Мама, да как же это?

— А вот так, пока до дверей провожала, под руку чугунок попался. Оно само как-то. От обиды, от досады за жизнь мою горькую… Само оно, Мила. Как-то вот так рука поднялась да опустилась… Ни ты не виновата, ни фельдшер твой. Живите, детки, счастливо. А увальню этому я порошки исправно даю, только вот сейчас от себя немного добавила, вроде как суприз положила, чай, уже у Олюшки за чаем слопал. Кто ж знал, что вспомнит он сегодня. А всё твоя привычка вещи разбрасывать. Убрала б тогда простынь эту, и не было б ничего. Помер тихо бы, всем на радость рыжий гад. Ну чего вот ты её оставила? Ведь деньги водятся, да простынь-то худая вся, для чего берегла? На погибель себе? Кабы не барахло это, так и жили б без худа, с добром, Милка! — почти выкрикнула Матрёна.

Милка схватилась за голову. Она раскачивалась на табурете из стороны в сторону и выла.

— Ну, не вой, — погладила её по волосам старуха. — Для вас же всё. Вы едьте в город, ничего, пристроитесь, Димасика мне оставь, чтоб не мешал. Он, что собака, видит мамку — помнит, нет её под носом — забудет… Скачет целый день, горя не знает. Всё б ему бегать да гукать… А мамка для этого не нужна. С простынью-то ты ловко выдумала. Я уж и труханула, думала, и правда, покойница за мной пришла… Только не пойму, как ты в первую-то ночь у окна очутилась, ведь на фабрике была?

— Я только одну ночь и была. Когда решили, что рыжего отвезёте в милицию в райцентр. Ваня сказал, что если он там всё вспомнит, нам не сдобровать, он в милицию пойдет говорить про наркотики. Лучше, чтоб он тут под общим надзором оставался. Он ему и порошки такие специальные выписал, чтоб долго не вспомнил, успокоительные какие-то, не ядовитые, но чтобы плохо понимал, что с ним и где он. Вроде как лёгкие наркотики. А что, разве ещё было?

— Разок было, — задумалась Матрёна. — Видать, тогда, и правда, Иринушка приходила, заступиться хотела за мужика своего. А может и пару раз… Да что уж… Иди, Милка, проваливай. Едь отсюда.

— Мама, а где рыжий-то? Ведь он сейчас всем расскажет…

— Этот мужик порядочный, не расскажет. У нас что-то вроде уговора с ним. Я людей хорошо знаю, этот не расскажет. До завтрева помолчит… Время есть ещё. Уноси-ка ноги.

Милка наскоро собрала пальто да пару чулок, поцеловала Димасика в нос:

— Мамка приедет, конфетку привезёт, Димка.

И — за порог. Матрёну ослушаться страшно было в тот вечер.

— Димасик, подь сюды, болезный ты наш. Сколько ж ты у меня душу выкрутил, сколько лет мы с тобой кукуем, горе ты наше?

Димасик послушно забрался к старухе на колени, та обняла его крепко. Посидели, обнявшись, помолчали, в окно смотрели. Малой даже сомлел, заснул.

— А что? Мамка-то уже небось и до райцентра добралась. Хочешь, покажу, куда мамка ездит? — встрепенулась Матрёна. — Хочешь? Хочешь?

Димасик спрыгнул с колен и завертелся на полу, почуяв, как щенок, радостное настроение бабки.

— А ну, пойдём со мной, мы на гору заберёмся с тобой на высокую. А оттуда всё-всё видно, даже Москву немного, краешек от Кремля. Пошли, малой.

Внук радостно суетился рядом со старухой, пока она застёгивала на нем болониевую курточку.

— Какой же ты у меня красивый, — всплакнула Матрёна. — Что ж такой глупый вышел, а? Кому ты такой народился? Никому не нужный ты, наказание ты, Димка. Ни в школу тебя, ни вылечить.

Матрёна прихватила с собой мешок из-под картошки, и они поспешили на холм за деревней, куда не раз хаживали вместе смотреть мамку.

Сколько раз приходили сюда. С одной стороны холм был пологим, с другой — отвесно обрывался вниз. Они подходили к самому к краю, «так лучше чувствовалась жизнь», говаривала Матрёна.

Димка копался в земле, Матрёна тихо плакала рядом. Наплачется она, да и домой пойдут.

Димка скачет рядом, всё-то в мире ему радость. Одно слово — дурачок.