Помоги проекту - поделись книгой:
Те же немцы освоили оба варианта: по одной дороге они пошли после Первой мировой войны, что привело их к национальной катастрофе, по другой — после Второй мировой войны, что привело к возрождению нации. Первый путь устремлен в прошлое, это путь реванша и милитаризма, насильственной реанимации изживших себя исторических форм. Второй — устремлен в будущее, это путь переосмысления и поиска новых решений.
К сожалению, в России реализовался не конструктивный, а реконструктивный сценарий. В начале XXI века правящий клан навязал обществу первый путь — реваншистский — и стал торговать «эликсиром величия». Сверхдержавный дурман сработал: несколько лет общество пребывало в состоянии непрерывного психоза, упиваясь своим мнимым превосходством над другими народами и ощущением мощи, несуществующей в реальности (особенно после просмотра знаменитых путинских мультиков о сокрушительном русском оружии). Однако усталость уже заметна, к тому же за все эти иллюзии Россия уже платит и будет платить в будущем непомерную цену.
Кремль хочет добиться величия России не развитием ее производительных сил, не расцветом образования и науки, не подъемом культуры, а исключительно с помощью грубой военной силы и ядерного шантажа. Он изощрен и изобретателен в ведении своей «скифской войны» без правил, которую принято называть гибридной. С этой целью он нещадно использует доставшийся ему по наследству от СССР военно-технический потенциал, которого хватит еще на двадцать-тридцать лет, то есть как раз до конца жизни нынешних правителей России. Что будет дальше — их не интересует. Но это должно заботить общество и ту часть элиты, которая способна смотреть выше горизонта собственной жадности и тщеславия.
Сегодня критика новоявленного посткоммунистического милитаризма осуществляется либо с общегуманистических (пацифистских) позиций, либо под углом зрения неисполнимости (утопичности) кремлевских замыслов — в том смысле, что Россия не потянет войну против всего человечества и убьет себя, как это сделал СССР.
Это и верно (в долгосрочной перспективе), и неверно (в краткосрочной и даже среднесрочной перспективе). В принципе, военные авантюры обходятся России не слишком дорого. Я могу с цифрами убедительно доказать, что пока военные провокации (за исключением Украины) были не очень обременительны для России, что «инвестиции», например, в Сирию по русским меркам довольно скромны, что Венесуэла тоже укладывалась во вполне подъемные деньги, а уж африканские эксперименты — и вовсе «малобюджетный вариант». Украина, конечно, стала не только преступлением, но и ошибкой.
Все это Россия вроде бы может себе позволить, не подрывая основ экономики, тем более если «нефть растет». Другое дело, что эта «третья мировая войнушка», в которую правящий клан пытается втравить страну, опасна не текущими расходами, а тем, что исключает для России шанс вписаться в экономику XXI века и обрекает ее на медленную цивилизационную смерть в технологическом и социальном тупике истории.
Западные страны исключили нас из мирового разделения труда в качестве равноправного союзника и безопасного партнера. Китаю мы, как конкурент на технологическом рынке, куда он рвется сам, совсем не нужны. А в одиночку мы, естественно, не вытягиваем даже самый минимум необходимых технологий. Нас просто слишком мало!
В этом смысле сверхдержавность — опасный миф, эксплуатация которого противоречит реальным интересам формирующейся нации. Но, повторюсь, в ближайшей перспективе эти проблемы не угрожают стабильности режима.
Главный вопрос — это вовсе не вопрос цены, а вопрос смысла. Был такой старый советский анекдот: «Армянское радио спросили: "Можно ли в Америке построить социализм?" Армянское радио ответило: "Можно, но зачем?"». Так и с кремлевской войной. Может ли Россия тактически переиграть Запад, сделать себя полностью изолированной от внешних влияний автаркией наподобие Северной Кореи и при этом распространить свой контроль на близлежащие территории? Ну, допустим, может — а зачем? Надо смотреть не на то, что случится, если затея Кремля провалится, а на то, что будет, если у него вдруг все получится. Вот где будет настоящая катастрофа, ибо победа Кремля в этой логике — это поражение России, и наоборот.
Итак, цель Кремля — размежевать с Западом (а затем и с Китаем) зоны влияния и распространить на соответствующие территории свой контроль, политический и военный, воздвигнув новый железный занавес. Вопрос: зачем стране, у которой самая большая территория в мире (практически необжитая) и очевидный демографический коллапс на носу, нужны новые контролируемые земли? Ведь контроль неотделим от ответственности и затрат, материальных и людских. Может быть, ей нужны полезные ископаемые? Но России дай бог разобраться с тем, что у нее уже есть. Может быть, ей нужны рынки сбыта высокотехнологичной продукции? Но производить такую продукцию (даже военную) без кооперации с тем же Западом, от которого как раз предполагается закрыться железным занавесом, Россия не может, а размежевание военными средствами такую кооперацию исключает. Так зачем же? В чем тут секрет?
В первом приближении ответ звучит так: сегодня Россией рулят люди с архаичным сознанием, застрявшие ментально даже не в прошлом, а в позапрошлом веке. У них довольно примитивное, «крестьянское» понимание целей политики, которое покоится на «трех китах» традиционной политической ментальности.
Во-первых, представление о том, что любые отношения с внешним миром — это «игра с нулевой суммой»: всегда есть «мы» и «они», и если «они» что-то выиграли, то «мы» ровно столько же проиграли, и наоборот. В такой игре нет оттенков, есть лишь черное и белое, компромиссы — тактическая уловка, альянсы — военная хитрость, и вообще: у России лишь два союзника — армия и флот.
Во-вторых, представление о том, что важнее всего территория. Это основа силы, богатства, влияния. Чем больше территория — тем лучше. Цель любого политика — прирастить территорию. В рамках этой политической философии потеря территории — трагедия, а приобретение — безусловный позитив. Историческую значимость правителя оценивают по-прежнему в зависимости от его территориальных приобретений или потерь.
В-третьих, весь мир в представлении кремлевских стратегов разделен на четкие сферы влияния. Сферы влияния — это что-то вроде продолжения территории, пространство, на которое, пусть и ограниченно, продолжает распространяться суверенитет метрополии. Расширение сфер влияния есть безусловный императив внешней и внутренней политики государства. Все его функции должны быть приспособлены к достижению этой цели.
В эпоху постмодерна подобные традиционные взгляды подверглись существенной корректировке, но эта новость не успела дойти до Кремля.
Все основные игроки в современной политике и бизнесе уже давно играют по другим правилам. В их основе лежит не теория «игр с нулевой суммой», а стратегия win-win, уравнение Нэша — теория, по которой в сложных системах ни одна из сторон отношений не может выработать успешную стратегию, если другие стороны не согласятся изменить свои стратегии. Иными словами, в современном мире никто не может достигнуть весомого успеха в одиночку, играя против всех. Наоборот, только научившись взаимодействовать и договариваться со всеми другими по правилам, которые ты и сам берешься выполнять, можно заметно улучшить свое положение. Современный мир — это соревнование внутри установленных границ в интересах всех игроков. Тех же, кто хочет играть без правил, выбрасывают из игры.
К тому же в XXI веке при современных цифровых технологиях захват территорий отнюдь не является абсолютным плюсом. Приращение может обернуться и существенным минусом, стать непосильным бременем. Расходы на поддержание порядка и систем жизнеобеспечения, на социальную и прочую инфраструктуру на оккупированной территории могут существенно превысить выгоды от приобретения.
Появились и давно эксплуатируются технологии, позволяющие «собирать экономический урожай» с «чужих полей», не захватывая их при помощи военной силы. Размеры, число и высокий образовательный уровень населения агломераций становятся куда более важными показателями экономической и политической мощи, ибо свидетельствуют о большом потенциале страны. А вот с этим делом у нынешних российских стратегов совсем плохо. Россия быстро обезлюдивает и интеллектуально деградирует из-за выпихивания лучших голов из страны, и чем больше «войнушек», тем стремительнее идет этот процесс.
Наконец, в современном постмодернистском мире не осталось четких разграничительных линий и, соответственно, однозначных зон влияния. Одна и та же территория может находиться в зоне влияния нескольких стран и сама оказывать обратное влияние. Все относительно и все размыто. Внутри этих «серых зон» идет постоянная борьба и состязание. Как правило, попытка установить единоличный контроль над какой-нибудь зоной приводит к полной потере влияния в ней.
Самая яркая иллюстрация такой проигрышной стратегии — российская политика в отношении Украины начиная с 2014 года. Имея колоссальную историческую фору, Россия отказалась соревноваться с Западом за влияние на Украину и просто собственными руками превратила ее на десятилетия, если не навсегда, во враждебное государство — зону отчуждения между собой и Европой.
Означает ли это, что главным движущим фактором кремлевской политики является глупость? Лишь отчасти: еще более важную роль играет жадность. На самом деле правящий класс России не хочет воевать. За двадцать лет нахождения у власти его представители интегрировались в европейскую жизнь, как никто другой до них. Они вывезли в Европу детей, жен и любовниц, обзавелись недвижимостью и банковскими счетами, стали любимыми клиентами европейских банкиров и щедрыми меценатами европейских политиков. Их именами названы кампусы десятков европейских университетов, они владеют модными галереями и торговыми домами. Они не чураются инноваций, особенно вдалеке от российских границ. Да, они не хотят свободы для России, но готовы пользоваться чужой свободой (и безопасностью) на Западе. В этом вся загвоздка.
Акт Магнитского, возможно, стал даже в большей степени спусковым механизмом «крестового похода» Кремля против Запада, чем события в Украине. Так называемая война с Западом, которая велась от имени России, по сути, была войной российского правящего класса за свои привилегии и прежде всего за право свободно тратить на Западе свои деньги. Это был своего рода примитивный шантаж. Россия не стремилась завоевать Запад (в Кремле понимают пределы своих возможностей), а хотела заставить его принять свои условия. Главное из них — вы не лезете в наши дела, не обращаете внимания на все, что у нас творится с правами человека и коррупцией, не мешаете нам тешить свои имперские амбиции в пределах зоны влияния приказавшего долго жить СССР и наслаждаться комфортом вашей европейской жизни. Сегодня все изменилось. Путин втянул Россию в войну, которая на долгие годы поставила российский правящий класс за рамки привычного для него положения в мировом сообществе. Теперь их место – это место северокорейской, иранской и других маргинальных элит. Но это ошибка или, точнее, результат эволюции Путина от ворюги к фанатику. Интересы элиты также остались за бортом.
А как это соотносится с национальными интересами России? Ответ: никак. Как понять, в чем они состоят? Давайте спросим себя: что мы хотим делать — бомбить Воронеж или восстанавливать Воронеж? Если бомбить, то нам ничего не нужно, тогда можно и повоевать с Западом. А вот если восстанавливать, пытаться сделать из города не Сталинград-1943, а подобие Монреаля, то нужно очень многое — и всему этому противостояние с Западом мешает. Нужны новые технологии, крупные инвестиции, ноу-хау и грамотный менеджмент, нужны качественно новое образование и медицина, нужна нормальная конкуренция, без которой выбраться из застоя в принципе невозможно. Все это достигается только путем интеграции в мировую экономику, а интеграция и война несовместимы.
Многие критики нынешнего режима впадают в другую крайность, полагая, что национальные интересы России — какая-то пропагандистская химера и даже само это словосочетание «нерукопожатно». Но национальные интересы России объективно существуют и нуждаются в защите. Просто они не имеют ничего общего с узкоклановыми интересами «группировки из Ленинграда», захватившей власть в России и осуществляющей ее тотальную милитаризацию. Действительный национальный интерес России — ее скорейшая интеграция в мировую экономическую систему и перестройка внутренней жизни (экономической и политической) таким образом, чтобы страна могла занять в этой системе достойное положение.
Все, что способствует сегодня достижению этой цели, соответствует национальным интересам России. Все, что затрудняет достижение этой цели и откладывает на потом назревшие преобразования, противоречит этим интересам. Погоня за мнимым величием держиморды унизительна для истинно великой России, которой есть чем гордиться, помимо атомной бомбы.
Кремль и его приспешники хотят изолировать Россию от Запада, но при этом интегрироваться в западную жизнь в личном качестве. Для этого им нужен статус военной сверхдержавы. Национальные интересы России прямо противоположны — устранение изоляции страны и, наоборот, изоляция всех тех, кто пытается, угрожая войной, сохранить свои феодальные привилегии, в том числе право безнаказанно красть деньги дома, а тратить их на Западе. Они хотят Россию закрыть, чтобы красть и обманывать вечно, а мы хотим Россию открыть, чтобы этого никогда больше не происходило.
Глава 14. Исторический выбор:
Московия или Гардарика?
Независимо от того, будет Россия империей или национальным государством, сосредоточится в будущем на обустройстве собственной жизни или израсходует жизнь на реализацию очередной утопии планетарного масштаба, перед грядущими поколениями особняком встанет вопрос о централизме российской власти. Должна ли российская политическая система оставаться строго централизованной, с максимальным сосредоточением едва ли не всех полномочий в единой точке — в руках московского федерального правительства, или ее надо децентрализовать (возможно, даже искусственным путем) и создать, пусть и с большими усилиями, множество точек принятия политических решений согласно установленной компетенции на разных уровнях?
И то, и другое возможно в рамках либеральной и демократической модели, так что вопрос не снимается сам по себе отказом от авторитарной системы. В теории и на практике демократическое государство может быть и сильно централизованным (Великобритания, Франция), и в значительной мере децентрализованным (США, Германия). Так что нам придется выбирать, что именно больше подходит для России, исходя из ее культурного наследия и специфики новой уникальной исторической задачи, которую ей предстоит решать. И выбор этот отнюдь не прост и не однозначен. Не в последнюю очередь потому, что он идет поперек глубоко укорененной политической традиции.
Дело осложняется тем, что централизм — священная корова русской политической ментальности. Покушение на него чревато рисками. Россия во всех трех предшествующих цивилизационных ипостасях (Московия, империя и СССР) была гиперцентрализованным государством. Традиция положена Московией, усилена Петровской империей и доведена до предела империей коммунистической. Замечу, что ни в девяностые, ни в нулевые ничего существенно не изменилось. То есть историческое движение на протяжении последних пятисот лет было только в сторону еще большей централизации, но никогда не вспять. В этом смысле, несмотря на многократную смену эпох, Россия по-прежнему остается Московией.
Укорененный в массовом сознании централизм как политический принцип парадоксальным образом объединяет и сторонников, и противников нынешнего российского режима. Среди последних фанатов максимальной централизации власти, ее сосредоточения в руках национального правительства (то есть в Москве) ничуть не меньше, чем среди апологетов режима. И хотя мотивы у этих политических сил совершенно разные, но к идее децентрализации власти они относятся с одинаковым скепсисом и подозрительностью.
Для правящего Россией клана централизм — это вопрос качества контроля над ситуацией, вопрос сохранения политического и экономического статус-кво. Для него гиперцентрализация — инструмент подавления любых угрожающих сложившемуся политическому укладу вызовов и местных возмущений. Естественно, что для него централизм — главное условие сохранения стабильности режима, зависящего целиком и полностью от эффективности работы централизованного репрессивного и пропагандистского аппаратов. Это также вопрос управления ресурсами, необходимыми для содержания этого аппарата.
Для оппозиции централизм — это гарантия защиты граждан от произвола местных элит, которые представляются ей оплотом реакционной политики. В исторической памяти еще не стерлись итоги эксперимента юного царя Ивана IV (впоследствии Грозного) по внедрению начал местного самоуправления. Тогда вместо воевод власть на местах захватили крепкие «мужики-горланы», произвол которых оказался хуже всего того, что народ привык терпеть от царских воевод. В результате эксперимент пришлось прервать в начальной фазе.
Может быть, поэтому многие идеологи русского либерализма придерживались мнения, что децентрализация власти в России неизбежно превратит ее в «большую кущевку», нечто вроде конфедерации полукриминальных княжеств, в каждом из которых установится авторитарный бандитский микрорежим. По их мнению, противостоять этим губительным процессам может только «прогрессивная» доминирующая роль центральной власти в лице федерального правительства, находящегося под контролем «правильных» политических сил, то есть победивших либералов-западников.
Поэтому ряд российских либералов выступают, как и реакционеры, за сохранение жесткой централизации. У них главное разногласие лишь в том, кто должен контролировать единый центр и какие сигналы этот центр должен посылать на места. По мнению лоялистов, централизованная власть должна обеспечивать стабильность и тормозить изменения, а по мнению части либералов и демократов, она должна продвигать сверху вниз необходимые стране реформы.
Аргументацию либеральных сторонников централизма можно было бы счесть весьма убедительной, если бы не одно но: в столь огромной стране, как Россия, централизм рано или поздно, но неизбежно, порождает авторитаризм.
Не выходит долго поддерживать в стране работоспособную модель демократии, сохраняя при этом высокую степень централизации власти. Какой бы либеральной ни была изначально централизованная власть победивших «прогрессивных сил», через короткое время она ею быть перестает и снова становится авторитарной.
Причина, по которой сохранение в России гиперцентрализации порождает воспроизводство авторитарной модели, достаточно очевидна. Централизм предполагает необходимость постоянного перераспределения ресурсов в пределах огромной страны (иначе у него просто не будет материальной основы). Это означает обслуживание огромных финансовых потоков, для чего необходим огромный бюрократический аппарат. А он, в свою очередь, неизбежно нависает над обществом, не имеющим средств контроля над ним и инструментов защиты от него.
Цепочка простая: централизация — перераспределение ресурсов — огромный обслуживающий аппарат — подавление гражданского общества.
Иными словами (это очень важно), в российских условиях централизация неизбежно порождает самодержавие, и наоборот.
С какими бы инновационными идеями ни приходили к власти в России «революционеры-централисты», они скатывались и будут скатываться в одну и ту же наезженную историческую колею: навязывание изменений сверху — создание мощного аппарата централизованной власти — необходимость концентрации ресурсов для обслуживания этого аппарата — превращение аппарата в силу, помыкающую обществом — формирование авторитарного (в лучшем случае) режима — необходимость новой революции.
Возникает вопрос: как вырваться из этого замкнутого круга, как избавиться от авторитаризма централизованной власти и не стать при этом заложником власти местных бандитских кланов?
Ответ вроде бы лежит на поверхности — децентрализовать власть, усилив контроль со стороны общества, что означает баланс и разделение властей, мощную оппозицию с гарантиями ее участия в контроле за властью, независимые СМИ.
Но как это сделать в стране, у которой почти не было подобного политического опыта по крайней мере последние пятьсот лет?
Пожалуй, децентрализация политической системы — наиглавнейшая из всех политических задач, стоящих перед той коалицией сил, которая не на словах, а на деле стремится к демократическим преобразованиям в России.
Однако задача эта очень сложна: невозможно одним прыжком преодолеть пропасть и оказаться сразу в «децентрализованном раю». В российской политической системе накопилось слишком много архаичных наслоений, слишком трудно привести их к единому знаменателю и велик риск того, что в погоне за идеальным можно оторваться от реальности и свалиться в пропасть. Но и не прыгать нельзя, ибо рано или поздно вся эта архаика разорвет страну по швам.
Поэтому двигаться надо сразу двумя эшелонами: готовить почву для тектонического сдвига и принимать временные, компромиссные меры — пусть и несовершенные, но все же отчасти решающие проблему.
Но что может быть прообразом для этой новой системы? Ответ, как ни странно, можно найти в давнем прошлом России, еще более далеком, чем привычная точка отсчета истории российской государственности — Московское царство.
Сегодня силы реакции, объединившись, толкают нас в прошлое и видят свой идеал в государстве, созданном московскими князьями. Но наша история не исчерпывается «татарщиной» и созданной на ее основе Московией. Была и другая Русь. Она была страной самоуправляемых и весьма независимых городов — Гардарикой (в былинные времена так называли ее пришедшие с Севера викинги). И хотя потом эти города потерялись на бескрайних просторах русской цивилизации, именно Гардарику нам нужно сегодня поставить на место Московии как принципиально иную систему государственного устройства, альтернативную жесткой централизации.
Города всегда были краеугольными камнями развития европейской цивилизации и по сей день остаются главными точками роста новой всемирной универсальной цивилизации. Но теперь речь идет не просто о городах, а о мегаполисах, где компактно проживают миллионы людей. Именно мегаполисы как принципиально новый формат социальной организации превратились сегодня в двигатели мировых технологических, экономических и вообще культурных перемен.
Стратегически уже в среднесрочной исторической перспективе Московия с ее единственным доминирующим центром принятия политических решений должна быть преобразована в мегаполисный политический мультицентризм. То есть в идеале основу государственного устройства России должен составить политический союз городов-мегаполисов. Это резко расширит границы политического класса и выведет его за пределы МКАД.
Существенное отличие современного мира от прошлых веков состоит в уменьшении числа точек роста и сосредоточении их в крупнейших мегаполисах, где имеется достаточная для этого концентрация людей и инфраструктуры (мегаполис — пространство относительно компактного проживания людей, где до центра можно добраться быстрее чем за час). Окружающее пространство при этом преобразуется в сервисное поле вокруг этих точек роста. В перспективе именно на развитие в России городов-мегаполисов с населением от 3–5 до 15–20 миллионов человек как раз и должен быть сделан упор.
Вопрос не просто технический, а скорее политический: сколько таких центров необходимо и сколько мы можем себе позволить? В этом суть перспективного стратегического планирования (если, конечно, мы не согласны просто плыть по течению реки времени, а хотим управлять своим движением).
По моему мнению, таких центров в России может быть не более двадцати. На большее элементарно не хватает населения. В будущем мегаполисы станут территориальными центрами: столицами новых структурных образований — земель.
Речь идет о создании новых экономических и политических единиц — кирпичиков новой России, которая будет строиться снизу вверх, а не сверху вниз, как до сих пор. Эта новая сетка когда-нибудь заменит существующее областное (республиканское) деление.
Убежден: на каком-то этапе исторического развития нам в любом случае потребуется радикально изменить нынешнее территориально-государственное деление России, частично корнями уходящее в древнюю историю страны, а частично ставшее результатом волюнтаристских решений и сиюминутных интересов.
Возможно, нам вообще придется отказаться от губернско-областного деления, каким мы его знаем уже почти три века. Это деление возникло естественно-историческим путем, стихийно, в процессе непрерывной русской колониальной экспансии. Оно закрепляет неравномерность развития, фиксирует мирное сосуществование между богатыми регионами, каждый из которых мог бы стать отдельным европейским государством, и бедными регионами, живущими лишь за счет дотаций из центра и абсолютно не готовыми к самостоятельной жизни не только в экономическом, но и в самом широком культурном смысле слова.
Да, в мире нет ни одной страны, где все регионы выстроены под линейку: везде есть контраст — лидеры и аутсайдеры. Но всему есть мера. Нельзя надолго впрячь в телегу современной нации-государства постиндустриального «коня» и трепетную родоплеменную «лань». Нивелирование уровней развития регионов, подтягивание аутсайдеров к лидерам — абсолютная политическая необходимость. Подтягивание самых отсталых регионов, пока неспособных исполнять политические функции субъекта Федерации и по факту не являющихся таким субъектом, тяжкая, но неизбежная задача.
Однако с наскоку этого не сделаешь. Ситуацию надо подготовить, развивая мегаполисы как потенциальные (перспективные) административно-политические и экономические центры, готовя их к новой роли (и начинать надо с качественного, настоящего университета, задающего и формирующего уровень будущего мегаполиса). На эту работу уйдет немало времени.
Но что же делать сейчас? Ведь если положиться только на перспективный рост мегаполисов, то до светлого будущего можно попросту не дожить. Программа глубинной реструктуризации территориально-государственного устройства России может занять десятилетие, а то и больше. Если в эти годы структура власти останется такой же централизованной, как сейчас, то никакой перспективы вырваться из плена авторитаризма и экономического отставания у России не будет. Значит, параллельно с выстраиванием совершенно новой системы надо заниматься и реформированием системы существующей — по «временной схеме».
Как подступиться к существующей реальности? Истории известны два главных инструмента эффективной децентрализации власти — самоуправление и федерализм. Оба пока мало исследованы в России. Хотя формально они упомянуты в Конституции, но в действительности не применяются и служат лишь бутафорскими украшениями политической системы. И мы можем только догадываться, как будут действовать в России настоящее самоуправление и настоящий федерализм.
Россия никогда не была реально федеративным государством. Федерация была политической формой легитимации частичной автономии колоний по отношению к метрополии. Федеративная модель в России никогда не работала, и никто толком не знает, может ли она работать здесь в принципе. В СССР она была эффективна лишь постольку, поскольку наряду с показной федеративной моделью советской власти действовала страхующая ее жестко централизованная машина партийной власти (real deep state), на которую федеративный принцип не распространялся.
Самоуправление в России имеет вроде бы серьезные корни и в досоветский период играло важную вспомогательную роль на низовом уровне управления империей (в сельской местности). С середины XIX века стали развиваться и более сложные формы самоуправления (земства). Но в советский период всякое самоуправление было уничтожено, и традицию можно считать прерванной. В постсоветский период ничего нового здесь создано не было. Поэтому и переход к самоуправлению надо начинать с базового, нулевого уровня.
Тем не менее что-то является базой, от которой надо отталкиваться, а что-то — элементом мягкой политической доводки (настройки). На мой взгляд, ключевое условие, которое затруднит сваливание в наезженную колею авторитаризма, — опережающее развитие местного самоуправления. А вот развитие федерализма станет дополнительным, вспомогательным фактором. Причина — в относительной легкости выстраивания общественного контроля над структурами власти «шаговой доступности» и создание на этой базе демократической традиции.
Основными подходами к развитию местного самоуправления должны быть защищенный бюджет и компетенция. Понятие «совместная (или смешанная) компетенция» — это от лукавого. Это серая зона, где всегда выигрывает центр. Самоуправление, конечно же, предполагает и ответственность. Это политическая технология замкнутого цикла: четко определенная компетенция, собственная доходная база, управление — выбранными должностными лицами, отвечающими за результаты управления перед выборщиками, и ответственность самих выборщиков перед собой за собственные ошибки, которую нельзя переложить на вышестоящий уровень.
Очевидно, что регионы, как и люди, не равны, и в такой огромной стране, как Россия, без перераспределения ресурсов не обойтись. Но делать это надо не скрытно, не через запутанные статьи общего федерального бюджета, а через абсолютно прозрачный единый фонд развития регионов. Поэтому вопрос о его прозрачности требуется решить отдельно.
Доступ к субсидиям должен быть справедливым и стимулирующим собственное развитие. Субсидии не предмет политического торга и не способ оплаты «правильного голосования».
С помощью опережающего развития местного самоуправления гнилая палка власти преобразуется в пирамиду — и самоуправление станет основанием этой пирамиды. То есть вся нынешняя система будет поставлена с головы на ноги. Люди должны научиться решать проблемы на том уровне, где они возникают. Ни одна демократия в мире не существует без этого базиса. Правило простое: своя компетенция, свой бюджет, свое, избранное руководство.
Другой полюс — вершина пирамиды, центральная власть. Центральная власть должна быть функционально субсидиарной (дополняющей) по отношению к местному самоуправлению, а не наоборот: она не решает проблемы на местах вместо органов местного самоуправления, а устанавливает правила игры и следит за их неукоснительным соблюдением. Иначе в фундаменте пойдут трещины и возникнут те самые бандитские анклавы.
Кроме того, центральная власть решает национальные (общие) проблемы, для чего у нее есть собственная защищенная компетенция и достаточный ресурс, в том числе централизованный бюджет. Центральная власть в России должна быть очень сильной, чтобы удержать правила и порядок «на поле», но она должна быть ограничена таким образом, чтобы у нее не было соблазна «приватизировать поле» и «съесть» компетенцию местного самоуправления.
И здесь возникает дополнительная проблема. Если центральная власть слишком слаба, она не удержит страну. Но если центральная власть слишком сильна, она подавит местное самоуправление, подомнет его под себя.
Чтобы отрегулировать силу центральной власти, чтобы она не могла сломать установленный порядок, де-факто отобрав полномочия у органов местного самоуправления, ее надо искусственно уравновесить изнутри дополнительным (горизонтальным) сечением разделения властей. Этот встроенный в центральную власть дополнительный регулятор и есть федерализм. В такой огромной стране, как Россия, он необходим именно для того, чтобы лучше соблюдался баланс между центральной властью и самоуправлением.
Сам смысл слова «федерализм» сегодня сильно замутнен многолетними наслоениями советской пропаганды.
Федерализм — это специальный механизм организации государственной власти, где наряду с вертикальным сечением (классическое разделение властей) есть дополнительное горизонтальное сечение, так называемая конституционная сделка, которая предоставляет возможность этим двум уровням государственной власти действовать на одной территории, но полностью автономно (то есть устанавливая собственные правила) в одной или нескольких сферах компетенции.
У федерализма, о котором идет речь, нет ничего общего с нынешним фейковым федерализмом. В будущем он будет привязан к мегаполисам как центрам новых субъектов. Но начать надо с реформирования отношений в рамках существующего государственно-территориального деления.
В будущем мегаполисы станут столицами «земель», обладающих необходимыми административными и политическими атрибутами региональной субстолицы с привязанной к ней нарезкой судебной системы, военных округов и так далее. Земли будут иметь собственное законодательство в рамках доставшейся им компетенции. Приблизительный перечень земель и их столиц можно спрогнозировать уже сегодня, ориентируясь на сложившиеся тенденции развития регионов. Их можно готовить к своей новой роли, в том числе и проводя целенаправленное и системное укрупнение существующих субъектов Федерации.
В России жизнеспособной может быть только объемная система: сильное центральное правительство, мегаполис как региональный субцентр и сильное местное самоуправление. Если выпадет одно или другое звено и система станет плоской, а не объемной, то она неизбежно сорвется либо в традиционный авторитаризм, либо в смуту с угрозой распада государственности на атомы. Базовый из этих трех элементов — самоуправление. Основой самоуправления должен быть защищенный местный бюджет и компетенция.
Старая модель управления Россией — это и есть Московия, страна одного города-государства. Новая модель, необходимая России, чтобы стать современным государством, — Гардарика, страна многих городов, берущих власть в свои руки. Гардарика против Московии — вот спор, который в конечном счете во многом решит судьбу России.
Глава 15. Политический выбор:
демократия или опричнина?
А зачем, собственно, если вдуматься, нужна демократия, то есть система власти, основанная на регулярных всеобщих выборах и разделении ветвей власти? Зачем это нужно вообще и России в частности?
Ответ вовсе не очевиден. Или, скажем так, очевиден не для всех. В российской либерально настроенной оппозиционной среде бытует мнение: мол, все и так прекрасно понимают, что демократия — это хорошо, а кто не понимает — тот притворяется. Но это глубокое заблуждение.
Ведь даже в самой либеральной среде встречаются ярые антидемократы, убежденные, что демократия — это удел избранных. А уж в нелиберальной среде противники демократии в России вообще преобладают, просто не все из них высказываются на эту тему определенно, предпочитая отмалчиваться. Поэтому вопрос, должна ли Россия быть по-настоящему демократическим государством, до сих пор остается открытым.
Проще всего было бы списать «демоскептицизм» на косность или малокультурность, но все обстоит гораздо сложнее.
Во-первых, среди противников демократии немало высокообразованных интеллектуалов, а не только оболваненные режимом обыватели.
Во-вторых, есть много реальных проблем в функционировании современной демократии, которые сегодня дискредитируют ее в глазах людей с самыми разными политическими взглядами.
В-третьих (и это, пожалуй, самое главное), в России демократический опыт мизерный, тогда как противоположный ему опыт авторитарного правления обширен и по инерции внушает многим гораздо больше доверия.
При этом надо иметь в виду, что Россия — это «атипичная диктатура». Русский авторитаризм по-своему уникален и не раз демонстрировал свою способность к модернизации. По мере эволюции российская политическая система сформировала собственный оригинальный ответ на вызовы истории, который можно условно назвать перманентной опричниной. Эта система не так примитивна, как многим кажется.
Суть опричнины — в разделении власти на внешнее и внутреннее государство, где внутреннее государство контролирует внешнее и является скрытой политической силой.
Изобретенная еще Иваном Грозным, опричнина претерпела множество видоизменений. Внутреннее государство называлось в разные времена по-разному (двор, компартия, кооператив «Озеро»), но суть оставалась прежней: на регулярное государство поверх всех его законов и институтов накладывалась сетка неформальной власти, не прописанной никакими законами, — власти надсмотрщиков, стоящих над законом и живущих за счет привилегий. Это специфическое российское «вечное Средневековье» — меняющееся, постоянно приспосабливающееся к новым условиям, но так никуда до конца и не исчезающее.
В историческую память народа вшито представление о магической силе этого «Средневековья», и люди помнят, что попытки уйти от привычной парадигмы заканчивались каким-нибудь «смутным временем».
Здесь не надо никакой пропаганды, это первая рабочая ассоциация российского массового политического сознания. Поэтому феномен повторного увлечения сталинизмом, о котором сегодня много спорят, нельзя воспринимать упрощенно, лишь как следствие оболванивания людей телевизором. У него довольно глубокие корни, не говоря уже о том, что у значительной части общества симпатии к Сталину и его методам управления страной сохранялись даже во времена самого «разгула демократии». Конечно, эта часть общества отнюдь не всегда вела себя так же агрессивно и беззастенчиво, как сегодня, но своим принципам она не изменяла ни на йоту.
В основе таких стойких симпатий — вера в эффективность сталинских методов управления, особенно если необходимо быстро мобилизовать ограниченные ресурсы для достижения конкретного результата.
Весомая часть общества в России и сегодня убеждена в наличии у сталинизма модернизационного потенциала — и это реальность, с которой приходится считаться. Разговоры о Сталине и даже Иване Грозном как об эффективных менеджерах велись в России задолго до появления Путина, просто им не придавали значения, отмахивались как от ерунды. Выясняется, напрасно. Нужны не эмоции, а аргументы. Пока первых больше, чем вторых.
Возражения по существу, которые либеральная часть общества выдвигает против сталинизма, а значит, в пользу демократии, сводятся в основном к двум позициям: этической и экономической. Этическая позиция напоминает о «цене вопроса» — миллионах жизней, которыми была оплачена сталинская «победа». Экономическая позиция констатирует: уже полвека спустя страна распалась на части, не в последнюю очередь потому, что явно отстала в своем экономическом развитии от демократических стран.
Аргументы этического порядка сталинисты обычно парируют тем, что демократия тоже отнюдь не всегда являлась на свет в белых одеждах: мол, и демократические революции нередко сопровождались массовыми жертвами. На аргументы экономического порядка сталинисты отвечают, что роковое отставание произошло потом, уже в послесталинскую эпоху.
Кому-то может показаться, что они правы и модернизационный потенциал тоталитарного общества по-настоящему безграничен. Но это впечатление быстро улетучится, если принять в расчет длительные исторические циклы.
Действительно, и Петр I, и Сталин достигли некоторых экономических высот, взнуздав страну. Но уже к концу их жизни, через одно-два поколения после начала реформ (то есть через двадцать-сорок лет), начиналась непреодолимая стагнация, корни которой уходили именно в «эпоху великих побед». В конечном счете эти «победы» — как следствие революции — и оказывались причиной системного отставания. Из-за авторитарной природы модернизаций Россия развивалась от революции к революции, по алгоритму «шаг вперед и два шага назад». И с веками маятник потрясений раскачивался только сильнее. Сравнивать надо не авторитарную модернизацию с архаикой, как это у нас обычно делается, а эффективность авторитарной и неавторитарной модернизаций на длительных отрезках времени.
Поделиться книгой: