Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона - Игорь Сергеевич Дмитриев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:


Ил. 6. Сэр Эймиас Полет. Портрет работы Н. Хиллиарда (?)

Новое посольство начало формироваться в середине 1576 года, формальное же решение Тайного совета датируется 26 августа. Однако сэр Эймиас не торопился собираться в дорогу. Он тянул время под предлогом плохого самочувствия. Реальная же причина затягивания отъезда состояла в том, что послу необходимо было срочно распродать часть своих поместий, поскольку, хотя посол назначался королевой, свою деятельность за границей он должен был финансировать в основном из собственного кармана, ибо официальных выплат для нормального функционирования посольства было совершенно недостаточно. Разумеется, это обстоятельство сказывалось и на финансовом обеспечении членов посольства.

Кроме того, поездка Ф. Бэкона на континент вовсе не походила на обычный Grand Tour, совершаемый сыновьями английской аристократии преимущественно по Франции и Италии в сопровождении наставника с целью посещения исторических мест, знакомства с европейскими знаменитостями, пополнения общего кругозора и завершения обучения и воспитания джентльмена[64]. Именно с такой целью отправится в свой Grand Tour в 1639 году, после трех с небольшим лет пребывания в Итоне, Роберт Бойль вместе с братом Фрэнсисом и наставником гражданином Женевы Исааком Маркомбом. Однако уже во второй половине XVI столетия некоторые представители английской знати определяли цели заграничного путешествия для своих отпрысков несколько иначе. Скажем, Уильям Сесил, формулируя свои родительские пожелания, отметил, что целью поездки его сына Томаса во Францию должны быть не научные занятия, но изучение гражданского права и языков – французского или итальянского – до того уровня, чтобы можно было поддержать разговор[65].

Что касается Фрэнсиса Бэкона, то его главная цель состояла в освоении цивильного права, которое весьма слабо было представлено в образовательной программе Грейс-Инн, но которое широко использовалось во Франции, и, разумеется, в усовершенствовании своего французского языка. (Напомню, что в Англии одновременно сосуществовали несколько правовых систем – общего права, канонического права, цивильного права и «права справедливости» [equity].)

Следует также учесть изменение характера дипломатической службы в XVI веке. Дипломат представлял собою уже не просто некоего переговорщика, чиновника на посылках, передатчика (bearer) документов и мнений своего суверена. Он должен был владеть определенными навыками и практиками: утонченными манерами, знанием иностранных языков, а также обычаев, политического устройства и социальной жизни разных стран, обладать широким кругозором, разбираться в военном деле, хорошо владеть пером (а при случае и шпагой), быть наблюдательным, уметь заводить контакты с самыми разными людьми и т. д.[66] Однако ни в Оксфорде, ни в Кембридже, ни в Inns of Court ничему такому не учили.

Посольство Полета прибыло в Париж 3 октября 1576 года. Религиозно-политическая ситуация в Европе в то время была весьма неопределенной. В 1575 году позиции противников французского короля Генриха III заметно усилились: на их сторону перешел герцог Франциск (Франсуа) Алансонский, младший брат короля и наследник престола. Елизавета поддерживала оппозицию деньгами, а курфюрст Пфальца наемниками. 5 февраля 1576 года король Наварры Генрих Бурбон, бывший до того пленником в Лувре, бежал оттуда в свои владения на юго-западе Франции и возглавил противников короля. Генрих III, у которого не было возможности продолжать борьбу, 6 мая 1576 года заключил перемирие в Болье (L’ édit de Beaulieu), надеясь тем самым прекратить религиозные войны в стране между католиками и гугенотами.

По этому эдикту протестанты получали свободу вероисповедания и могли отправлять культ везде, кроме Парижа и его пригородов. Им также оставили восемь крепостей и дали право поступать на королевскую службу. Однако этот эдикт вызвал недовольство со стороны непримиримых католиков, которые стали объединяться в борьбе против «еретиков». В 1576 году усилиями герцога Генриха Гиза локальные католические союзы объединились в общефранцузскую Католическую лигу (Ligue catholique) для борьбы с гугенотами и ограничения централизованной королевской власти. Однако Генрих III в ситуации, когда главная угроза власти католического короля исходила не столько от гугенотов, сколько от католической оппозиции, сумел перехватить инициативу и сам встал во главе Лиги.

В ноябре 1576 года король собрал в Блуа Генеральные штаты, в которых протестанты вообще не участвовали, и заявил о своей готовности бороться с еретиками, что означало фактически отмену эдикта в Болье. Итогом стала новая, шестая по счету, Религиозная война, в которой перевес оказался на стороне католиков. После нескольких месяцев войны король инициировал начало мирных переговоров в Пуатье и 17 сентября 1577 года был заключен мирный договор в Бержераке, который ограничил свободу вероисповедания для гугенотов, но сохранил за ними крепости на юге.

Если в религиозном плане Елизавета поддерживала гугенотов, то в плане политическом ей был выгоден союз с Францией. В этой ситуации назначение послом в католическую страну ярого протестанта было весьма рискованным ходом. Французский дипломат Жан Отман (Jean Hotman, Marquis de Villers-St-Paul; 1552–1636) написал трактат, где представил образ идеального посла. В этом сочинении он настаивал, что «протестант не годится для того, чтобы быть посланником при папском дворе и при дворе короля Испании»[67]. Но в Лондоне считали иначе. «Не меняйте ваших манер только потому, что вы ступили на другую землю, – подбадривал нового посла У. Сесил. – Подтвердите вашими действиями хорошее мнение о вас, которое сложилось здесь за вашу веру и проницательность»[68].

И Полет старался. Однако, чтобы оправдать надежды королевы и двора, ему надо было решить две проблемы: денег и времени. По прибытии в Париж, самый дорогой город Европы, сэр Эймиас очень быстро почувствовал, сколь тяжким грузом для его кошелька оказывается присутствие в составе посольства рекомендованных ему лиц. К примеру, провизия для людей и лошадей во французской столице стоила много дороже, чем в Лондоне, особенно вина. Ему пришлось также оплачивать разъезды его жены, почтовых лошадей и т. д. Но самыми обременительными оставались расходы на свиту (train). «Моя свита, – писал Полет еще до прибытия в Париж, – так велика, потому что в нее входят различные джентльмены, рекомендованные мне Ее Величеством, такие как магистр доктор Цезарь[69], мистер Трокмортон[70] и мистер Хиллиард[71], не считая людей из моей компании (в которую входил и Ф. Бэкон. – И. Д.[72].

Что касается времени, то посол должен был ежедневно, точнее ежевечерне, отправлять в Лондон подробные донесения обо всем, что ему удалось узнать, а также о том, кто и как его принимал (особенно при дворе). Донесения следовало отправлять королеве, секретарю (или секретарям) государства (с более откровенными формулировками), а также высшим государственным чиновникам (по их запросу), клеркам Тайного совета, своему патрону (или патронам) и т. д. К примеру, 19 февраля 1578 года Полет отправляет письма: королеве, госсекретарям (Ф. Уолсингему и Т. Вильсону) вместе и каждому из них по отдельности, лорду-казначею Бёрли, графам Уорвику и Лестеру, секретарю Тайного совета, своему предшественнику на посольском посту У. Дейлу, казначею королевской палаты Т. Хинеджу, одному активному чиновнику из западной Англии, важному придворному Томасу Лейтону, приходившемуся родственником королеве и проживавшему на острове Гернси (Guernsey), где он исполнял обязанности губернатора, и кому-то еще. Причем это не самый длинный перечень адресатов. И надо было не просто написать подробные донесения, но сделать это к определенному сроку (времени отправки почты). К этому сроку письма должны были быть написаны, зашифрованы (причем каждый адресат имел свой шифр) и скопированы в специальную книгу (Copy-book).

Полет так привык за время пребывания в должности посла писать письма, что не мог отделаться от этой привычки даже после возвращения в Лондон. «Я чувствую себя человеком не у дел, – жаловался он Уолсингему сразу по приезде из Парижа, – …я не могу отделаться от привычного распорядка жизни, когда я обязательно должен был что-то написать сэру Фрэнсису Уолсингему»[73].

Полет работал не просто много, но и методично, засиживаясь допоздна, пока все намеченные дела не были сделаны. Ф. Бэкон, помогавший ему в работе, перенял у посла многие полезные навыки, о чем с благодарностью вспоминал впоследствии: «Ничего нет опаснее для успеха дела, нежели показная распорядительность (affected dispatch). Она подобна тому, что у врачей именуется несварением (predigestion), а это всегда наполняет организм неусвоенной пищей и тайными зачатками болезней. Поэтому распорядительность в делах надобно мерить не временем сидения (sitting), но успехом дела. …Я знавал одного мудрого человека (имеется в виду Полет. – И. Д.), который при виде чрезмерной поспешности любил говорить: „Повременим, чтобы скорее завершить дело“»[74].

И еще об одной особенности посольской работы Полета и его окружения следует сказать. Я имею в виду места, в которых жили и работали дипломаты. Французский двор постоянно перемещался по стране. К примеру, когда в декабре 1576 года король и придворные переехали на несколько месяцев в Блуа, где собирались Генеральные штаты, английское посольство тоже отправилось туда. В марте следующего года двор, а за ним и посольство Полета переместились в Тур, а потом в Пуатье. Вообще же французы старались держать английских дипломатов на известном расстоянии от двора. Полет сетовал, что ни он, ни его люди ничего не знают о «многих жалобах, вражде и даже обвинениях – да, обвинениях! – в адрес короля»[75].

Как уже отмечалось выше, не один Полет в английском посольстве страдал от недостатка денег. Фрэнсису тоже приходилось сильно экономить, о чем он сообщил, в частности, своему «cousin» (термин, часто использовавшийся в уважительном обращении к любому близкому другу, не обязательно родственнику, типа русского «брат») Томасу Бодлею (или Бодли; Thomas Bodley; 1544–1613), предлагая ему свои услуги по сбору информации, интересующей английское правительство.

Для подобного обращения Бодлей был идеальным адресатом. Он происходил из протестантской семьи джентри[76], которая в период реставрации католицизма при Марии Тюдор предпочла эмигрировать в Германию, а затем в Швейцарию, в Женеву, где Томас учился в кальвинистской академии. В этой академии он изучил, кроме теологии и латыни, также древнегреческий и древнееврейский языки (Бодлей впоследствии стал одним из лучших гебраистов своего времени). После восшествия на английский престол Елизаветы I семья вернулась в Англию и Т. Бодлей продолжил образование в Колледже Магдалины Оксфордского университета. В 1563 году он получил степень бакалавра искусств, а на следующий год стал полноправным членом Мертон-колледжа, где читал лекции по греческому языку.

В 1566 году он получает степень магистра искусств, а спустя три года избирается одним из прокторов университета. Кроме того, он исполняет функции университетского оратора (Public Orator), выступая на официальных церемониях.

«Однако, несмотря на склонность к наукам и несомненные лингвистические дарования, Бодлей не стремился к университетской карьере. В своем жизнеописании он вспоминал, что в молодости „посвящал время изучению множества предметов, не имея склонности заняться каким-либо по преимуществу“, и в конце концов решил покинуть университет (в 1576 году. – И. Д.) и отправиться (получив грант от своего колледжа в размере 6 фунтов и 13 шиллингов. – И. Д.) с познавательными целями на континент, „дабы изучить некоторые современные языки и расширить свой опыт в управлении делами, намереваясь в ту пору посвятить себя и все свои усилия публичному служению государству“ (The Life of Sir Thomas Bodley. Oxford, 1983. P. 4)»[77].

Он посетил Францию, Италию, многие имперские города Германии, изучая нравы и политические институты этих стран, а также совершенствуясь в языках. Одновременно он выполнял за определенную плату разведывательные функции. По возвращении в Англию Бодлей получил место джентльмена-привратника (gentleman-usher) при королеве и в 1584 году становится членом палаты общин от Портсмута.

Бодлей ответил Бэкону не сразу, но согласием, не забыв вместе с письмом послать молодому человеку 30 фунтов («на ваше нынешнее довольствие (for your present supply)»), первый гонорар за будущую службу. Кроме того, Бодлей объяснил Бэкону, что от него требуется. Поскольку Франция – страна двух вероисповеданий, то Фрэнсису следует внимательно следить за отношениями между католиками и гугенотами, выяснять, кто поддерживает на местах каждую религиозную группу, как балансирует между носителями разных конфессий королевская власть, каковы мнения и настроения в обществе, интересоваться состоянием гаваней и городов, зданий, арсеналов, дорог, изобретениями («ingenious inventions») и т. д. Фрэнсис должен был собирать информацию и как англичанин, который готов служить интересам своей страны, и, что важнее, как христианин (точнее, англиканин), оберегающий свою Церковь от любых опасностей. Иными словами, Бодлей ждал от Бэкона не вульгарного шпионажа, т. е. не траты времени на «выуживание последних новостей, слухов, известий о придворных интригах (graces and disgraces), ибо все это может случайным образом измениться до того, как вы вернетесь домой», но более глубокой информации, касающейся «родственных связей, альянсов и состояний их знати, соотношения между количеством нобилей и чиновников, устройство их судов, их законы, как они принимаются и исполняются, насколько королевская власть оказывает влияние на принятие различных актов и распоряжений, как много у них налогов, податей и сборов в пользу короны, какие у них есть свободы и повинности, какова дисциплина в войске и какова готовность к войне, каково состояние дорог, что делается для увеличения торговли, поощрения искусств и мануфактур» и т. д.

Бодлей особо подчеркнул, что Фрэнсис не должен «попусту тратить свои душевные силы и бесценное время своего путешествия на собирание пристрастных мнений и суждений обо всем на свете, а также на уйму низменных пороков и манер людей, или же на общую испорченность этого времени, т. е. на все, что будет полезно лишь юмористам для их шуток и застольных бесед», нет, молодой человек должен направить «свой ум и усердие главным образом на то, чтобы наставлять себя во всех вещах, существующих между небом и землей, что принесет ему добродетель, мудрость и честь и что сделает его жизнь более полезной для его страны и его самого, более благоприятной для его друзей и более угодной Богу»[78].

И Бэкон старался, тем более что задание Бодлея расширяло его кругозор и давало богатую пищу для ума.

Как уже упоминалось выше, в конце 1577 года французский двор провел несколько месяцев в Пуатье, где король встречался с дипломатами и придворными Генриха Наваррского. Естественно, английское посольство тоже там присутствовало. В Пуатье Бэкон познакомился с молодым французом «большого ума, но несколько болтливым (juvene ingeniosissimo, sed paululum loquaci)», который постоянно «ругал манеры стариков и говорил, что если бы их мозги были видны так же, как их тела, то первые выглядели бы столь же кривыми, как последние»[79]. Кто это был – неизвестно, возможно, Максимильен де Бетюн (Maximilien de Béthune; 1560–1641), впоследствии герцог де Сюлли (Duc de Sully), будущий глава французского правительства при Генрихе IV. Если так, то Бэкон мог узнать от разговорчивого придворного куда более интересные вещи, нежели состояние старческих мозгов. Кроме того, Фрэнсис свел знакомство с секретарем герцога Алансонского, тоже ценная фигура для выполнения его миссии и получения очередных 30 фунтов (а то и большей суммы).

Полет, оказавшись in loco parentis, весьма ответственно отнесся к своей роли. Он не только оплачивал в меру возможности расходы на содержание Фрэнсиса, но и нанял для него учителя. Поначалу то был некий мистер Данкамб (Duncumb), который стал наставником Бэкона и детей посла. Но Данкамб в октябре 1577 года вернулся в Англию, и Полет, не без труда, нашел ему замену. Приняв во внимание совет Ж. Отмана не нанимать учителей из местных жителей, поскольку они могут оказаться шпионами, посол пригласил в качестве schoolmaster для своих детей и Фрэнсиса… самого Жана Отмана. Выбор оказался весьма удачным. (Кстати, Ж. Отман впоследствии переведет на французский «Историю короля Генриха VII» Ф. Бэкона.)

За годы пребывания во Франции Бэкон подружился со многими членами посольства Полета, в частности с Томасом Фелиппесом, известным также как Филлипс (Thomas Phelippes; 1556–1625), выдающимся криптографом, работавшим на сэра Фрэнсиса Уолсингема (Sir Francis Walsingham; ок. 1532–1590). Фелиппес мог шифровать и расшифровывать тексты, написанные на основных языках, которыми пользовались правительства Западной Европы (французском, итальянском, испанском, немецком и латинском). Он прославился тем, что сумел раскрыть сложный код испанцев, благодаря чему английское правительство узнало детали плана завоевания Англии (правда, на это Фелиппесу потребовалось двадцать дней). Его звездным часом стало участие в разоблачении заговора Э. Бабингтона. Мария Стюарт, будучи в заключении в Шеффилдском замке, сумела в 1586 году начать (под контролем своего тюремщика Э. Полета) переписку с католиком Энтони Бабингтоном, в которой подробно обсуждался план ее освобождения и убийства Елизаветы I (по другой версии, Мария Стюарт была искусно вовлечена в эту переписку и заговор был спровоцирован агентами Уолсингема). Письма Бабингтона были зашифрованы и их содержание стало известно в Лондоне благодаря усилиям Фелиппеса, сумевшего подобрать ключ к шифру. У Фелиппеса был еще один талант, который разведка Уолсингема также широко использовала: криптограф мог подделывать любой почерк. В сочинении «De augmentis scientiarum» (1623) Бэкон рассказывает о шифре, изобретенном им «еще в ранней юности, в бытность нашу в Париже»[80]. Разумеется, этот шифр появился благодаря его общению с Фелиппесом.

Дружеские отношения связали Бэкона с художником-миниатюристом Н. Хиллиардом. Последний должен был возвратиться в Англию в начале 1578 года, но по каким-то причинам задержался в Париже до октября 1578. В результате мы сейчас можем любоваться замечательным портретом юного Ф. Бэкона работы Хиллиарда, с надписью: «Пусть считают достойным изображение его лица, но я предпочитаю ум в его 18 лет».

И все-таки, какой бы насыщенной ни была жизнь Ф. Бэкона во Франции, какие бы замечательные письма ни писал о нем посол Полет, сэр Николас был недоволен. Не так представлял он поездку сына на континент. Бэкон старший надеялся, что Фрэнсис получит глубокие знания в области права и усовершенствует владение иностранными языками, в первую очередь французским. И если с языками все обстояло более или менее неплохо, то получить глубокие юридические познания в условиях суматошной жизни перегруженного работой и плохо финансируемого посольства было невозможно. Да, и Полет это понимал. Обдумав разные варианты, сэр Николас в начале 1578 года пришел к выводу, что лучше всего будет отдать сына под опеку профессионального юриста. Н. Бэкон уже давно лелеял идею введения специальной программы по подготовке гражданских служащих, которая предусматривала не только теоретическое, как в Оксфорде и в Кембридже, но и практическое изучение как римского права, так и common law, а также других предметов, необходимых дипломатам и государственным чиновникам. В 1530-х годах он по приказу Генриха VIII составил проект нового, пятого Inn of Court для реализации такой программы. Однако дальше разговоров дело не пошло, но отголоски этого проекта можно найти в различных идеях сэра Николаса: о реформировании common law, о рационализации финансовой системы королевства, о создании академии под протекторатом короны и т. д. И в своем младшем сыне, умом и способностями заметно превосходившем и Энтони, и своих сводных братьев, Н. Бэкон видел последнюю надежду подготовить хотя бы одного идеального или близкого к таковому профессионала на государственной службе, идеального тюдоровского statesman. Передавая сына на обучение опытному юристу, сэр Николас надеялся, что Фрэнсис сможет познакомиться именно с практикой работы судов на континенте[81]. Мы не знаем, кто стал новым наставником Ф. Бэкона, но бесспорно, что полученный им опыт сказался в его проекте кодификации английских законов по французской модели (1593), а также в планах реформирования английского законодательства, изложенных в «Proposition… Touching the Amendment of the Laws» (1616)[82].

Фрэнсис не только пассивно исполнил волю отца, у него были и свои представления, что ему надлежит делать. Так, в январе 1578 года он обращается к Полету, прося изложить сэру Николасу его, Фрэнсиса, «мнение о возможности поездки в Италию». Вопрос непростой, потому что в Англии скептически относились к поездкам молодых людей в эту страну: пребывание там могло испортить их нравы, а главное – страна сугубо католическая и это само по себе было опасно. И если уж давать разрешение на такую поездку, то отправлять юношей туда следовало только с опытным наставником. В случае же Ф. Бэкона было еще одно затрудняющее поездку обстоятельство – он был сыном не просто протестанта, но лорда-канцлера Англии, т. е., говоря языком более поздней эпохи, в Лондоне боялись провокаций. Все эти доводы – протестанту опасно быть там, где «инквизиция в силе», а протестанту по имени Фрэнсис Бэкон вдвойне – Полет изложил в письме сэру Николасу. И тот, разумеется, с послом согласился.

К концу 1578 года Полет смертельно устал от своей миссии во Франции. Чем больше он знакомился с этой страной, тем более разочаровывался в человеческой природе вообще. Во Франции – писал он одному из своих лондонских корреспондентов в декабре 1577 года – «кровавые и жестокие действия превратились в игры и развлечения»[83], а несколько ранее, в послании королеве, выразился еще более определенно: «французские тонкости и коварство столь глубоки, что иностранцу очень трудно, а то и невозможно обнаружить дно»[84]. Положение Полета в 1578 году осложнилось тем, что Франциск Алансонский (а с 1576 года еще и герцог Анжуйский) вновь поднял вопрос о женитьбе на Елизавете I, и посол, вопреки своим протестантским убеждениям, должен был вести переговоры о возможном брачном союзе королевы с герцогом-католиком.

В декабре 1578 года Полета постигло несчастье: в уличной потасовке погиб его старший сын, с которым посол связывал большие надежды. Опасаясь за свое психическое состояние, Полет в удвоенной силой стал просить Лондон прислать себе замену. Новый посол, сэр Генри Кобэм (Sir Henry Cobham; 1537–1592), прибыл только в ноябре 1579 года. Полет поторопился покинуть Париж, согласившись принять золотую цепь – подарок французского короля – только после того, как отъедет от столицы на приличное расстояние.

Ф. Бэкон возвратился в Англию раньше, в конце марта 1579 года. Хотя формально он мог быть за границей до июня, смерь отца вынудила его ускорить отъезд. Когда в феврале скончался сэр Николас, Фрэнсис обсуждал вопрос о таинственной связи между людьми близкими по крови, когда один чувствует, что с другим что-то случилось или случится. На эти размышления его навел дурной сон. «Я помню, – вспоминал Ф. Бэкон много лет спустя, – что, находясь в Париже, когда мой отец умирал в Лондоне, я за два или три дня до его кончины, увидел сон, о котором рассказал нескольким английским джентльменам, будто дом моего отца в деревне был весь оштукатурен черным раствором»[85].

«Другие, хладные мечты, другие, строгие заботы» [86]

Наверно, тот, кто создал нас с понятьемО будущем и прошлом, дивный дарВложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.У. Шекспир. Гамлет [87]

«Труд, отягченный мелочным расчетом»[88]

Вернувшись из Франции, Фрэнсис принял должность барристера в Грейс-Инн, на которую был назначен еще в июне 1576 года, до своей поездки на континент. Неизвестно в точности, где именно он жил в течение двенадцати месяцев после приезда в Лондон, за исключением того, что какое-то время он находился в Лестер-хаусе[89] и только в мае 1580 года поселился в Грейс-Инн, продолжая заниматься составлением и расшифровкой разведывательных отчетов для Уолсингема, Бёрли и королевы.

Его брат Энтони, который, согласно завещанию сэра Николаса, мог вступить в права наследования только через три года, решил отправиться на континент, но самостоятельно, без наставника, чтобы не испытывать никаких ограничений. Как и его сводный брат Эдуард, Энтони решил не участвовать в склоках родственников, деливших наследство его отца. В декабре 1579 года Энтони отбыл во Францию. Для поездки он должен был получить разрешение французского посла в Лондоне и своего дяди лорда Бёрли, который согласился дать племяннику также несколько рекомендательных писем. В начале первого такого письма Бёрли писал, что Энтони является сыном покойного лорда-канцлера и приходится ему, Бёрли, родственником по материнской линии, после чего следовала фраза: «после смерти его [Энтони] отца забота о воспитании его и его брата (the care of the bringing up of him and his brother), согласно завещанию его благородного и доброго родителя, была возложена на меня» и далее о том, что он, лорд Бёрли, не возражает против поездки племянника во Францию. Однако, подумав, сэр Уильям решил выразиться не столь определенно, убрав слова «о воспитании (of the bringing up)». В результате осталось менее обязывающее выражение: «забота о нем и о его брате (the care of him and his brother[90]. Эта поправка говорила о многом: Бёрли не желал брать на себя чрезмерное попечение об амбициозных племянниках, у него рос собственный сын, которому тогда уже исполнилось 16 лет и которого лорд Бёрли решил продвигать на высокие государственные должности, что с успехом и делал.

Во Франции, где Энтони занимался главным образом шпионажем, ему так понравилось, что вернуть его на родину стоило больших трудов и времени: он вновь ступил на английскую землю только в феврале 1592 года.

Пока Энтони охотился на континенте за чужими секретами, его брат Фрэнсис стал в 1581 году членом палаты общин[91], а в июне 1582 года – utter barrister, т. е. младшим барристером, не имеющим звания королевского адвоката и выступающим в суде «за барьером». Однако его юридические способности были замечены. К примеру, в сентябре 1587 года члены Тайного совета пожелали получить юридическое заключение по интересовавшему их вопросу от генерального атторнея (прокурора), генерального королевского солиситора (адвоката) и… «Mr. Francis Bacon, Esq». В феврале 1587 года Бэкон получает «dining privileges» ридера (старшего барристера) и вскоре становится бенчером в Грейс-Инн. Следует отметить, что очень немногим барристерам удавалось стать бенчерами в их судебный иннах, да еще в 26 лет. В ноябре 1587 года его снова избирают ридером в Грейс-Инн[92]. В декабре 1588 года двадцатисемилетний Бэкон был введен в состав правительственной комиссии по реформированию английского законодательства[93].

С самого начала своей публичной жизни и Энтони, и Фрэнсис, который по удачному выражению А. И. Герцена, «изощрил свой ум общественными делами» и «на людях выучился мыслить»[94], ловко играли со своими потенциальными патронами, настраивая их друг против друга – Бёрли против Лестера, Лестера против Уолсингема, – но ни от одного из них братья так и не получили долгосрочного патроната, которого ожидали и в котором нуждались. Однако ситуация при дворе со временем менялась и вскоре появилась кандидатура, на которую Бэконы могли сделать и сделали ставку. Речь идет о Роберте Деверё, 2-м графе Эссексе (Robert Devereux, 2nd Earl of Essex; 1565–1601).

Р. Деверё был воспитанником лорда Бёрли, пока его мать, Летиция Ноллис (Lettice Knollys; 1543–1634), овдовевшая в 1576 году, не вышла спустя два года замуж за Роберта Дадли, 1-го графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester; 1532–1588), что шокировало Елизавету[95]. В 1585 году Эссекс отправился вместе с отчимом в Нидерланды завоевывать славу. Там он подружился с сэром Филипом Сидни (Philip Sidney; 1554–1586), известным поэтом, а также дипломатом и общественным деятелем[96]. Во время этой кампании Лестер произвел юного графа в рыцари. Кроме того, отчим доверил Роберту командование своей кавалерией. Позднее Эссекс писал другу: «Если Вам случится воевать, помните, что лучше сделать больше, чем недостаточно, ведь за первыми шагами молодого человека наблюдают особенно пристально. Хорошую репутацию, завоеванную однажды, легко удержать, а исправить первое неблагоприятное впечатление непросто»[97].

По мере возвышения нового фаворита стареющий Лестер отходил на второй план и, вернувшись в 1587 году из Нидерландов, убедился, что его влияние при дворе заметно ослабло. В июне этого года Елизавета назначила на должность королевского шталмейстера (конюшего; The Master of the Horse), которую ранее занимал Лестер, графа Эссекса. Это была третья по своему значению должность королевского двора, которая давала своему обладателю право личного доступа к королеве. Вскоре, в сентябре 1588 года, граф Лестер умирает от лихорадки. В 1590 году Елизавета сделала Эссексу поистине королевский подарок – она передала ему монополию на торговлю в Англии заморскими сладкими винами, которой раньше владел Лестер[98]. Кроме того, она произвела нового фаворита в кавалеры ордена Подвязки. После смерти Лестера многие убеждали Эссекса взять все полномочия его отчима[99].

Эссекс был, действительно, натурой харизматической. Современник описывал молодого графа как высокого, привлекательного молодого человека, с чистой кожей, черноглазого, с характерной прической – черные волосы, «тонкие и короткие, за исключением локона под левым ухом, который он лелеял и заплетал, пряча его под гофрированный воротник на шее. Он единственный, кто пользовался услугами брадобрея; волосы на подбородке, шее и щеках, которые росли очень медленно, он обычно подрезал ножницами каждый день». Граф был элегантен, носил при дворе и у себя дома «белую или черную тафту или сатин; две, а иногда и три, пары шелковых чулок с черным шелковым плащом… черную шляпу с простой черной каймой; стеганый камзол из тафты летом; алый камзол и иногда оба, зимой»[100]. Его характер как нельзя лучше определяют слова шекспировского героя: «Ревнивый к чести, забияка в ссоре, готовый славу бренную искать хоть в пушечном жерле»[101].

Эссекс нашел в Бэконе те качества, которые отсутствовали у него самого, – холодный ум (и вообще, ум, дефицит которого у графа отчасти компенсировался избыточной эмоциональностью), осторожность политика, широкий кругозор и талант мыслителя. Что нашел Бэкон в Эссексе, думаю, после сказанного, объяснять не надо. Объединяла же их общая цель – укрепить (а для Бэкона – получить) высокое положение при дворе. Конечно, ни у кого из них не было иллюзий относительно придворных нравов. Оба прекрасно понимали, что елизаветинский двор – это не только средоточие гуманистической культуры и образованности, но и арена тайных и явных интриг, взаимного шпионажа, доносов, коррупции и сервилизма. В одном из писем Энтони Бэкона приводится весьма популярное в те дни четверостишие, характеризующее нравы двора:

Льстить, лицемерить, лгать, угождать —Вот, Джонни, пути, чтоб здесь процветать!Коль рабство такое не по тебе,В деревню, домой возвращайся к себе![102]

Но в деревню никто не хотел.

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

«Постепенно он [Эссекс] стал одним из тех немногих избранных, кто накоротке допускался в ее [Елизаветы] покои. Его друг и помощник Энтони Бэгот с нескрываемым торжеством писал отцу, что королева ни на шаг не отпускает графа от себя, „только с ним вдвоем просиживает по вечерам за картами или какой-нибудь другой игрой, так что к себе он возвращается только под утро, когда начинают петь птицы“. Что бы это ни означало на самом деле, в глазах всего двора Эссекс стал ее признанным фаворитом. Лунная богиня, повелительница вечерней зари, пятидесятичетырехлетняя Цинтия избрала себе нового, двадцатилетнего поклонника, как всегда безошибочно угадав в нем лучшего и достойнейшего…

Но если кто-нибудь, и в первую очередь сам юноша, полагал, что ему не придется делить ее расположение с другими, он горько заблуждался. Она по-прежнему играла с поклонниками в кошки-мышки, держа всех в мягких кошачьих лапах, то поощряя, то награждая неожиданными шлепками. Один из елизаветинских царедворцев, Р. Наунтон, как-то проницательно заметил: „Она управляла… при помощи группировок и партий, которые сама же и создавала, поддерживала или ослабляла в зависимости от того, что подсказывал ее рассудок… Она была абсолютной и суверенной хозяйкой своих милостей, и все те, кому она оказывала расположение, были не более чем держатели по ее воле и зависели только от ее прихоти и собственного поведения“»[103].

Фрэнсис Бэкон в описанной ситуации возвышения нового фаворита проявил характерную для него прозорливость, прекрасно понимая, что для получения возможности проявить свои способности необходимо доверие королевы, добиться которого можно было только удачным выбором патрона. Не став дожидаться смерти Лестера, Бэкон открыто продемонстрировал свою поддержку Эссексу, рассчитывая на патронат юного графа. Это ясно видно из письма Бэкона Лестеру от 11 июня 1588 года, за три месяца до смерти последнего. Бэкон просит графа поддержать прошение Эссекса о его (Бэкона) продвижении по службе. Из этого письма видно также, что именно Эссекс стал основной движущей силой в карьере будущего лорда-канцлера Англии[104].

Их тесное сотрудничество началось, по-видимому, в 1590 году, или в начале 1591 (хотя начало патроната Эссекса относится ко второй половине 1580-х годов). Спустя четырнадцать лет Бэкон напишет об Эссексе: «я тогда считал его самым подходящим инструментом, необходимым для блага государства (the fittest instrument to do good to the state). И поэтому я усердно работал для него, работал так, как, я думаю, редко случается у людей, ибо я не только трудился со всем усердием и тщанием над тем, что он мне поручал, – касалось ли то совета или чего другого, – но и, пренебрегая службой королеве, заботами о моем будущем и, некоторым образом, моим призванием, неустанно давал ему советы и раздумывал, в меру своего понимания, своей способности суждения и своей памяти, обо всем, что могло иметь отношение к чести, состоянию и службе его светлости»[105].

Действительно, Бэкон составляет для Эссекса многочисленные проекты и предложения, которые последний от своего имени представляет Елизавете. Но надо отдать должное и графу. Он употребляет все свое влияние, чтобы обеспечить продвижение Бэкона по служебной лестнице. Да и сам Бэкон не сидел сложа руки. Еще до сближения с графом он кое-чего добился. К примеру, ему дают правительственные поручения. Скажем, в августе 1588 года он был включен в состав комиссии из девяти человек, которая должна была опросить католиков, захваченных в плен после разгрома «Великой и славнейшей армады»[106]; в декабре того же года его, вместе с тремя юристами Грейс-Инн, привлекают к экспертизе проекта выявления «излишних или неудачных (defective)» законов, которые могли бы быть отменены или изменены. Последнее поручение свидетельствовало о том, что de facto Бэкон стал юридическим советником короны[107].

Более того, в последующие пять лет он становится все более заметной фигурой в английских парламентских, адвокатских и политических кругах. Удачный патронат, а также личные таланты и усилия приносят свои плоды. 29 октября 1589 года лорд Бёрли делает следующую пометку в своем дневнике: «пожалование Фрэнсису Бэкону должности секретаря Совета в Звездной палате (a grant of the office of the Clerk of the Councel in the Star Chamber to Francis Bacon)». И действительно, соответствующее свидетельство (patent) было выдано 16 ноября того же года[108].

Это, правда, не означало, что теперь Бэкон мог в ближайшую среду или пятницу направиться в Вестминстер на заседание палаты. Отнюдь! Речь шла всего лишь о том, что он может быть номинирован на должность клерка (секретаря) палаты, когда это место станет вакантным. В случае успеха его годовой доход составил бы около 1600 фунтов. Правда, должность была весьма хлопотная. Советники и Chief Justices посещали палату дважды в неделю, тогда как все технические и канцелярско-бюрократические работы и заботы ложились на плечи секретаря. Однако ждать этого назначения пришлось почти 20 лет, до 1608 года.

Помимо юриспруденции, Бэкон уделял немало времени написанию различных сочинений «на злобу дня». Так, например, в 1588 году, во время острой полемики между пуританами и англиканским истеблишментом (вошедшей в историю под названием «Martin Marprelate Controversy»), он пишет трактат «An Advertisement Touching the Controversies of the Church of England». Труд этот не был опубликован при жизни автора, но 14 рукописных копий ходили по рукам. Бэкон старался дистанцироваться и от англиканской церкви, и от нонконформистских течений, возражая против отождествления пуританизма с радикальными сектами, такими как ариане, донатисты, анабаптисты, фамилисты и многие другие[109]. Выбор Бэконом «среднего пути» в религиозной полемике снискал ему симпатии и критику с обеих сторон.

Он также принял активное участие в работе парламента 1589 года, в котором представлял интересы Ливерпуля. Парламент был созван в связи с острой необходимостью в деньгах на продолжение войны с Испанией. На этом эпизоде биографии Бэкона стоит остановиться детальней.

После провала миссии «Непобедимой Армады» Елизавета решила нанести по испанцам решающий, как она надеялась, удар, в чем ее активно поддерживал Ф. Уолсингем. Обстановка вроде бы благоприятствовала замыслу Ее Величества: Испания на какое-то время осталась практически без флота, остатки «Армады» были сконцентрированы в Сантандере и Сан-Себастьяне, рейды этих портов были слабо укреплены, и искушение добить и дожечь все, что осталось от флота герцога Медины-Сидонии[110], было крайне велико.

Кроме того, королева планировала атаковать испанский «серебряный флот», т. е. конвой, сопровождавший корабли с серебром и золотом из Америки, которые после поражения «Армады» оказались беззащитными. Однако два обстоятельства помешали ей реализовать этот замысел: сыпной тиф, выкосивший половину экипажей английского флота, и плачевное состояние казны[111]. Да, финансовое положение страны к концу 1580-х годов улучшилось: если в 1558 году, когда Елизавета стала королевой, государственный долг составлял около 3 миллионов фунтов стерлингов (при госбюджете в полмиллиона фунтов), то к 1588 году он сократился до 100 тысяч. И тем не менее к финансированию каких-либо дорогостоящих военных предприятий английская казна была явно не готова. Королева даже не смогла расплатиться с моряками, участвовавшими в боевых действиях против «Армады». Преемник Елизаветы на английском троне – Яков I Стюарт, – принимая в 1603 году бразды правления, вынужден был признать, что продолжающаяся восемнадцатый год война иссушила английскую торговлю и сделала страну нищей. Выступая в палате лордов на первом парламенте Якова (1604), Бэкон докладывал, что государственные издержки за последние четыре года правления Елизаветы составили 2 200 000 фунтов стерлингов, что вынуждает правительство увеличивать пошлины.

Тогда, в 1589 году, парламентарии согласились удвоить налоги, но ясно дали понять, что это согласие не может служить прецедентом[112]. Бэкону поручили составить соответствующий текст, который впоследствии был включен в преамбулу парламентского билля[113].

Кроме того, Бэкон весьма успешно участвовал в работе различных парламентских комитетов, что способствовало повышению его авторитета[114].

Однако тематика всего им написанного в это время им самим не контролировалась, то была работа на заказ. Кроме того, весь этот тематически разнообразный материал не поддавался никакой систематизации и, как заметил Бэкон, «hardliest reduced to axiom»[115], тогда как молодого юриста привлекали более масштабные задачи, решение которых требовало самостоятельного мышления. Но в этом отношении патронат сэра Роберта принес Бэкону много меньше ожидаемого, хотя граф старался.

Поскольку попытки Лестера и Сидни продвинуть Эссекса были вполне очевидны, и благосклонность к нему королевы была явлена открыто, многие при дворе и за его пределами смотрели на молодого человека как на своего возможного защитника, к которому можно было обращаться с петициями, просьбами, а также за патронатом. После смерти графа Лестера, всегда поддерживавшего пуритан, многие уговаривали Эссекса превзойти покойного в своем попечении о них[116]. И тот благосклонно принял это предложение. Он, действительно, делал все возможное, чтобы поддержать радикальных пуритан, и те платили ему взаимностью. Как заметил современник, «both soldiers and puritans wholly rely upon him»[117].

Нелишне также отметить, что сэр Роберт унаследовал не только должность и винную монополию Лестера, но и роль патрона науки и образования. В свое время Лестер предпринял усилия, чтобы продвинуть Эссекса на должность канцлера Оксфордского университета (хотя было очевидно, что молодой человек был, мягко говоря, не самой подходящей кандидатурой на этот пост; он и сам это сознавал, справедливо полагая, что наибольшую пользу принес бы на поле боя, а не занимаясь политикой, дипломатией и уж тем более образованием). Видимо, Лестер, принимая во внимание, что канцлером Кембриджа являлся граф Бёрдли, намеревался, таким образом, дать своему сопернику «симметричный ответ». Впрочем, хлопоты Лестера ни к чему не привели. Разве что некоторые оксфордские профессора, посвящавшие ранее ему свои ученые труды, отныне стали посвящать их Эссексу. Так, например, Альберико Джентили (Alberico Gentili; лат. Albericus Gentilis; 1552–1608), итальянский юрист, эмигрировавший по причине своих протестантских убеждений в Англию, где стал Regius Professor гражданского права в Оксфорде, посвящал свои сочинения разным людям в такой последовательности: в 1582 году – Лестеру (который был его патроном), в 1585 – Ф. Сидни, в 1587 – Ф. Уолсингему, в 1589 и 1590 – Эссексу (причем последний стал крестным отцом сына оксфордского профессора).

После смерти Лестера Эссекс, который в свою очередь тоже нуждался в надежном патронате, сближается с секретарем Уолсингемом. Кроме всего прочего, такое сближение стимулировалось следующим обстоятельством. Сэр Филип Сидни, жемчужина елизаветинского двора, умирая от ран, полученных в перестрелке при Зютфене (Zutphen), завещал своему «любимому и самому благородному лорду, графу Эссексу лучшую шпагу»[118], что было символом правопреемства, а заодно попросил позаботиться о своей жене – прелестной Фрэнсис Уолсингем, дочери госсекретаря, – а если точнее: жениться на леди Фрэнсис[119], которая в то время ждала ребенка и вот-вот должна была родить.

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

«Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил завет Филипа Сидни и через шесть месяцев женился на его вдове. Сдержав слово, он тем не менее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, вместе с ее дочерью от Сидни (Елизаветой, впоследствии ставшей женой Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда [Roger Manners, 5th Earl of Rutland; 1576–1612], которого некоторые воображают подлинным автором шекспировских пьес. – И. Д.), и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем умер (апрель 1590 года. – И. Д.), молодая женщина осталась без покровителя, и муж, естественно, должен был взять на себя заботу о ней. Об их браке стало известно, к тому же графиня Эссекс снова готовилась стать матерью[120]. Реакцию Елизаветы было нетрудно предугадать»[121].

Эссекс попал в опалу. Супругам было запрещено появляться при дворе. Однако граф решил вернуть расположение Елизаветы. С этой целью он принял участие в рыцарском турнире. Такие турниры с 1570 года ежегодно устраивались в День восшествия королевы на престол (Accession Day; 17 ноября) и представляли собой пышные театрализованные зрелища, хотя их предназначение отнюдь не сводилось к развлечению королевы и двора: турниры демонстрировали отношения сюзерена и подданных, позволяя последним заявить о своей позиции, в том числе и по вопросам текущей политики, urbi et orbi, на них приглашались иностранные послы и почетные гости, что превращало ристалища в своеобразное средство внутренней и внешней пропаганды. Как писал Ф. Бэкон в эссе «О разыгрывании масок и триумфальных процессиях», «что до поединков, турниров и ристалищ, то блеск их по большей части состоит в выездах, когда сражающиеся выходят на поле боя; особенно когда колесницы их влекомы странными созданиями: львами, медведями, верблюдами и т. п.; в девизах, что возглашают они, выходя на бой, и в великолепии их доспехов и коней»[122].

Вместе с тем турниры принимали форму сложной символической саморепрезентации участников, многослойной игры со смыслами. Так, в поэме «Полигимния (Polyhymnia)» Джорджа Пила (George Peele; 1556–1596), посвященной турниру 1590 года, описывается выезд на ристалище графа Эссекса в траурных доспехах:

…в иссиня-черном,Будучи влеком угольно-черными конямиВ колеснице, которая была эмблемой скорби,Ей управляло сумрачное Время, горько рыдая…Юный Эссекс, триждославный, цвет рыцарства,В мощном доспехе – траурного цвета,С черным плюмажем, крылу ворона под стать,И на доспехе черном играл свет,Как на волнах тенистого потока;И черны были копья его – так черны, как черныДревки знамен, несомых плакальщиками на похоронах,И свита вся была одета в траур;Оплакивал же граф того, кто былСладчайшим Сидни, пастухом в лугах зеленых,Ученейшим из рыцарей, и чьим наследникомВ любви и в ратном деле стал граф Эссекс…(Пер. А. Нестерова)

Особое значение на таких турнирах придавалось импресе – щиту с росписью девизов, с которым рыцарь выезжал на ристалище. Своей импресой для турнира 1590 года Эссекс избрал латинский стих: «Par nulla figura dolori» («Нет образа, [чтобы] выразить скорбь»).

«То, как Эссекс обставил свое появление на турнире, должно было показать королеве: он скорбит и об ушедшем друге, и o своей опале. Вокруг Сидни к тому времени уже сложился настоящий культ: рыцарь, поэт, идеальный придворный – он стал образцом для подражания, и столь глубокая верность памяти друга не могла не тронуть сердца всех, кто помнил Сидни, на что Эссекс и рассчитывал»[123].

Вскоре он, в отличие от Фрэнсис Уолсингем, был прощен. Графу удалось-таки убедить Елизавету, что нарушить волю умирающего он не мог, но он всегда был и останется самым верным поклонником своей королевы и только ей принадлежат его любовь и верность.

У Эссекса, разумеется, было много причин упорно искать прощения. Конечно, при определенном напряжении фантазии, можно допустить, что двадцатипятилетний Роберт пылал нежной страстью к пятидесятисемилетней королеве, но скорее причины были сугубо меркантильного свойства. И среди них следует упомянуть одну, важную для дальнейшего.

6 апреля 1590 года скончался сэр Фрэнсис Уолсингем, государственный секретарь, член Тайного совета, начальник разведки и контрразведки Англии. Испанский агент в Лондоне докладывал королю: «Секретарь Уолсингем только что умер, что весьма печально». «Да, так, – отметил на полях донесения Филипп II, – но в данной ситуации – это хорошая новость»[124]. Должность Уолсингема – Principal Secretary – несколько лет оставалась вакантной, пока в июле 1596 года ее не занял Роберт Сесил (Robert Cecil, 1st Earl of Salisbury; 1563–1612).

Смерть Уолсингема сильно ударила по карьерным перспективам Эссекса, а следовательно, и Бэкона. Граф остался без поддержки и дружеских советов опытного придворного и политика. Конечно, он пользовался покровительством королевы, но это имело и свою оборотную сторону – обилие завистников и врагов. К тому же Эссекс активно поддерживал «божьих людей» (пуритан), в том числе и крайне радикально настроенных, тогда как Елизавета относилась к ним все более враждебно.

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

«Благодаря пуританской агитации религиозные вопросы в 80–90-х годах стали подниматься в каждом парламенте. Депутатам передавали десятки петиций с мест о неудовлетворительном положении в англиканской церкви, о небрежности плохо образованных священников, которые не живут в своих приходах и не заботятся о своей пастве. За стенами парламента волновались возбуждаемые пуританами толпы, да и в самой палате общин у них было сильное лобби. Раз за разом предлагались билли о переустройстве англиканской церкви на кальвинистских началах и принятии женевского молитвенника. И раз за разом эти волны лихорадочной активности, захватывавшие нижнюю палату, разбивались о непоколебимое королевское „veto“. Елизавету возмущало уже то, что они вторгаются в сферу ее компетенции как главы церкви, и, потеряв терпение, она стала прямо указывать парламентариям, что дела устройства церкви не должны их касаться… Утвердившись в мысли, что пуритане представляют угрозу для ее правления, она перешла в наступление. В заключительной речи при закрытии парламента 1585 года Елизавета заявила, что они – ее враги, и не менее опасные, чем „паписты“, но королева заставит их подчиниться, ибо не может быть так, что „каждый по своему усмотрению будет судить о законности королевского управления, прикрываясь при этом словом Божьим“»[125].

В итоге сэр Роберт вынужден был умерить свою поддержку пуритан. Вместе с тем он понимал: чтобы удержаться при дворе и еще более укрепить там свои позиции, одних воинских подвигов недостаточно. Эссекс был исполнен решимости добиваться места в Тайном совете. Но необходимых ресурсов (обширных земельных владений, высоких постов и т. п.) у него не было[126]. И тут графу пришла в голову замечательная мысль.

Его покойный тесть – Уолсингем – хотя и был сыном преуспевающего лондонского юриста, и уже в молодости имел некоторые связи при дворе (по линии матери и благодаря дружбе с графом Бедфордом [Francis Russell, 2nd Earl of Bedford; 1527–1585]), однако свою карьеру сделал в основном как spymaster, создав обширную разведывательную сеть в Англии и на континенте. Благодаря этой сети и своевременно получаемой важной информации Уолсингем стал для Елизаветы совершенно незаменимым человеком, хотя его суровый, непреклонный пуританизм сильно ее раздражал. Теперь, когда он скончался, возникла угроза, что его бывшие агенты предложат свои услуги и накопленную информацию правительствам других стран. Эссекс учел это обстоятельство, а также опыт тестя, и к осени 1590 года создал свою «foreign intelligence», используя в качестве информаторов собственных слуг и оставшихся без работы бывших агентов Уолсингема. Бэкон активно помогал графу в этом деле. В частности, он обратился к своему давнему знакомому Томасу Фелиппесу:

«М-р Ф. Посылаю вам копию моего письма графу относительно того вопроса, который обсуждался между нами. Как вы можете убедиться, милорд надеется на вас и находится под глубоким впечатлением от вас и вашей особой службы… Я знаю, что вы сможете добиться успеха. И умоляю вас не жалеть сил и вести дело так, чтобы оно дало хороший результат. Чем откровенней и честней вы будете вести себя с милордом – не только в отношении выявления деталей, но и в высказывании ваших предостережений (caveats), удерживая его этим от ошибок, которые он может совершить (а это заложено в натуре его сиятельства), – тем лучше он все это воспримет»[127].

Естественно, Фелиппес привел с собой на службу Эссексу своих прежних помощников, а Бэкон – своего брата Энтони, вернувшегося в начале 1592 года из Франции. Кроме того, в июле 1591 года, давний друг Эссекса сэр Генри Антон (Sir Henry Unton [Umpton]; 1557–1596) был назначен, не без протекции графа, послом во Францию, откуда постоянно передавал последнему важные сведения. Таким образом, граф надеялся проложить себе путь к вершинам политической власти и первым шагом на этом пути должно было стать примирение с королевой.

Бэкон, как и многие другие, снабжавшие Уолсингема разведывательными данными, надеялись продолжить свою деятельность, но уже, как бы сейчас сказали, в ином формате. К апрелю 1591 года Бэкон и Эссекс договорились, что первый займется организацией новой шпионской сети для второго. Точнее, речь шла о реанимации сети, созданной Уолсингемом. Бэкон энергично взялся за дело и к июлю 1591 года к его патрону потекли разнообразные сведения, главным образом о настроениях и замыслах католических священников и особенно иезуитов. Разумеется, совместное воровство чужих секретов сильно сближает, не говоря уж о том, что оба мечтали об одном: собирая, систематизируя и анализируя получаемую информацию, пробиться к власти, занять «senior places» в королевстве.

К началу 1590-х годов репрессии против пуритан достигли такого накала, что даже Эссекс – возможно, и без советов Бэкона – понял, что продолжать заигрывать с «божьими людьми» опасно. К тому же Фрэнсис в это время создал для своего патрона неплохую разведывательную сеть. Однако в этом деле у Эссекса и его советника были мощные конкуренты – лорд Бёрли и его сын Роберт Сесил, сменивший умершего Уолсингема на посту госсекретаря, а ранее, в 1591 году, ставший самым молодым членом Тайного совета.

«Нас уменьшает высота, как ястреба, взлетевшего за тучи»[128]

К 1592 году соперничество между Эссексом и Сесилами достигло такой остроты, что лорд Бёрли попросил Бэкона, своего племянника, высказаться по поводу его (Бэкона) политических предпочтений и намерений. Сэр Уильям, естественно, настаивал, чтобы Фрэнсис встал на сторону Сесилов. Бэкон ответил дяде пространным письмом, безукоризненно вежливым по форме, но очень жестким по сути. Он с самого начала напомнил о своем бедственном положении («my poor estate»), между тем как ему пошел уже тридцать второй год («Я становлюсь старым, к тридцати одному году уже много песка накопилось в песочных часах»[129]). Бэкон откровенно льстил дяде, именуя его «Титаном государства, честью моего дома (the Atlas of this commonwealth, the honour of my house)» и т. д., и тут же добавил «ложку дегтя», назвав лорда Бёрли «a second founder of my poor estate»[130], т. е. вторым источником своего бедственного положения (что имелось в виду под первым источником бед амбициозного старшины юридической корпорации, неясно, возможно, неблагоприятная для Фрэнсиса история с завещанием его отца). Тем самым Бэкон напомнил Сесилу, что тот, влиятельнейший вельможа Англии, не сделал для своего одаренного племянника то, что последний по праву заслуживает. И правда, сэра Уильяма куда больше волновала карьера собственного сына Роберта.

А ведь молодому юристу всегда так хотелось быть полезным Ее Величеству! И вместо дел государственного масштаба, достойных его талантов и знаний, он вынужден заниматься всякой ерундой в Грейс-Инн. «Я отлично вижу, – писал он Сесилу в другом, более раннем письме, – что суд… станет моим катафалком скорее, чем потерпят крах мое бедное положение или моя репутация»[131]. Нет, он не претендует на высшие должности, ему хотелось бы приносить пользу короне «in some middle place»[132]. И далее Бэкон поясняет, о какой именно пользе идет речь:

«Моим всегдашним намерением было пребывание в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы исполнять, служа Ее Величеству, но не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей. <…> Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня; и, хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем не менее мое здоровье не должно расстраиваться, а моя деятельность оказаться бесплодной. Наконец, я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь умеренны гражданские, так как я все знание сделал своей областью (I have taken all knowledge to be my province). О, если бы я мог очистить его от разбойников двух типов, из которых первые с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а вторые с помощью слепых (blind) экспериментов, традиционных предрассудков и обманов[133] добыли так много трофеев! Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях (industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries) я добился бы наилучшего состояния этой области (province). Вызвано ли это желание любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от него. И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться не одним собственным умом, но многими (place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man’s own)[134]; это как раз то, что меня сейчас волнует более всего. Что же касается вашей светлости, то, возможно, в такой должности вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем в любой другой. И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком»[135].

Все сказанное Бэконом в этом письме очень значимо и имеет богатый контекст и подтекст. Во-первых, о чем, собственно, он печется? О должности. Разумеется, о хорошо оплачиваемой и/или дающей хороший доход придворной должности, поскольку, как писал духовник и первый биограф Бэкона Уильям Роули (W. Rawley; ок. 1588–1667), королева поощряла молодого человека «щедростью своей улыбки, но никогда щедростью своей руки», а при графе Эссексе Бэкон был, по выражению того же Роули, «in a sort a private and free counseller»[136]. И что же это за должность? А это, как бы мы сегодня сказали, должность «министра по делам науки». Т. е. Бэкон уверял Сесила, что не собирается участвовать в заурядной scramble for posts, ибо его «целиком увлекает созерцательная планета», а потому речь идет о «скромной должности» ответственного за… «все знание».

Замечу, что Бэкон употребил термин province. В то время под латинским термином provincia подразумевали некую административную единицу, а также обязанности управлявшего ею должностного лица. К примеру, «Словарь» Т. Элиота так определяет этот термин: «Провинцией (Province) называли страны, находившиеся вдали от Рима, которые римляне присоединяли и в которых правили только их наместники (officers). Провинцией (Provincia) иногда называли правление или власть наместника, а также [его] должность; и то же относится к стране или к королевству»[137]. Видимо, Бэкон выбором этого термина хотел подчеркнуть, что «knowledge» должно быть provincia государства, а он – ее управителем, действующим от имени монарха. И в этом качестве он бы навел в вверенной ему стране («countraye») должный порядок, очистив ее для начала от двух упомянутых им типов разбойников (т. е. от университетских схоластов с их силлогизмами и диалектикой, и от множества оккультистов, магов, парацельсистов и «божьих людей» с их убогими профанными познаниями), а затем введя там такие замечательные новшества, как «тщательные наблюдения, обоснованные заключения и полезные изобретения и открытия», результатом чего станет «the best state» этой провинции, а следовательно, и всей империи[138]. В отличие от пуритан, Бэкон под «полезными (profitable)» знаниями понимал знания полезные для всех, для всего государства, и полученные по определенной методе людьми, профессионально занимающимися изучением природы, деятельность которых определенным образом организована и контролируется государством. Тем самым интеллектуальная деятельность фактически приравнивалась к любой другой иерархически организованной коллективной работе. Тогда, в 1592 году, Бэкон имел еще смутные представления о конкретных путях и формах организации научных исследований, и только в «Новой Атлантиде» его ранние идеи получили детальное развитие.

Во-вторых, будучи человеком умным, тонким, дальновидным и трезво оценивающим людей, Бэкон прекрасно понимал, кому, когда и что следует говорить и писать. Если графу Эссексу, который при всех своих достоинствах не обладал ни теми пороками, которые дают возможность долго держаться на вершинах власти, ни должным государственным умом (да и умом вообще), Бэкон советовал по большей части, как вести себя с королевой и при дворе (плюс некоторые политические рекомендации), то с лордом Бёрли, человеком совсем иного масштаба, наделенным действительно государственным умом, Бэкон делился теми своими идеями, которые, как он надеялся, могли заинтересовать лорда-казначея. На чем основывалась такая надежда?

Борьба за патент

Уильям Сесил был не только хорошо образованным человеком, он до конца жизни сохранял глубокий интерес к натурфилософии и технике. Скажем, узнав о вспышке сверхновой звезды в созвездии Кассиопея (1572), он попросил Томаса Диггеса (Thomas Digges; 1546–1595), математика и астронома, составить отчет об этом событии. В садах лорда Бёрли произрастали редкие растения, привезенные из разных уголков мира[139]. Некоторые современники сравнивали хаусхолд Сесила с университетом[140]. Но этого мало. Сесил внес большой вклад в организацию научных исследований и технических разработок в стране при полной поддержке со стороны королевы, что дало основание некоторым историкам говорить о формировании «Elizabethan Big Science»[141], которая включала множество широкомасштабных технических и военно-технических проектов – от усовершенствования монетного дела путем улучшения очистки металлов и применения более точных пробирных определений, до исследовательских морских экспедиций и реконструкции гавани Дувра. В этих проектах участвовали представители разных слоев населения – от полуграмотных подмастерьев до аристократов и людей с университетским образованием. Именно состоятельные участники этих проектов играли, как правило, роль инвесторов, но отнюдь не корона[142]. Лондонское Сити, ставшее центром технического и технологического опыта, было напичкано литейными, стекловаренными и керамическими мастерскими, верфями, печами и т. д. Кроме того, в Лондоне проживало большое количество состоятельных людей, готовых вкладывать деньги в развитие новых и усовершенствование существующих производств. И разумеется, проживание в столице упрощало доступ к представителям власти и государственной бюрократии.

Проекты сначала попадали в руки Сесила, который проводил их тщательную и всестороннюю экспертизу (привлекая для нее специалистов разного профиля), а уже затем – на стол королевы, которая подписывала (или не подписывала) патентную грамоту. Иными словами, Сесил играл роль главного «patronage broker» королевы[143]. Именно лорд Бёрли, наделенный глубоким и острым умом, открытостью всему новому, особенно в натурфилософии и технике, а также тонким политическим чутьем, пользовавшийся полным доверием Елизаветы, в течение сорока лет занимавший сначала пост государственного секретаря (1558–1572), а затем лорда-казначея Англии (1572–1598), оказал сильное влияние на королеву и ее окружение, формируя у них новый взгляд на то, какой должна стать Англия и каково должно быть ее место в мире. Укрепление экономической, технологической, колониальной и военной мощи империи и, как следствие, усиление ее политического влияния стало главной заботой Сесила. Поэтому он не жалел времени на организацию экспертизы всевозможных проектов и изобретений. Проекты же, как я уже упоминал, были самые разные: одни авторы предлагали новый тип зернодробилки и прочих сельскохозяйственных машин, другие – мощное стенобитное орудие и иную военную технику, третьи – проекты путешествий в самые отдаленные части света, четвертые (их было особенно много) – способы трансмутации неблагородных металлов в медь, серебро и золото, а также новые методы очистки соли, производства пороха, и пути усовершенствования горного дела, анализа и обработки руд. Лорд Бёрли со вниманием относился ко всем проектам, представлявшимся ему разумными, хотя последнее слово, разумеется, было за экспертами. Разумеется, у него были свои приоритеты: морские исследовательские путешествия, эксплуатация минеральных ресурсов страны и подконтрольных ей территорий, военно-технические вопросы, развитие новых производств (стекловаренного, солевого, инструментального и т. д.), оснащенных новой техникой[144]. Предлагаемым проектам нужно было сначала дать экспертную оценку, причем экспертиза требовалась многоплановая: научная, техническая, экономическая и т. д. Реализация же одобренного проекта предполагала слаженные усилия множества людей – от простых рабочих до инвесторов.

Возможность получить королевский патент определялась разнообразными факторами: достоинством самого проекта, ясностью и убедительностью изложения его основных идей, рыночной конъюнктурой, нужными связями в деловых кругах и при дворе, степенью совпадения целей между инвесторами и исполнителями и т. д.



Поделиться книгой:

На главную
Назад