Истинная правда. Языки средневекового правосудия

Если довериться в этом вопросе регистру Шатле, то становится ясно, что крепкие связи между сексуальными партнерами, а тем более желание заключить настоящий брак, считались редкостью в том социальном кругу, к которому принадлежал Флоран. Но еще большей редкостью был откровенный рассказ мужчины о его семейной жизни. Как отмечала Клод Говар, подобная открытость в XIV–XV вв. являлась, скорее, исключением из правил[169]. Мужской любовный дискурс мог касаться скандала, насилия, похищения, адюльтера, даже инцеста – т. е. того, что само по себе не воспринималось как норма[170]. Однако частная жизнь собеседников никогда не становилась предметом их разговора, не обсуждалась публично. Показать свою сентиментальность значило проявить слабость. Приревновать значило признать, что тебя обманывают. Флоран же не делал из своих чувств тайны, и этим сильно отличался от большинства своих современников.

Возможно, что особенности его воспоминаний – так же, как и особенности рассказа Марион ла Друатюрьер – привлекли внимание Алома Кашмаре в неменьшей степени, чем вызывающее поведение этих двоих в зале суда. Их желания и устремления, их речь – столь непохожие друг на друга – шли вразрез с принятыми в средневековом обществе нормами. Выбирая наиболее интересные дела из своей практики, Кашмаре мог сохранить рассказанные ими истории любви в качестве иллюстрации странных, а порой и вовсе ненормальных, с точки зрения современников, нравов некоторых заключенных.

Что же касается самих Флорана и Марион, думается, что их истории позволили нам до некоторой степени проникнуть в мир чувств реально существовавших людей прошлого, узнать – пусть даже в несколько искаженном виде – как они понимали любовь и как могли рассказать о ней.

Глава 3

«Ведьма» и ее адвокат

Читатель, возможно, уже обратил внимание на одно любопытное обстоятельство: все заключенные Шатле, чьи дела собрал и сохранил для нас Алом Кашмаре, защищали себя в суде сами. Оказавшись в тюрьме по обвинению в уголовном преступлении, они могли рассчитывать только на себя – на свою смелость, выносливость и, не в последнюю очередь, на свое красноречие. Их процессы роднило полное отсутствие профессиональной защиты[171]. Данная ситуация объяснялась прежде всего тем, что сам институт адвокатуры во Франции конца XIV в. еще только складывался. Адвокатов было немного, а в провинциальных судах они и вовсе отсутствовали. Естественно, что их услуги стоили дорого и мало кто из заключенных Шатле был в состоянии их оплатить[172]. А те, кто имел такую возможность, предпочитали прибегать к давно известным и проверенным способам: заступничеству высокопоставленных друзей, королевским письмам о помиловании.

И все-таки исключения случались. Об одном из них я и хочу теперь рассказать.

* * *

Дело Маргарет Сабиа, а именно так звали мою новую героиню, – самый ранний из известных мне ведовских процессов, имевших место в Северной Франции, где речь шла не о «бытовом» колдовстве, но о настоящем «заговоре» ведьм, о существовании их особой «секты»[173]. Это было единственное подобное дело, переданное в XIV в. из ведения местного суда в Парижский парламент. Единственное, в рассмотрении которого принял участие адвокат. И единственное, по которому был вынесен оправдательный приговор.

Кем была эта женщина, сумевшая обратить на себя внимание столичных чиновников? Что она предприняла, чтобы добиться перевода своего дела в Париж? Как вела себя в суде, чтобы выиграть уголовный процесс, который почти невозможно было выиграть? Вот что прежде всего заинтересовало меня в этой истории.

* * *

Приговор по уголовному делу Маргарет Сабиа датирован 9 апреля 1354 г. Трудно сказать, сколько ей было лет в то время, поскольку возраст обвиняемых в протоколах Парижского парламента не указывался. Однако, учитывая, что она успела овдоветь и вырастить двух сыновей, я склонна предположить, что ей было около 40–45 лет[174].

Судя по материалам дела, Маргарет являлась весьма состоятельной особой. Проживала она в Монферране, в собственном доме[175], оставшемся ей после кончины мужа, Гийома Сабиа. У нее имелась служанка Алиса, супруга некоего Жана по прозвищу Голова. Интересно, что в регистре парламента Алиса была названа родной сестрой (soror) Маргарет, хотя и не объяснялось, почему одна сестра находилась в услужении у другой. Мне представляется, что речь могла идти о так называемых спутниках семейной пары, т. е. о достаточно распространенной в XIV–XV вв. форме совместного проживания, когда состоятельные семьи брали к себе в дом бедных или немощных родственников в обмен на определенные услуги или имущество[176].

Из материалов дела мы знаем, что у нашей героини было два сына: старший Гийом (названный так, очевидно, в честь отца) и младший Жан. Жили они оба, по всей видимости, отдельно от матери. Из близких Маргарет людей следует назвать также двух ее подруг – Маргарет де Дё Винь и Гийомет Гергуа – поскольку обе они имели непосредственное отношение к ее истории, а также местного священника, члена ордена миноритов, брата Пьера Манассери, с которым, судя по всему, Маргарет поддерживала самые тесные отношения.

А еще у Маргарет Сабиа имелся брат – Гийом Мазцери де Без, также житель Монферрана и отец трех дочерей. В интересующее нас время все они уже были замужем, причем их мужья также находились друг с другом в близких родственных отношениях. Это были родные братья Жан и Жак де Рошфор и их кузен Оливье Мальнери, который являлся «важным и могущественным судьей» и побывал на службе у «многих магнатов, баронов и [прочих] знатных лиц»[177]. Именно это обстоятельство, как мне представляется, и сыграло решающую роль в судьбе Маргарет Сабиа.

* * *

История бедствий нашей героини началась со смертью Гийома Мазцери, оставившего сестре часть своего имущества. Мы не знаем, что именно получила Маргарет (были ли это деньги, дом или, к примеру, посуда и постельное белье), но ее «племянникам» (как они сами себя называли) Жану, Жаку и Оливье такой поворот дела решительно не понравился. Неизвестно, сколько времени прошло с момента оглашения последней воли покойного, но добиваться справедливости братья решили через суд.

Однако – и это первое, что вызывает удивление, – они подали иск не в гражданский суд (где должны были решаться споры о наследстве), а в уголовный (такими вопросами вроде бы не занимавшийся). Ради чего был сделан такой выбор? Почему братья сразу отказались от гражданского процесса? И по какой причине уголовный суд принял их иск к рассмотрению?

Если верить довольно туманным и часто противоречивым французским кутюмам, оспорить волю умершего его наследники могли в следующих случаях. Во-первых, если отсутствовало завещание, а пожелание о разделе имущества было высказано устно. Во-вторых, если завещатель не получил согласия семьи на свои распоряжения. В-третьих, если собственность, которую он пытался завещать, была им самим унаследована: такое имущество, в отличие от благоприобретенного, свободно передавать кому бы то ни было[178].

Однако, если завещание все-таки имелось или же наследуемое имущество считалось общим (например, совместно нажитым Гийомом Мазцери и его сестрой или ее мужем, Гийомом Сабиа), то прочим родственникам было не на что рассчитывать. Вероятно (хотя это всего лишь мое предположение), именно так обстояло дело и в данном случае. Оливье Мальнери, будучи человеком сведущим в вопросах права, понимал, что, подав иск в гражданский суд, он с кузенами не выиграет процесс, а только зря потратит деньги и время.

Из этой ситуации наш «важный и могущественный судья» нашел, пожалуй, единственный возможный для себя выход. Он обвинил Маргарет в воровстве, пытаясь представить дело так, будто она не просто забрала из дома Гийома Мазцери законно унаследованное имущество, но украла вещи, ей не принадлежавшие. В середине XIV в. воровство, наравне с убийством, уже считалось тяжким уголовным преступлением, за которое полагалась смертная казнь[179]. (Илл. 11) В лучшем случае (если кража признавалась единственной и вещи добровольно возвращались владельцу), преступника ждало изгнание из родного города[180], а его собственное имущество отходило в королевскую казну[181]. Решив обратиться в уголовный суд, Оливье рассчитывал добиться конфискации имущества Маргарет, когда «потерпевшим», в соответствии с законом, вернули бы «украденные» у них вещи.

Однако – и это второе, что вызывает удивление в данном деле, – Оливье Мальнери составил очень странный документ. Он объединил в одном иске два совершенно различных обвинения – в воровстве и в колдовстве – указав, что его «тетка» Маргарет не только обокрала всю свою семью, но и пыталась навести на него самого порчу, чтобы ей не пришлось возвращать украденное.

Почему Оливье не захотел ограничиться одним обвинением в совершении кражи? Зачем ему понадобилось дополнительно обвинять Маргарет в колдовстве? Какое отношение могло иметь это обвинение к спору о наследстве? Ответы на эти вопросы оказалось получить очень непросто.

* * *

С материальной точки зрения уголовный процесс по делу о колдовстве был крайне невыгоден Оливье Мальнери и его братьям. В случае признания Маргарет ведьмой все ее имущество окончательно и бесповоротно отходило в королевскую казну, и родственники не получали бы ничего. (Илл. 12)

О конфискации имущества человека, осужденного за колдовство, в пользу короля речь заходила, к примеру, в деле Гуго Оливье из Милло, рассмотренном в Руэрге около 1320 г. После казни «колдуна» его сыновья – Гуго, Бернар и Дюран – обратились в Парижский парламент с апелляцией, прося вернуть им вещи отца, поскольку Милло, по их мнению, подпадал под действие писаного права, согласно которому имущество приговоренных к смертной казни не подлежало конфискации[182]. Их апелляция была отклонена, однако через несколько месяцев братья вновь обратились в парламент с прошением. На сей раз они пытались доказать, что их отец был обвинен несправедливо, так как признался в своих предполагаемых преступлениях под пыткой. Парижские чиновники приказали сенешалю Руэрга пересмотреть дело, начатое его предшественником[183], но конец этой истории нам, к сожалению, не известен. Впрочем, если бы Гуго Оливье был признан невиновным, его сыновья действительно должны были получить наследство.

О том, что имущество все же иногда возвращалось к своим владельцам или к их детям, свидетельствует дело, рассмотренное королевской курией в 1371 г. В колдовстве обвинялась некая Жанна Эритьер. Под пыткой она призналась в том, что соблазнила женатого мужчину, наведя на него порчу. Жанна была изгнана из города, а ее имущество конфисковано. Однако, спустя четыре года молодая женщина подала прошение о помиловании, и ее вещи и деньги были ей возвращены[184].

Что на самом деле послужило причиной обвинения Маргарет Сабиа в колдовстве, мы можем лишь предполагать. Возможно, ее «племянники» руководствовались не столько материальными, сколько личными мотивами – ими могла двигать зависть или ненависть к этой самостоятельной, независимой и – главное – богатой женщине[185]. Судя по материалам других ведовских процессов, неправедно обретенное богатство часто становилось причиной для возбуждения подобного процесса. Связь с нечистой силой весьма способствовала, по мнению окружающих, получению денег и могущества, а следовательно и изменению социального статуса[186].

Только ради удачного замужества и последующего обогащения некая Жаннет де Лопиталь, парижская белошвейка, обратилась в 1382 г. за помощью к знакомому еврею по прозвищу Добрый день (Bonjour), и тот снабдил ее «чем-то, завернутым в шелковую материю, но что это такое, она не видела». Колдун «сказал ей, чтобы она держала эту вещь на животе, когда будет целовать того мужчину, [который ей нравился]»[187]. В 1401 г. некий Эбер Гарро был заподозрен в воровстве, арестован людьми герцога Алансонского и приговорен к смертной казни. Эбер подал апелляцию в Парижский парламент, где при слушании дела противники обвинили его в том, что он «продался дьяволу Сатане, которого называет своим господином и… рассказывает, что с тех пор, как продался этому Сатане, он ужасно разбогател»[188]. В 1413 г. молодой человек по имени Жан Перро, сумасшедший (homme ydiot), проживавший в окрестностях Сен-Пурсена, поведал в суде удивительную историю. На протяжении довольно длительного времени по ночам ему якобы являлась «некая персона, похожая на женщину», которая заставляла его выходить с ней во двор и раздеваться догола в обмен на обещание «сделать его самым богатым в королевстве». По ее просьбе он расстилал свою одежду на земле, куда, как ему казалось, «она насыпала золото и серебро – так много, что он не мог его унести». Жан хвастал перед соседями неожиданно свалившимся на него богатством и даже носил показывать свои деньги на монетный двор Сен-Пурсена (возможно, чтобы убедиться в том, что они настоящие). В результате бедного идиота обвинили в краже, приговорили к смерти, и он был вынужден обращаться за помилованием к королю[189].

Топос богатства, нажитого незаконным образом, был не менее распространен в XIV–XV вв. и в соседних регионах средневековой Европы, например на берегах Женевского озера и в Дофине[190]. Здесь его получение напрямую связывалось с вмешательством дьявола. И хотя приведенные выше дела рассматривались судами несколько позже, нежели дело Маргарет Сабиа, вряд ли стоит сомневаться в том, что и в середине XIV в. топос неправедно нажитого богатства присутствовал в сознании людей. Достаточно вспомнить, насколько активно он использовался на процессе тамплиеров 1307–1314 гг. Обвинения, выдвинутые тогда против членов ордена, были чрезвычайно близки тем, что стали затем типичными для ведовских процессов[191]. (Илл. 13)

Материальное положение Маргарет и до получения наследства могло вызывать зависть «племянников». Тем не менее возможное использование топоса неправедно нажитого богатства в ее деле, на первый взгляд, совершенно не согласуется с обвинением ее в воровстве, которое и само по себе могло считаться (незаконным) источником богатства. Единственное, более или менее правдоподобное объяснение такого странного иска кроется, на мой взгляд, в следующем.

Оливье Мальнери – главный противник Маргарет – сам был судьей. Возможно, что он выдвинул против нее двойное обвинение для того, чтобы, в случае удачного исхода дела, добиться для своей «тетки» двойного наказания. Доказав, что она – воровка, он получил бы причитавшееся ему по закону «украденное» имущество, но, возможно, не смог бы добиться вынесения смертного приговора. Доказав, что Маргарет ведьма, он послал бы ее на костер и лишил бы ее семью (прежде всего, ее сыновей) всего остального имущества.

Желанием навсегда избавиться от ненавистной родственницы, но при этом вернуть себе и своим двоюродным братьям наследство Гийома Мазцери, объясняется, в частности, то, что Оливье постоянно вспоминал о якобы совершенной краже, когда его допрашивали в суде. В своей речи в Парижском парламенте он настаивал на том, чтобы имущество было возвращено даже не ему и его кузенам, но дочерям покойного Гийома, от имени которых и выступали их заботливые супруги. Тем не менее основное внимание в материалах дела было уделено все-таки наведению порчи. Соединение в одном иске обвинения в воровстве со столь редким для Франции середины XIV в. обвинением в колдовстве было, по всей видимости, в новинку как для местных, так и для столичных судей.

* * *

В чем же конкретно обвинял Оливье Мальнери свою «тетку»?

По его мнению, Маргарет, не желая отдавать родственникам украденное, воспылала к ним такой «смертельной ненавистью»[192], что решила их убить. Она обратилась за помощью к подругам, Маргарет де Дё Винь и Гийомет Гергуа, а также к сестре и служанке Алисе, и вместе они изготовили восковую фигурку, изображавшую Оливье, и окрестили ее в местной церкви[193]. Сразу после этого мужчина почувствовал слабость и ужасные боли во всем теле, длившиеся так долго, что он уже приготовился к смерти. Спасло его лишь то, что подруги и служанка Маргарет были арестованы по подозрению в колдовстве и совершенно добровольно – после применения к ним пыток[194] – признались в наведении порчи. Оливье поправился и тут же подал на Маргарет в суд.

На первый взгляд, колдовство описывалось в данном деле самым обычным для Франции XIV–XV вв. образом. Судя по дошедшим до нас судебным протоколам и письмам о помиловании, наведение порчи с использованием восковых фигурок являлось в делах о колдовстве одним из самых распространенных в то время обвинений, наряду с любовной магией (изготовлением и продажей талисманов, приворотных зелий, составлением заклятий) и ворожбой[195]. Предполагалось, что ведьмы протыкают фигурки иголками, от чего жертва испытывает нестерпимые муки и даже может умереть. Фигурки считались особенно действенными, если их крестили в церкви.

Так, в 1308 г. некая Маргарит из Бельвилетта, по прозвищу Повитуха (Sage femme), изготовила по просьбе епископа Гишара фигурку, изображавшую Жанну Наваррскую, супругу короля Филиппа IV Красивого, вместе со своими сообщниками окрестила ее и, проделав над «двойником» королевы соответствующие манипуляции, добилась ее смерти[196]. В том же году, когда в Парижском парламенте уже не в первый раз слушалось дело Маргарит, другая «ведьма», Жанна из Ланьи, была обвинена в наведении порчи на Карла, графа Валуа, отца правящего монарха[197]. В 1326 г. были арестованы несколько жителей Тулузы, а также Пьер де Виа, сеньор Вильмюра и племянник папы Иоанна XXII. Их подозревали в заговоре против самого короля: они якобы собирались довести Карла IV до смерти при помощи его «фигурки»[198].

Те же методы использовали во французских судах и на процессах, касавшихся не знатных персон, а простых обывателей. Так, в 1382 г. некая Жаннет Гэнь, женщина решительная и свободолюбивая, захотела навсегда избавиться от собственного мужа, Гийома Кюсса, по прозвищу Капитан, поскольку последний уделял ей слишком мало времени[199]. Она пыталась подмешивать ему в еду толченое стекло и мышьяк[200], но это не помогало. Тогда она обратилась за помощью к своей приятельнице, и та свела ее с местной ведьмой – Жанной по прозвищу Избавительница (Sauverelle). Последняя посоветовала изготовить «человеческую фигурку» из воска[201]: ее отнесли домой к Жаннет и спрятали под кроватью ее мужа, который, впрочем, и не думал умирать, но «чувствовал себя даже лучше, чем прежде»[202]. Жанетт была крайне раздосадована и жаловалась подруге, что потратила на ведьму слишком много средств – «два франка и золотое кольцо»[203]. Тогда Жанна Избавительница попросила принести ей рубашку Жаннет, прокипятила ее и велела поить той водой Гийома Кюсса, однако тот по-прежнему чувствовал себя отлично. Чем бы все это для него закончилось, неизвестно, поскольку Жаннет была арестована. От смерти ее спасло лишь то обстоятельство, что она была «молода и красива»[204] и не принимала непосредственного участия в изготовлении фигурки, а вот Жанна Избавительница оказалась сожжена.

Наконец, в 1459 г. начался знаменитый процесс против мэтра Пьера Миньона, фальшивомонетчика и изготовителя поддельной королевской печати. Производство восковых, металлических и смоляных фигурок было, как следовало из материалов дела, поставлено им на поток: в своем прошении о помиловании он даже не смог назвать их точное количество, припомнив только пять случаев их использования по назначению. Четыре фигурки предназначались для «обычного» наведения порчи, пятая же, изготовленная по просьбе Оттона Кастеллана, должна была помочь лишить Жака Кёра, советника Карла VII, королевского расположения. Тем не менее французский монарх простил Миньону эти преступления, а также «все прочие, которые он мог совершить в прошлом»[205].

Во всех приведенных выше примерах обращает на себя внимание одно обстоятельство: восковые фигурки часто использовались для наведения порчи на сильных мира сего[206]. И все же мы имеем здесь дело с «деревенским», по образному выражению Э. Леруа Лядюри, типом колдовства, к которому в равной степени относились и любовная магия, и ворожба[207]. Ту же мысль развивала Мартина Остореро, отмечавшая, что применительно к периоду до начала XV в. представления о колдовстве оставались вполне традиционными и не включали «ученых» мотивов. Распространение первых демонологических трактатов в 1430-е гг. в альпийском регионе, по ее мнению, привело к появлению в судах Дофине, Доммартена, Веве дел по обвинению ведьм в заключении договора с дьяволом, в создании сект и участии в шабаше – со всеми его непременными атрибутами последнего: убийством детей, каннибализмом, сексуальной распущенностью и скотоложеством[208]. (Илл. 14)

Первые французские демонологические трактаты возникли позднее, во второй половине XV в. Во многом их авторы развивали идеи своих альпийских коллег о ночных встречах ведьм и колдунов с дьяволом[209]. Тем не менее в деле Маргарет Сабиа уже в середине XIV в. присутствовала одна весьма любопытная деталь, которую следовало бы отнести именно к «ученым» представлениям о колдовстве. По мнению главного противника нашей героини, Оливье Мальнери, в Монферране имел место заговор ведьм, существовала некая – пусть небольшая – их секта.

В принципе понятие «заговор» (machination) довольно часто использовалось в ранних ведовских процессах в Северной Франции. Обычно он носил политический характер и оказывался направлен против высокопоставленных персон: королевского камергера, как в случае с Ангерраном де Мариньи; королевского банкира, как в случае с Жаком Кёром; самой королевской семьи[210]. Одно подобное дело было описано в уголовных регистрах Парижского парламента и датировалось 1340 г. Заговорщики – мэтр Робер Ланглуа, два монаха-бернардинца, а также некий Тьерри Лальманд и его брат Аннекин – собрались в саду при дворце Маго де Сен-Поль, графини де Валуа (тещи Филиппа VI), чтобы сотворить на земле магический круг, вызвать в него дьявола и добиться с его помощью «смерти короля и королевы и гибели всего королевства»[211]. Но главное для нас состоит здесь не в том, что все эти дела носили политический характер, а в том, что во всех этих случаях «заговор» плелся обычными – пускай и высокопоставленными – людьми. В их число никогда не входило несколько ведьм или колдунов. Напротив, ведьма была всегда одна, она знала свое «ремесло», и к ней обращались за помощью все прочие «заговорщики»[212].

Однако в деле Маргарет Сабиа все обстояло совсем иначе. Ведь эта женщина, если верить Оливье Мальнери, действовала не одна, у нее были сообщницы – две ее подруги и служанка, которые, судя по всему, уже давно вместе занимались колдовством, были в нем справедливо заподозрены и арестованы. Все они проходили по одному делу и были вынуждены давать показания друг против друга[213]. Таким образом, перед нами предстает самое первое из известных во Франции описание «заговора ведьм», которое, впрочем, еще не успело обрести всех необходимых, на взгляд демонологов XV в., характеристик. В частности, в нем отсутствовала идея угрозы, которую представляли члены «секты» для всего сообщества; эта деталь появилась позднее. Например, в деле от 16 января 1449 г. о женщине по имени Гале говорилось, что у нее «репутация призывающей [на помощь] демонов», с помощью которых она «умертвила многих простых людей и других ведьм»[214]. В нашем же случае речь шла о частном конфликте двух конкретных людей: Маргарет Сабиа и Оливье Мальнери.

Интересно также, что «специализация» у нашей героини и ее сообщниц была довольно узкой: они занимались исключительно наведением порчи. Если верить отрывочным сведениям, которыми мы располагаем, в XIV–XV вв. любая деревенская ведьма должна была практиковать сразу несколько видов колдовства[215]. Так, например, Маргарит из Бельвилетта была известна тем, что не только изготовляла восковые фигурки, но и составляла приворотные и отворотные зелья, а кроме того была повитухой. Марго де ла Барр, чье дело рассматривал суд Шатле в 1390 г., также славилась своими приворотными средствами, но одновременно занималась ворожбой (она могла находить потерянные вещи или указывала на лиц, совершивших воровство)[216]. Важно также, что эти женщины направляли свое колдовство не только во вред окружающим, но и во благо им: они могли снять приворот или порчу, уничтожить воздействие восковой фигурки на представляемого ею человека и т. д. Однако мы не знаем, насколько широка была сфера профессиональных интересов Маргарет де Дё Винь, Гийомет Гергуа и Алисы. Были ли они повитухами? Занимались ли ворожбой? Получили ли известность благодаря своим приворотным зельям? Могли ли они снять наведенную ими порчу? Если да, то традиция требовала от Оливье Мальнери, чтобы он сам попытался договориться со своими обидчицами: каким-то образом заставить их снять с себя порчу[217]. Он же предпочел обратиться сразу в суд, подчеркнув тем самым опасность, которую якобы представляли для него и его братьев эти женщины.

Иными словами, на страницах регистра Парижского парламента возникал вполне сформировавшийся образ злой ведьмы, способной приносить людям одни лишь несчастья. Если бы этот образ был использован только для того, чтобы выдвинуть против Маргарет Сабиа обвинения, по законам жанра Оливье обязан был перечислить все известные ему виды колдовства, которыми занимались его «тетка» и ее сообщницы, упомянуть о других их жертвах, более подробно рассказать о собственных перенесенных страданиях – в общем, нарисовать яркую картину разнообразной и крайне опасной преступной деятельности этих женщин. Такое обвинение в большей степени соответствовало бы структуре других ранних ведовских процессов. В действительности же Оливье представил весьма расплывчатое описание зла вообще, а не конкретных его проявлений. Эта особенность сближает дело Маргарет Сабиа с более поздними процессами, основанными на идеях ученых демонологов.

Если верить материалам, происходящим из альпийского региона середины – второй половины XV в., «ведьмы» и «колдуны» входили в секты и участвовали в шабаше, где заключали договор с дьяволом. В обмен на достижение материального благополучия (или по каким-то иным причинам) они были обязаны совершать «столько зла, сколько смогут», однако характер этого зла судьями никогда не уточнялся. В случае неповиновения дьявол мог наказать своих адептов (например, побить палкой, разорить, наслать болезни на родственников)[218]. Неназванность совершаемого зла придавала, как мне представляется, особый вес как обвинению, так и «признаниям» подозреваемых в суде и способствовала их скорейшему осуждению[219].

Наличие в деле Маргарет Сабиа описания «заговора» ведьм заставляет задуматься над еще одним примечательным обстоятельством. В 1354 г. еще при полном отсутствии каких бы то ни было демонологических трактатов судьи в Монферране, а затем и в Париже вполне уверенно вели речь о существовании секты ведьм, чей образ был лишен знакомой нам по другим ранним процессам амбивалентности, а сами они оказывались способны лишь на злые поступки. В 1390 г. при рассмотрении дела Марго де ла Барр в Париже у судей обнаруживалась совершенно «неразвитая», «деревенская» идея колдовства, более связанная с традиционными для средневекового общества явлениями (сводничество, ворожба, знахарство), нежели с «учеными» представлениями, которые получили развитие впоследствии. В своих признаниях Марго де ла Барр упоминала дьявола: она знала, как его вызвать, но в то же время смертельно боялась его и не желала иметь с ним дела. Если же вернуться на несколько десятилетий назад, к делу 1340 г. о магическом круге, то выяснится, что в Париже речь шла о вызове дьявола и заключении с ним самого настоящего договора.

Таким образом мы сталкиваемся с полным отсутствием каких бы то ни было общих представлений о ведовстве, свойственных тому или иному конкретному периоду, будь то XIV в. или XV в. – факт, совершенно необъяснимый с точки зрения многих современных историков, настаивающих на линейном характере развития правовых представлений о колдовстве[220]. В уточнении, как мне кажется, нуждается и гипотеза, выдвинутая Робером Мушамбле, предположившим, что представления о ведовстве должны были различаться в зависимости от регионов, откуда происходили судебные материалы, поскольку у местных судей могли быть свои – вполне оригинальные – взгляды на данную проблему[221]. Судя по приведенным выше примерам, даже в одном только Париже в середине – второй половине XIV в. у судей имелось несколько весьма различных точек зрения на то, что следует считать колдовством[222].

* * *

Вернемся, однако, к процессу Маргарет Сабиа. Что произошло с ней после того, как против нее оказалось выдвинуто обвинение в колдовстве?

Если довериться словам нашей героини, то сразу после сделанного Оливье Мальнери заявления по ее делу была собрана секретная информация, способная подтвердить обвинение. Были опрошены свидетели, в поисках которых, как впоследствии заявляла Маргарет, приняли непосредственное участие сам Оливье и оба его кузена. В результате свидетели с самого начала подбирались, по мнению обвиняемой, из людей недостойных, с дурной репутацией, негативно настроенных по отношению к ней самой[223]. Кроме того, их показания были получены под пыткой, т. е. незаконным путем.

Маргарет была арестована и содержалась первое время в тюрьме епископа Клермона. Очевидно, ее дело должен был рассматривать церковный суд, однако затем – благодаря проискам того же Оливье – его передали в ведение суда светского, а сама Маргарет оказалась в руках бальи Оверни, поместившего ее в королевскую тюрьму в Риоме. Одновременно было конфисковано все имущество обвиняемой, которое отныне находилось под контролем представителей королевской власти. После консультаций, проведенных бальи с «опытными людьми из Клермона»[224], Маргарет на короткое время отпустили на свободу и даже возвратили имущество. Однако вскоре ее вновь заключили под стражу – на этот раз надолго.

В апелляции, поданной в Парижский парламент, Маргарет Сабиа жаловалась на то, что Оливье, благодаря своим связям и судейской должности, всячески препятствовал ей отстаивать собственную невиновность. Очень долго она не могла найти адвокатов или иных «советников», готовых представлять ее интересы[225]. И все же Маргарет удалось нанять королевского адвоката, с появлением которого положение дел стало постепенно меняться в лучшую для нее сторону.

В принципе наличие адвоката в делах по колдовству не предусматривалось французским судопроизводством[226]. Арестованный человек считался виновным a priori, и от него требовалось лишь получить признание, дабы приговорить к смертной казни[227]. Мне не известно ни одного другого ведовского процесса, имевшего место во Франции в XIV–XV вв., где обвиняемые пользовались бы услугами профессионального защитника. На этом фоне дело Маргарет Сабиа представляет собой редкое исключение.

Каким образом нашей героине удалось найти и вызвать в Монферран королевского адвоката, остается загадкой. Однако это обстоятельство лишний раз доказывает, что Маргарет была действительно богатой женщиной, обладавшей к тому же немалыми связями. Как я уже упоминала, в XIV в. институт адвокатуры во Франции только складывался, а в местных судах представители этой профессии практически отсутствовали. Ведь даже в Париже их насчитывалось около 50 человек[228]. Вероятно, кто-то из них и согласился вести дело Сабиа. И, хотя мы не знаем даже имени этого, безусловно незаурядного человека, его роль в судьбе подзащитной оказалась решающей. Апелляция, составленная адвокатом Маргарет, позволила обвинить местных судей в превышении должностных полномочий (abus de justice), т. е. в предвзятости, в использовании ненадежных свидетелей, чьи показания были получены под пыткой. В результате рассмотрение дела перенесли в Париж (бальи Оверни получил из парламента соответствующее письмо), Маргарет возвратили ее имущество и временно освободили из тюрьмы под залог в две тысячи ливров (которые она, правда, так и не внесла).

Подобный перенос дела сам по себе заслуживает особого внимания. Насколько можно судить, процесс Маргарет Сабиа представлял собой единственное за весь XIV в. уголовное дело о колдовстве, переданное для рассмотрения и вынесения окончательного приговора в Парижский парламент[229]. Все прочие дошедшие до нас свидетельства – это решения местных судов (в том числе и суда Шатле, в чьей юрисдикции находился Париж с его окрестностями), обращавшихся в парламент за консультациями, или дела, рассмотренные в парламенте как в первой судебной инстанции.

На сегодняшний день мне известно всего одиннадцать французских судебных документов XIV в. (за исключением писем о помиловании), касающихся колдовства. Четыре из них представляют собой письма, направленные членами парламента на места: письмо сенешалю Пуатье с приказом прекратить дело против некоего Перро, племянника мэтра Пьера Лемаршана, каноника св. Радегонды в Пуатье[230]; письмо сенешалю Руэрга с приказом пересмотреть дело некоей Инди Бассин, приговоренной к изгнанию за наведение порчи и импотенции[231]; уже известное нам письмо сенешалю Руэрга, запрещавшее возвращать имущество казненного Гуго Оливье его сыновьям[232]; наконец, письмо, адресат которого из-за плохой сохранности регистра неизвестен, предлагавшее местным судьям начать процесс против некоей Изабель Ла Жаннард, подозревавшейся в изготовлении восковых фигурок, наведении импотенции и прочем колдовстве[233].

Еще три документа отражают решения, принятые в Париже, в суде Шатле. Это запись от 4 октября 1340 г. о временном отпуске на свободу Жана Лей и его служанки Изабель, содержавшихся в тюрьме по обвинению в колдовстве[234]; а также два подробнейшим образом записанных процесса, сохранившихся в «Уголовном регистре Шатле»: дело Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр от 1390 г. и дело Масет и Жанны де Бриг от 1391 г.[235]

Наконец, последние четыре текста представляют собой дела, в той или иной степени рассмотренные в самом парламенте как в суде первой инстанции. Это уже известное нам дело Маргерит из Бельвилетта 1319 г., материалы которого были затем отправлены в Авиньон, и дело о магическом круге 1340 г., а также запись предварительных слушаний по делу Жана де Вервэна, пытавшегося навести порчу ругательствами на Анри дю Буа[236], и, собственно, дело Маргарет Сабиа.

Учитывая столь слабый интерес парижских судей к проблемам колдовства в XIV в.[237], следует предположить, что причина пристального внимания, проявленного членами парламента к делу из Монферрана, крылась, по всей видимости, не столько в самом обвинении, сколько в действиях адвоката, сумевшего убедить своих столичных коллег в его важности. Вероятно, лишь его заслугой можно считать то, что рассмотрение дела не было отложено на неопределенный срок. Напротив, парижские судьи сразу же приступили к его изучению, но вскоре убедились, что информации им не хватает. Ее было решено собрать на месте, в Монферране. В регистре парламента приводится содержание письма, в котором бальи Оверни предлагалось произвести дополнительное расследование относительно случаев колдовства, а также отправить Гийометт Гергуа и Алису под надежной охраной в Париж. Саму же Маргарет Сабиа вновь поместили в Шатле, на этот раз – вместе с младшим сыном Жаном.

Вскоре бальи Оверни получил из столицы новое послание. Теперь ему надлежало выслать в парламент копии признаний, полученных от обвиняемой и ее сообщниц (из которых в живых на тот момент оставалась одна Алиса); сообщить все, что известно о брате Пьере Манассери, который якобы крестил восковые фигурки, а также о том, каким именно образом эти последние были изготовлены. Бальи также просили разузнать в Монферране побольше о репутации Маргарет, ее сообщниц и брата Пьера[238] и отправить в Париж старшего сына Маргарет, Гийома, также заподозренного в колдовстве.

Наконец, спустя всего год после первого слушания[239], судьи посчитали, что обладают всей полнотой информации и вынесли окончательное решение. Маргарет Сабиа объявлялась невиновной и вместе со своими сыновьями освобождалась из тюрьмы[240]. Ей возвращали все имущество и признавали за ней право в свою очередь подать в суд на Оливье Мальнери и его кузенов за оскорбление чести и достоинства. Что же до причины конфликта – наследства покойного Гийома Мазцери – то и здесь был найден выход. Всем заинтересованным лицам – Маргарет, Оливье, а также Жану и Жаку де Рошфорам – было предложено вновь обратиться в суд, но только не в местный, а непосредственно в Парижский парламент. Здесь – при желании, конечно – они могли разрешить эту проблему, однако в приговоре ясно говорилось, что каково бы ни было решение парламента, оспорить его стороны уже не смогут.

Мы не знаем, воспользовалась ли Маргарет предоставленным ей правом и подала ли она в суд на своих родственников. Как показывает практика, такие дела могли тянуться десятилетиями – а могли вообще никогда не начаться. Еще сложнее сказать, как разрешился конфликт с наследством, хотя мне представляется, что «тетя» и «племянники» вряд ли стали обращаться в парламент: хотя бы потому, что уголовный процесс по обвинению Маргарет в колдовстве должен был стоить обеим сторонам слишком дорого, чтобы тратить новые средства на еще одно подобное предприятие.

Отсутствие документов не позволяет нам проследить дальнейшую судьбу наших героев. Она остается за рамками рассказа, который, однако, еще не закончен…

Оправдательный приговор, вынесенный Маргарет Сабиа, безусловно, также являлся заслугой ее адвоката. Такое решение дела о колдовстве (как, впрочем, и вообще оправдательный приговор на уголовном процессе) было исключительным явлением в XIV–XV вв. Что же касается судов Французского королевства, то ни один из известных мне и перечисленных выше ведовских процессов не привел к оправданию подозреваемых. Женщин и мужчин, признанных виновными, ждала смертная казнь или, в лучшем случае, изгнание. Об этом свидетельствуют письма о помиловании, которые можно было получить только после вынесения приговора, а иногда – как в случае Жанны Эритьер – спустя довольно продолжительное время после окончания процесса. Из 30 собранных мною писем о помиловании за XIV в. только в двух упоминалось о прощении, дарованном всем парижским заключенным, в том числе «колдунам и ведьмам», еще до рассмотрения их дел в суде[241]. Однако это, скорее, было исключением, поскольку письма датировались 9 и 15 декабря 1357 г. и их появление было вызвано сложной обстановкой в Париже, возникшей вследствие восстания Этьена Марселя[242].

Подобная ситуация была характерна не только для Франции, но и для других регионов Западной Европы. Так, например, из всех изученных на сегодняшний день ведовских процессов, имевших место в XV в. в Женевском диоцезе, только один – дело Франсуазы Бонвэн из Шерминьона – закончился в 1467 г. полным оправданием обвиняемой[243]. Интересно, что она также воспользовалась услугами профессионального адвоката, а потому у нас есть редкая возможность сравнить стратегии защиты, выбранные в двух схожих процессах.

* * *

Франсуаза Бонвэн, как и Маргарет Сабиа, была женщиной самостоятельной и богатой. На момент начала процесса ей исполнилось около 35 лет, она уже успела овдоветь, но имела дочь, молодую девушку на выданье[244]. Франсуаза также проживала в собственном доме со слугами, и, судя по всему, находилась в прекрасных отношениях с соседями, поскольку владела винным погребком, где они любили пропустить стаканчик-другой по вечерам[245].

Вполне естественно, что никто из постоянных клиентов трактирщицы не собирался обвинять ее в колдовстве. Дело против нее было возбуждено почти случайно. В это время в Шерминьоне шел другой ведовской процесс, на котором одна из арестованных, некая Франсуаза Баррас, призналась под пыткой, что вместе с ней в шабаше принимала участие и Франсуаза Бонвэн. Последняя была сразу же посажена в тюрьму, но, воспользовавшись своим законным правом[246], пригласила в качестве адвоката опытного юриста из Сьона, Хейно Ам Троена[247].

То, что обвинения против Франсуазы были получены в ходе другого процесса и к тому же под пыткой, существенно облегчало работу ее адвоката. Ему требовалось всего лишь доказать, что его подзащитная не может быть заподозрена в колдовстве ни с какой точки зрения. Не вызывающим доверия словам Франсуазы Баррас он противопоставил заботливо собранные свидетельские показания друзей и соседей мадам Бонвэн. Они поклялись в суде, что в ее роду не было ни одного колдуна или ведьмы (т. е. против ее родственников не возбуждались подобные дела), что сама она имеет прекрасную репутацию, что она набожна и милосердна, много и охотно жертвует местной церкви[248].

Франсуаза Бонвэн, безусловно, находилась в более выгодном положении, чем Маргарет Сабиа. Напомню, что у той оказались арестованы все самые близкие люди (сестра, две подруги, оба сына и местный священник). Да и обвинение против жительницы Монферрана было выдвинуто не каким-то посторонним человеком, а близким родственником, мужем племянницы. Таким образом, подтвердить добрую репутацию или исключительную набожность Маргарет было особенно некому. Конечно, нашей героине просто повезло, что ее соседи и знакомые не стали чернить ее имя[249]. И все же перед адвокатом Маргарет стояла значительно более сложная задача, чем перед его сьонским коллегой век спустя.

Стратегия защиты, которую он избрал, заслуживает особого внимания. Она позволила превратить судебное заседание в некое подобие словесного поединка, построенного на использовании тех же аргументов, что выдвигала в свое оправдание противная сторона. Эта опасная игра в слова, где проигравшему могла быть уготована смерть, не позволяла судьям понять, кто и в чем был виновен в действительности. Истица и ответчики[250] рассказывали им об одном и том же и противоречили друг другу буквально по каждому вопросу.

«Украла» ли Маргарет имущество покойного Гийома Мазцери, на чем настаивали Оливье и его кузены, – или же забрала его на законном основании? Испытывал ли Оливье «смертельную ненависть» к Маргарет, вследствие чего обвинил ее в колдовстве – или действовал, как подобает истинному христианину, пытаясь предотвратить происки ведьм в Монферране и вернуть свою родственницу (воспылавшую все той же «смертельной ненавистью» к «племянникам») на путь истинный[251]? Были ли секретные сведения по делу Маргарет действительно собраны при помощи Оливье – или его участие в деле ограничилось лишь доносом, поданным в суд епископа Клермона? Являлись ли свидетели, допрошенные по делу, сомнительными личностями, чьи показания были получены под пыткой, – или, напротив, это были люди достойные и компетентные? Имелось ли у Маргарет законное право апеллировать в Парижский парламент – или нет, поскольку, по мнению Оливье, она не смогла доказать свою невиновность в местном суде[252]?

К сожалению, у нас не имеется материалов других ведовских процессов, проходивших, возможно, во Французском королевстве, где сохранились бы подобные прения сторон. Наличие «потерпевших», принимавших самое активное участие в заседаниях, – вообще довольно редкое явление в истории судебного преследования колдовства[253]. Эта особенность дела Маргарет Сабиа позволяет нам хотя бы отчасти понять, как в середине XIV в. велось уголовное слушание – тем более по такому сложному и трудно доказуемому обвинению как колдовство – и как это последнее воспринималось не только судьями, но и обывателями.

Однако никакой адвокат не спас бы Маргарет от смертной казни, прояви она слабость во время многочисленных заседаний и признайся она хоть раз – пусть даже на пытке – в занятиях колдовством. Отличие этого процесса от многих других заключалось в том, что наша героиня, несмотря на длительное тюремное заключение, ни разу не дала признательных показаний – ни в Клермоне, ни в Риоме, ни в Париже. Ни под давлением (а пытали ее и в местном суде бальи Оверни, и в парламенте), ни добровольно.

Обычный прием, использовавшийся в средневековых судах для создания образа ведовской секты, в данном случае не сработал, поскольку Маргарет, в отличие от многих других похожих на нее обвиняемых, не назвала ни одного своего сообщника[254]. Бальи Оверни вынужден был довольствоваться доносом Оливье Мальнери, в котором перечислялись предполагаемые участники «секты»: Маргарет де Дё Винь, Гийомет и Алиса, к которым затем присоединились брат Пьер, а также оба сына Маргарет, Гийом и Жан[255]. Таким образом, Оливье и его братьям пришлось по сути дела самим создавать «заговор» ведьм, направленный, как они утверждали, против них самих.

Противникам Маргарет Сабиа не удалось даже доказать, что она в принципе могла быть ведьмой. Иными словами, они не сумели представить ее маргиналом, нежелательным элементом местного сообщества. Напротив, сведения о поведении и нравах обвиняемой, собранные бальи Оверни по приказу из столицы, свидетельствовали, надо полагать, о том, что эта дама – вполне достойная женщина. Во всяком случае в регистре Парижского парламента нигде не говорится о том, что в Монферране она пользовалась дурной славой (что могло стать первым шагом на пути к признанию ее ведьмой). А поскольку отсутствовали и показания самой Маргарет, судьям не оставалось ничего иного, как объявить ее невиновной и предоставить ей возможность взыскать со своих «племянников» за оскорбление, несправедливо ей нанесенное.

Дело Маргарет Сабиа любопытно для нас с нескольких точек зрения. Странным представляется «двойное» обвинение нашей героини в воровстве и колдовстве, никак не объясненное в материалах регистра. Интерес вызывают бытовавшие в Монферране и Париже в середине XIV в. представления о плетущей свои «заговоры» ведовской секте, плохо согласующиеся с представлениями современных историков о ранних ведовских процессах. Внимание привлекают и особенности процедуры в этом деле: редкая возможность «услышать» и сравнить аргументацию сторон, увидеть работу королевского адвоката…

Но все-таки прежде для нас важно поведение самой обвиняемой, женщины сильной не только телом, но и духом. Мало кто смог бы вынести пребывание в трех тюрьмах в течение по крайней мере двух лет, многочисленные допросы и пытки, арест сыновей, смерть близких подруг и бесконечные происки со стороны «любящих» родственников. Наша героиня вышла из дела победительницей и, сколь мало мы о ней ни знаем, она заслужила, чтобы мы вспомнили о ней хоть ненадолго.

И все же (напомню об этом еще раз) история Маргарет Сабиа – счастливое исключение, редкий случай в практике средневекового суда. То, что она выиграла процесс, в определенной степени было связано со слабостью обвинения, выдвинутого против нее. Возникшее из частного семейного конфликта, из ненависти родственников, оно не было подкреплено серьезной правовой базой. В середине XIV в. французские судьи еще не обладали достаточными знаниями, чтобы выстроить обвинение в занятиях колдовством и довести процесс до логического конца – до вынесения смертного приговора и приведения его в исполнение. Юридический дискурс, необходимый для такого рода уголовных дел, не был еще как следует разработан.

Однако к концу XIV в. ситуация изменилась – и это особенно заметно по регистрам уголовной практики. К тому, как строились отныне подобные обвинения, какие приемы использовали судьи, чтобы убедить окружающих в своей правоте, чтобы создать хотя бы видимость раскрываемости преступлений, чтобы иметь возможность выносить смертные приговоры, в справедливости которых никто не усомнится, мы теперь и обратимся.

В центре нашего внимания окажутся стратегии поведения самих судей, их отношение к уголовному процессу, к тому или иному правонарушению, к конкретному обвиняемому. Все это, безусловно, находило отражение в текстах судебных протоколов. Не только в их содержании, но и в специфической форме их записи, в особенностях стиля и лексики – в тех тонкостях письменной речи, на которые редко обращают внимание историки права.

Игра в слова

Глава 4

Судьи и их тексты

Начнем, пожалуй, с самого начала – с первых строк судебного протокола. Именно здесь мы обычно ожидаем найти информацию о тяжущихся сторонах – об истце и ответчике. И здесь же мы сталкиваемся с первой особенностью интересующих нас документов, на которую уже обращали внимание выше – с вытеснением истца из процесса, со стремлением средневековых судей выступать от его имени, вместо него. Мы не найдем ни одного упоминания о настоящих истцах в «Признаниях и приговорах», мы почти не встретим их в приговорах Парижского парламента или в регистре Шатле. Конечно, такая ситуация была вполне естественна, когда дело начиналось самим судьей, опиравшимся на собственные подозрения, на донос или на слухи. Однако, даже в тех случаях, когда истец изначально присутствовал, после краткого, весьма формального упоминания о нем в первых строках протокола, его имя исчезало из текста, а его место занимал судья. (Илл. 15, 16)

Наиболее интересными с этой точки зрения являются дела, записанные в регистре Шатле. Как я уже упоминала, этот сборник создавался как некий пример для подражания – как своеобразный учебник по уголовному судопроизводству. Именно так, как записано, а не иначе, следовало, по мнению секретаря уголовного суда Шатле Алома Кашмаре, расследовать то или иное преступление, вести допрос, применять пытку и выносить окончательный приговор. Тем не менее в этом «образцовом» регистре практически отсутствовала информация об истцах. Показательным можно назвать дело уже известного нам Гийома де Брюка, обвиненного в 1389 г. в многочисленных кражах Жаком Ребутеном, коннетаблем арбалетчиков гарнизона г. Сант в Пуату[256]. В соответствии с жалобой этого последнего сержант Жервез дю Тарт арестовал Гийома. Однако больше Жак Ребутен не упоминался на страницах регистра ни разу; мы даже не знаем, были ли украденные предметы возвращены ему по окончании процесса. Его место в тексте протокола заняли королевские чиновники.

Сходным образом практически любой уголовный процесс превращался на бумаге исключительно в противостояние обвиняемого и представителей власти. Причем средневековые судьи стремились не только выносить решения по тому или иному спорному вопросу – в неменьшей, как кажется, степени они желали выступать от имени всего сообщества, в качестве обвинителей. В этом заключалась первая особенность их образа, о которой мы можем говорить на основании материалов уголовных дел. Что же касается настоящих истцов, об их существовании нам остается лишь догадываться: их реальное участие в судебных разбирательствах подтверждают лишь многочисленные апелляции, подаваемые их авторами то в связи с нарушениями процедуры, то в связи с несправедливым, с их точки зрения, приговором.

Не менее любопытным представляется и следующее обстоятельство. Если довериться все тем же протоколам, средневековый преступник не мог оказаться лицом к лицу всего с одним-единственным чиновником. Количество судей и их помощников, присутствовавших на каждом заседании, могло впечатлить любого: в регистре Шатле обычно упоминалось 7–10 человек, но в исключительных случаях их число могло доходить и до 15[257]. Причем все они, согласно Алому Кашмаре, принимали непосредственное участие в вынесении решений по каждому конкретному делу. Указание на большую численность судей заставляло думать о них как о корпусе чиновников, объединенных общими целями.

Этот образ всячески подчеркивался бесконечными ссылками на коллегиальность всех выносимых в уголовном суде решений. Типичными можно назвать выражения «все они согласились» (il sont d’accort, touz d’un accort, touz nosseigneurs dessusdiz furent d’acort), «они согласились и пришли к решению» (sont d’acort et d’un jugement)[258], «все они единодушно решили» (lesquelx tous d’une oppinion delibererent)[259], повторяющиеся из дела в дело. Каждый следующий шаг уголовного суда сопровождался подобными формульными записями: и решение о сборе дополнительной информации по делу, и постановление о применении пыток, и вынесение окончательного приговора. Если же мнения королевских чиновников разделялись (что, правда, если верить все тем же регистрам, случалось крайне редко), все они также фиксировались в тексте.

Так, 5 апреля 1341 г. в Шатле было рассмотрено дело Пьера Пайю, подозревавшегося в использовании поддельных писем, запечатанных королевской печатью[260]. А поскольку между присутствующими возник настоящий спор о том, как следует поступить с обвиняемым, судебный клерк, присутствовавший на заседании, зафиксировал их предложения в виде прямой речи:

«Мессир Изар: [приговорить] к пытке, к позорному столбу и бичеванию. Мессир Ж. де Дантевиль: [приговорить] к пытке, [выставить] к позорному столбу и поставить клеймо на лбу.

Мессир Артю: согласен с господином Ж. де Дантевилем.

Мэтр Б. Помье: [приговорить] к изгнанию.

П. д’Осер: поставить клеймо на лбу и на щеках, [приговорить] к изгнанию и к позорному столбу.

Мессир Гоше де Фролуа: согласен с господином Ж. де Дантевилем.

Мэтр Ж. де Травеси: [приговорить] к позорному столбу и изгнанию, поставить клеймо на лбу.

Мессир Ж. де Шастель: [приговорить] к позорному столбу в течение двух суббот, поставить клеймо на лбу»[261].

Впрочем, ближе к концу заседания решение по делу все же было вынесено – как обычно, единогласно: «Все вышеупомянутые лица, а также мессир Робер Муле согласились (sont d’acort et d’un jugement), что П. Пайю будет поставлен к позорному столбу в две ближайшие субботы. И что на нем будет помещена табличка, на которой будет указана причина такого наказания (et aura un escript ou la cause pour quoy ce sera), a также на нем будут вывешены его поддельные письма и печати (et aura ensaignes des faus seauls et des fausses lettres). A затем ему поставят клеймо на лоб так, чтобы было заметно (en lieu bien apparent)»[262]. (Илл. 17)

Впечатление об удивительном единодушии и преданности своему делу средневековых судей несколько меркнет, когда – правда, очень редко – встречаешь замечания типа: «…выслушав эти признания, все согласились, что он должен быть протащен за ноги и повешен, за исключением господина Рауля Шайю, который ушел до вынесения приговора (qui s’en parti avant le jugement)», «…все вышеперечисленные господа согласились и решили… за исключением мессира Гийома де Виллера, который ничего по этому поводу не сказал (qui n’en dist riens)», «П. д’Осер, П. де Креель явились слишком поздно (vinrent trop tart)»[263]. Все-таки, наверное, далеко не все свершалось в средневековом французском суде того времени с согласия всех и каждого…