Помоги проекту - поделись книгой:
– Здравствуйте, воспитанницы!
– Здравия желаем! – отвечают осужденные хором.
После линейки – развод. Часть колонисток отправляется на занятия в школу, часть – в ПТУ, остальные – в производственные мастерские. Мы же собираемся в кабинете начальника колонии на утреннюю оперативку.
Трофим Мефодиевич Климук начал с доклада про обстановку в зоне на протяжении минувших двух выходных дней. Особенное беспокойство заместителя начальника колонии вызывает поведение воспитанницы Фомковой, которая высказывала в отделении мысль о побеге. О Фомковой я уже слышал. Она осуждена к десяти годам за соучастие в убийстве, в колонию прибыла недавно. Из доклада начальника отряда узнаю, что Фомкова взята на списочный учет, то есть запрещается брать ее на любые работы за пределами жилой зоны. Любовь Георгиевна Пятецкая сообщила также, что с Фомковой проведены несколько профилактических бесед.
Следующей берет слово Фаина Семеновна Шершер, директор школы. Говорит о волнениях, которые нарастают среди воспитанниц, особенно по пятницам, перед выходными. Фаина Семеновна просит у администрации разрешения за счет сокращения самоподготовки отпускать девушек на час раньше из школы. Для стирки. Отдельно вспомнила об утюгах. За каждым столом в бытовой комнате закреплено по одному. Утюги перегреваются, горят. Необходимо закрепить по два за столом.
Начальник колонии с этим соглашается и открывает журнал учета обращений воспитанниц в часы личного приема.
– Есть одна жалоба на медсанчасть, – начинает она. – Не буду называть имя, но одна из сотрудниц позволила себе высказаться в таком духе, что у нас тут, мол, не санаторий, нужно было на свободе лечиться. И медикам, и всем другим сотрудникам, извините, хочу напомнить: наши дети лишены одного – свободы. И ничего больше, подчеркиваю. Права на качественное медицинское обслуживание, как и советского гражданства, их никто не лишал.
Я насторожился. Где-то я это уже слышал. Стоп! Это было сказано бывшим начальником колонии Надеждой Ивановной Минеевой буквально два дня назад в этом же кабинете. А Дина Владимировна все продолжала говорить, выдавая мысли своей предшественницы за свои.
Закончив, Васильченко обратилась к Марине Дмитриевне Бондарчук, завучу школы:
– Ну а теперь доложите о вашем ЧП.
– Из сумочки преподавателя Жевновач пропал флакон с духами, – говорит тихо завуч.
– Где была оставлена сумочка?
– В учительской.
– С любительницей духов я разберусь отдельно. (Духи входят в список предметов, запрещенных к вносу в зону. –
– Из учительской можно что угодно вынести, – сказала Фаина Семеновна. – Я предупреждала, что комната не запирается.
– Что-то я не помню, чтобы вы меня об этом предупреждали.
– Не вам, Дина Владимировна, Минеевой говорила.
– Ну так с Минеевой и спрашивайте, – вскинув подбородок, обиженно ответила Васильченко.
– А что же сейчас делать с ключами? – робко вставил Трофим Мефодиевич.
– А что?.. Сколько у нас учителей, одиннадцать? Значит, закажем одиннадцать ключей. Какие еще есть вопросы?
Я отдавал «долги». Теперь Жевновач. вместо моего урока этики и психологии семейной жизни проводила украинскую литературу. Пока Ангелина Владимировна проверяла домашнее задание, у меня было время поразмышлять о пропавших духах. Кто мог взять? Зачем? Подушиться? Вряд ли. Такое в зоне не принято. Для «внутреннего употребления»? Вполне может быть. У Цирульниковой день рождения, с водкой не получилось, можно компенсировать парфюмерией. Это, конечно, лишь догадки, и все же... Все же... Вырвал из блокнота листок и размашисто написал: «Яна! Помоги, пожалуйста, возвратить Жевновач духи». Подписался. Сложил листок вчетверо и передал его по рядам.
Цирульникова в ответ лишь скептически пожала плечами. Скомкав, она положила записку в карман. Поняв, что ответа не будет, я переключил внимание на Водолажскую. Она сидит с Шумариной. Плечи опущены, ничего не пишет, в дискуссии, которая вспыхнула вокруг романа Олеся Гончара «Прапороносцы», участия не принимает. В отличие от своей соседки Шумариной. Или, скажем, Корниенко.
– Три года Шура Ясногорская не знала ничего о судьбе Юрия Брянского, – вдохновенно говорила классу Ангелина Владимировна. – Три года не знала, но продолжала любить и оставалась верной ему.
– Ну и дура! – не удержалась от реплики Корниенко.
Ангелина Владимировна застыла посередине класса:
– Я не поняла. Ты, Катя, о чем?
Шумарина вмешалась:
– Да все о том же, о том...
Я сразу почувствовал, что обстановка на уроке необычная, воспитанницы ведут себя как никогда развязно, но вот понять причину этой развязности не мог. Ангелина Владимировна хорошо держится, молодец. Никаких срывов. Голос не повышает и моралей не читает.
– Ждала одного два года, хватит, – обозленно роняет Корниенко. – Невесту там себе, где служил, нашел.
Оглянулась Водолажская, и я увидел на миг ее отчаянные, умоляющие о прощении глаза, вспомнил, как неловко она переминалась с ноги на ногу, упрашивая принести девочкам «сгущенку». Никому, кроме воспитателя Надежды Викторовны, я не стал говорить о том случае, мы решили не принимать по нему пока никаких мер, но ведь Водолажская-то этого не знала – она ждала наказания. Я ободряюще кивнул ей, и в глазах ее заблестели искорки надежды. Она снова повернулась спиной, но сидела теперь ровно, чувствовала себя уверенней.
– Юноши, как и девушки, бывают разные, – продолжала беседу с десятиклассницами Ангелина Владимировна. – Тебе, Катя, не привелось, значит, встретить такого, как Юрий Брянский.
Корниенко недоверчиво покачала головой.
– Слышала, слышала! «Каждая девушка достойна своего поэта, но не каждая встречает его на пути...» Кажется, Бальзак это изрек. А по мне, что Бальзак, что рижский бальзам. Нет, вру, бальзам – все же лучше. Да и вообще – подумаешь, Брянский. Деревня, вот кто он. Такие не в моде уже давно. А те, кто в моде, – отребье да отбросы.
Ангелина Владимировна:
– Вот и хорошо. Вроде разговорились. Коллективно и отыщем истину...
Цирульникова не удержалась, чтобы не съязвить:
– «Истина в вине», а вина – нет, даже на день рождения. Мне вот вышедшая на свободу Клавка Калиниченко пишет в письме, что в первый же день ящик мадеры раздобыла. Вот истина, так истина! Клавка не соврет, упаси бог.
В классе зашумели. Низкорослая и худощавая Цирульникова , ехидно посмотрев на учительницу, села на свое место, чтобы до конца урока не произнести больше ни слова.
Ангелина Владимировна с упреком смотрит на воспитанниц. Подходит к окну, молчит. Девушки вроде притихли, им неудобно. Как только наступила тишина, Жевновач спросила у Корниенко:
– Катя, а все-таки, ты сама сумела бы так полюбить, как Шура Ясногорская?
Корниенко отвечает едва слышно:
– Не знаю.
Зато Шумарина, оказывается, «знает»:
– Любовь, Ангелина Владимировна, это как в нашем дворе пели: «Любовь – глубокая река, где тонут оба дурака...»
Жевновач обратилась к Неле:
– А что ты, кроме трилогии «Прапороносцы», еще читала из произведений Олеся Гончара? Скажем, читала книгу «Бригантина»? Как ты ее восприняла?
– Как надо, так и поняла, – откликнулась, не вставая, Шумарина. – Что за манера в душе ковыряться? Могу я прочесть для себя только или не могу?
Ангелина Владимировна плотно сжимает губы.
– Встань! – говорит требовательно.
Шумарина медленно и неохотно поднимается за партой. Ситуация в классе напрягается. А мне приходит записка от Цирульниковой: «Никто и ничего у Жевновач не брал. Пусть пороется хорошенько в своей сумочке».
– Да, разуверилась ты крепко во всем хорошем, – с неожиданной теплотой и участием в голосе говорит Шумариной Ангелина Владимировна. – Но ты встретишь добрых людей, и любовь – настоящая, верная – найдет тебя. Кстати, ты, Неля, как считаешь, если бы Шура Ясногорская родила сына от Юрия Брянского, оставила бы она его в детском доме?
Шумарина вспыхнула.
– Опять побасенка с моралью в конце? Не старайтесь понапрасну, забудьте, нет у меня ребенка, нет и точка! Потому что... – Она запнулась, уронила голову. – Потому что... Юра мой вовсе не брянский, он у меня – бердянский.
Никто из воспитанниц не засмеялся, даже не улыбнулся никто.
– Отсижу, сколько имею, выйду на свободу, – звучали в полной тишине слова Шумариной, – паспорт получу, да и займусь поисками таких, как в наших романах.
Ангелина Владимировна приблизилась к воспитаннице вплотную.
– А сынок твой как же?
– Это, – с губ Шумариной рвется хриплое, тяжелое дыхание, – моя проблема.
– Но ты же не торопишься к нему, – говорит с горечью Жевновач, – ничегошеньки не предпринимаешь, чтобы заслужить условно-досрочное освобождение.
Шумарина едко и противно засмеялась.
– A-а, бросьте вы про УДО [условно-досрочное освобождение], надо мне досрочка, как рыбе зонтик. На белых простынях здесь сплю, накормленная, трезвая.
Отшатывается Жевновач от воспитанницы, отходит к своему столу. Звонок, разрывающий установившуюся в классе тишину, звучит непривычно и тревожно.
В учительской, вспомнив о записке Цирульниковой, предложил Ангелине Владимировне еще раз поискать как следует в своей сумке. Духи оказались сверху. Черты лица Жевновач застыли, резко обозначились морщины под глазами и около губ.
Нетрудно было догадаться, что флакончик духов подложили на уроке литературы. Но кто подложил? Как это удалось? Впрочем, стоит ли выяснять? Важно другое: обращение к Цирульниковой не осталось безответным. Она откликнулась, выполнила просьбу. Знать бы, какие мотивы двигали ею? Скорее всего, я угадал с духами, попал в точку. А она дрогнула, посчитала, что знаю больше, чем это есть на самом деле. Ладно, не будем гадать.
Жевновач поспешила с духами к директору школы, я же достал из шкафа дневник наблюдений осужденной Шумариной – сорокавосьмилистовую тетрадь в грубом картонном переплете. Интересовала ее жизнь до колонии – полстранички, исписанные мелким почерком воспитателя Зари.
«Шумарина Неля Эдуардовна, 1971 года рождения. Родилась в Черниговской области. Отца нет. Мать надлежащего внимания дочери не уделяла. Употребляла регулярно алкоголь, занималась устройством личной жизни. Дочь с 14 лет живет половой жизнью, употребляет алкоголь, не ночует дома. В 15 лет Неля приняла участие в квартирной краже, за что была осуждена условно. Образ жизни не изменила. Внебрачный ребенок Шумариной воспитывается в детском доме. Шумарина отказалась письменно от материнских прав на него. За участие в квартирной краже снова задержана милицией и осуждена к трем годам лишения свободы в воспитательно-трудовой колонии общего режима».
Дальше я бегло просмотрел еще несколько страниц, выхватывая взглядом однотипные записи воспитателя, мастера и учителей. Чаще всего в этих записях встречались слова: не принимает, не участвует, отказывается, не реагирует, не хочет, не стремится...
Заметив вошедшую в учительскую преподавателя математики Веру Юрьевну Лапочкину, я закрыл дневник и положил его на место.
– У меня сейчас урок в вашем классе! – улыбаясь приветливо, сообщила Вера Юрьевна. – Можете поприсутствовать, если имеете время.
Сразу после приветствия Лапочкина вызвала к доске председателя отделения Чичетку, дала ей задание вычислить площадь поверхности прямоугольной призмы. Ирина исписала формулами полдоски, но где-то, видимо, закралась ошибка, ответ не получался.
Видя, как мучается председатель, Цирульникова не удержалась от реплики:
– Нужна она – математика!
Однако учитель, казалось, пропустила это мимо ушей.
– Давай начнем сначала, – предложила она Чичетке. – Как будем находить общую площадь?
– Вычислим площадь боковой поверхности и площадь основания, – отвечает уверенно председатель.
– Что для этого будем измерять?
– Высоту и сторону основания.
– Правильно. А ты что сделала? Ну-ка посмотри внимательно, – предложила Вера Юрьевна и повернулась лицом к классу.
Она прочитала условие задачи для самостоятельного решения, пошла между рядами. Остановилась возле парты безучастно сидевшей Бондарь, которая третий день будто в спячку погружена. У этой колонистки, как и у большинства здесь, тяжелая судьба. Ей было 14 лет, когда на мать завели уголовное дело за растрату. Оставили «на подписке». Накануне суда мать отослала дочь к бабушке, мужа попросила сходить за чем-то в магазин, а сама в это время... повесилась на люстре.
Возвратившись домой, дочь упала на пороге без сознания.
Через какое-то время отец ушел к другой женщине. Простить ему это она не могла, но, протестуя, пошла по пути наименьшего сопротивления. Забеременев, решила рожать, надеялась воспитывать свою Леночку самостоятельно, только хватило ее лишь на несколько месяцев. Разгульная жизнь продолжалась, дочурка голодала, иногда у нее не было сил даже плакать, и Бондарь решилась на самое страшное, невероятное... Об этом, хрипло шипя, осужденная сообщила мне одной фразой: «Дочь Леночку похоронила в полгода, она мне мешала».
Воспитанницы закончили самостоятельную работу. Вера Юрьевна, объясняя новый материал, то и дело поглядывала на Бондарь.
Но ни словом не затрагивала ее.
Говорят, от смешного до трагического один шаг. У меня на геометрии получилось наоборот. В то время, когда мысленно вновь переживал нечеловеческое преступление несовершеннолетней женщины, лишившей жизни своего ребенка, от Водолажской передали записку. Всего три слова: «Я вам нравлюсь?»
Противоречивые чувства возникли во мне. В общем-то Водолажская мне действительно нравилась своей непорочностью, вежливым отношением, детской наивностью, что заметно выделяло ее среди остальных. Но вспомнив случай со «сгущенкой», я написал: «Иногда очень».
Лапочкина предложила классу устную задачу.
– Вот комната, – показала она руками. – Нужно оклеить обоями. Сколько рулонов понадобится?
Водолажская, прочитав мой ответ, оглянулась. Улыбнулась приветливо.
Корниенко отвечала на вопрос:
– Измерим высоту и стороны.
– Хорошо, измерим, – согласилась Вера Юрьевна, – Но какая у нас призма в основании?
– Неправильная.
– Что из этого следует?
Класс заинтересован уроком, активен. А я думаю: почаще бы такие проводились на свободе. Может, и не попала бы какая-то из моих теперешних учениц на скамью подсудимых.
– Итак, разделив площадь стен на площадь рулона, вычислили: нам нужно девять. Так, – торжествующе обращается Вера Юрьевна к Цирульниковой, – нужна ли нам математика?
Поделиться книгой: