Помоги проекту - поделись книгой:
Даже эпоха Ренессанса – это еще не современность, хотя многие утверждают, будто именно культурный перелом, происходивший в ту эпоху, создал наш нынешний мир. Согласно Парсонсу, скорее, в основе движения к современности лежал тот религиозный распад, что произошел в христианстве в XVI–XVII столетиях. На фоне этого распада исчезла фактически старая Империя (реально существовавшая в Германии, но претендовавшая на большее), возникли система суверенных государств и новая система международных отношений [Там же: 77–80]. В новых государствах возникла проблема легитимации власти, поскольку в связи с религиозным кризисом Европы старая система легитимации, в основе которой лежит представление, будто государь – помазанник божий, перестала эффективно работать.
Но если власть – не от Бога, то на чем же она держится в современном обществе? Ответ дал еще Вебер. На законе. На тех нормах, которые устанавливают люди. Если, конечно, они признают эти нормы справедливыми. Законы существовали, конечно, и раньше, но в современных обществах их роль стала качественно иной.
Раз современное общество – это общество, основанное на законе, то его отличает от традиционных обществ еще два момента. Во-первых, важнейшую роль в нем играют представительные органы власти, а не только правительство. Во-вторых, закон защищает права человека: его личность и его собственность. И впрямь, будет ли власть, основанная на законе, легитимной, если человек не может на нее влиять (например, избирая своих представителей), а сам остается не защищенным от произвола? Этот чрезвычайно важный момент в теории Парсонса можно понять, лишь если принять во внимание то, что до XVII–XVIII столетий даже в Европе все было устроено по-другому. Парламенты не столько творили законы, сколько были органами, с которыми короли вели переговоры, когда хотели раскрутить общество на «бабки» для ведения очередной войны. Если они могли содрать семь шкур с подданных без парламентов, то запросто это делали. Если же не могли, то вступали в переговоры. Защищенность прав подданных была весьма условной. Скорее, лишь слабость монарха, чем нормы закона, обеспечивали такую защиту.
Именно в ходе модернизации мир стал иным. А когда он стал иным, возникла возможность осуществить две революции, которые Парсонс считает важнейшими для перехода к современности. Речь, конечно, идет не о пролетарской революции, экспроприирующей экспроприаторов (характерной для марксистских представлений о мире), а о революциях промышленной и демократической (которые в XIX веке были еще дополнены революцией, произошедшей в системе образования). Мир, согласно концепции Парсонса, идет не к тому социализму, при котором национализируется собственность, а к дальнейшему развитию свободного предпринимательства с минимальным государственным контролем [Там же: 102–115].
Думается, что Парсонс нарисовал совершенно правильную общую схему развития общества. И в этом смысле его теория модернизации верна. Она не опровергнута поверхностными критиками. Другое дело, что она в полном смысле схематична. «Система современных обществ» – краткая работа, где нет места для множества важных деталей, объясняющих, как и почему та или иная страна сумела модернизироваться. Даже отличия Англии от Франции изложены схематично. А уж о причинах проблем Испании, Германии, или тем более России, из книги Парсонса трудно что-то узнать. Поэтому за десятилетия, прошедшие с момента создания теории модернизации Парсонса, появилось множество научных работ, рассказывающих о том, как конкретно шли преобразования в разных странах в разные годы. Эти книги, по сути дела, дополняют и совершенствуют теорию модернизации даже в том случае, когда формально ее критикуют. И без этаких работ невозможно представить себе эту теорию так же, как без книги Парсонса.
Три пути в современный мир
Для того чтобы теория модернизации превратилась из голой схемы в серьезный научный анализ, необходим детальный разбор вопросов, связанных с особенностями исторического пути разных стран. Необходимо четко понимать, почему, скажем, английский путь к современности отличался от французского, почему германский оказался столь жестоким и кровавым, почему испанский характеризовался быстрым стартом, за которым последовало резкое замедление, почему великий Китай «проспал два столетия» и, конечно же, почему российский путь завел нас в марксистский тупик, притом что не Россия породила марксизм. Одним из первых ученых, взявшихся за осуществление таких историко-социологических исследований, был американский социолог Баррингтон Мур младший, опубликовавший в 1966 году книгу «Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира» (М.: Изд. дом ВШЭ, 2016).
Данного автора не принято относить к числу классиков теории модернизации, но он постоянно использует это понятие в своей книге. Модернизация для него – это не концепция, а просто процесс движения народов к современному состоянию. И он фактически сам выстраивает концепцию, объясняющую, по каким трем важнейшим дорогам это движение осуществлялось в истории человечества.
Мне представляется, что Мур был настоящим новатором в своем подходе и не случайно его книга актуальна по сей день. Она с полным правом может считаться классикой исторической социологии. Если сказать предельно просто, то в старом популярном марксистском подходе делался упор на классовую борьбу, поскольку главным являлся вопрос о переходе от одной социально-экономической формации к другой. Такие интересующие нас сейчас «детали», как внезапное появление диктатуры, процесс «буржуазной» демократизации, быстрое экономическое развитие одних и долгий застой других стран, оказываются в марксизме малозначащими промежуточными явлениями на пути от классового к бесклассовому обществу. В книге Баррингтона Мура упор делается не на огромные расплывчатые классы, которые на самом деле никогда не вступают в борьбу «единым фронтом», а на отдельные социальные группы. И вдруг оказывается, что от того, как эти группы взаимодействуют между собой, от того, враждуют ли они, а может, сотрудничают, от того, в каком отношении они находятся с монархией, и от ряда других факторов зависит, будет ли общество развиваться мирным демократическим путем (Англия XVIII–XIX веков) или двигаться к демократии через революции (Франция XVIII–XIX столетий), а может, формировать кровавую диктатуру без кровопролитных революций (Германия ХХ века) или же с революциями и гражданскими войнами (Россия ХХ века). Баррингтон Мур как будто бы брал пазл, состоящий из одинаковых элементов, перекладывал «пазлинки» различными способами, отражая на своей картинке различные условия, существовавшие в Англии, Франции, США, Китае, Японии, Индии, и получал объяснения того, почему Англия не Франция, а Франция не Америка. Автор «Социальных истоков диктатуры и демократии» показал, по сути дела, как из важных различий исторического пути народов (даже таких близких по своей культуре, как народы европейские) могут получиться различные (иногда трагичные для миллионов людей) «загогулины».
Как возникает демократия? «Первым условием демократического развития, установленным в нашем анализе, – отмечает Баррингтон Мур, – было
Самый яркий пример такого развития – это Англия в XVI–XIX веках. Объективно представившаяся англичанам возможность хорошо зарабатывать на продаже шерсти стимулировала как крестьян-йоменов, так и помещиков-джентри активно заниматься бизнесом, огораживая общинные земли и стремясь утвердить в аграрной сфере настоящую частную собственность Нового времени вместо размытой системы средневековых земельных владений.
Коммерциализация сельского хозяйства означала переход от феодального сеньора, который был в худшем случае беззаконным тираном, а в лучшем случае – деспотичным отцом, к господину, который был ближе к проницательному дельцу, эксплуатирующему материальные ресурсы поместья с расчетом на прибыль и эффективность [Там же: 25].
Английское государство по разным причинам стремилось вмешиваться в дела формирующихся частных собственников и ограничивать их права. Что, конечно, ни йоменам, ни джентри не нравилось. Поэтому главным вопросом восстания 1640-х годов стала борьба «против вмешательства короля и радикалов низших сословий в права собственности землевладельцев» [Там же: 31]. В отличие от марксистов, для которых монарх – это всегда представитель господствующего феодального класса, Баррингтон Мур пишет, что «в результате войны (гражданской. –
Мы, воспитанные на советском марксизме, привыкли жалеть крестьян, страдавших от огораживания. В эмоциональном плане их, конечно, и впрямь жаль. Но резкое уменьшение численности крестьянского класса, превращение одной части селян в богатеев-йоменов или успешных фермеров-арендаторов, а другой части – в городских наемных рабочих «означало, что модернизация продвигалась в Англии при отсутствии запаса консервативных и реакционных сил, которые на определенном этапе существовали в Германии и Японии, не говоря уж об Индии. Кроме того, это, разумеется, снимало с исторической повестки возможность крестьянской революции на русский или китайский манер» [Там же: 42].
Оставим в стороне французский и американский опыт, который подробно разбирает автор «Социальных истоков», и отметим, что такие страны, как Германия и Япония, модернизировались совершенно иным путем, нежели Англия, Франция и США. Баррингтон Мур полагает, что в основе этих автократий находились реакционные коалиции, опасавшиеся за свое экономическое положение из-за конкуренции со стороны более эффективных сельскохозяйственных стран. Например, экспорт дешевого зерна из Америки в конце XIX века подрывал позиции юнкеров и крестьян в Германии. Они хотели автократии, готовой их защитить, тогда как, скажем, в Англии подобной потребности у аграрных классов не возникало [Там же: 46–49, 391].
В Японии нижние слои самураев вообще не занимались никакой хозяйственной деятельностью. Они превратились «в странствующих искателей приключений, ронинов, не состоявших ни у кого на службе и готовых ввязаться в любую авантюру [Там же: 217]. Эти люди, радикально отличавшиеся от английских джентри и даже французских аристократов, имевших экономические интересы, связанные с ведением хозяйства или хотя бы с государственной службой, готовы были стать инструментом любого насилия и хорошо поддавались реакционному влиянию. Свои экономические интересы в Японии имела, конечно, буржуазия, но она была слабой, покорной и опасливой, а потому не могла противостоять влиянию консерваторов.
В общем, сильные группы в этих странах были настроены на то, чтобы двигаться вперед, ничего по большому счету не меняя. Как написал Баррингтон Мур, они хотели «провести модернизацию без изменения социальной структуры» [Там же: 395]. Единственным вариантом такой «консервативной модернизации» оказался милитаризм, сплотивший высшие классы и направивший агрессию вовне, для того чтобы и другие группы населения получили какие-то выгоды от консерватизма. Если не материальные, то хотя бы моральные: гордость за свою державу, за победу над врагами, за господство над значительной частью мира.
Получилось так, что в Англии разные модернизаторские группы элиты объединялись в политические партии, соперничали друг с другом за народную поддержку и не давали противнику монополизировать государство, тогда как в Германии или Японии элита сплотилась под властью государства для того, чтобы контролировать широкие народные массы и временами создавать у них иллюзию успешной модернизации.
Этот вариант Мур разбирает в основном на примере Китая. Крестьянская революция с его точки зрения возникает тогда, когда господствующие группы в деревне не коммерциализируются и повышают свое благосостояние в значительной степени за счет эксплуатации крестьянства, но при этом сильно дистанцируются от крестьян, становятся для них настолько чужими, что работники перестают понимать, зачем им вообще следует кормить неработающую элиту. Крестьяне могут даже в материальном отношении жить лучше, но при этом копить возмущение, поскольку нарушаются вполне рациональные народные представления о справедливости. «Тезис, который здесь предлагается, состоит в том, что вклады тех, кто сражается, правит и молится, должны быть очевидными для крестьян, а ответная их плата не должна быть явно несоразмерной по отношению к оказанным услугам» [Там же: 422].
При этом, если крестьянское сообщество разлагается и частично перебирается в город, как при движении по первому пути модернизации, его протестная активность не сможет набрать силу, достаточную для революции. А если крестьянское сообщество сохраняется почти неизменным, как при движении по второму пути, но остается тесно связанным в деревне с господствующим классом, то вместо революции этот консервативный союз устроит автократию. Лишь в том случае, если огромные крестьянские массы остаются в деревне и перестают считать помещиков авторитетами, возникает, по теории Баррингтона Мура, революционная ситуация.
У нас в России именно так дело и обстояло накануне 1917 года. Правда, для того, чтобы объяснить причины революции, мы обязательно должны рассматривать не только деревню, но и город. Однако это уже иная проблема, выходящая за пределы той научной задачи, которую поставил перед собой Баррингтон Мур.
Прекрасный модерн и ужасная модернизация
Книга Самюэля Хантингтона «Политический порядок в меняющихся обществах» (М.: Прогресс-Традиция, 2004) принадлежит к классике теории модернизации. Автор написал ее в 1968 году – даже несколько раньше, чем Толкотт Парсонс выпустил свою «Систему современных обществ». Хантингтон, как и Парсонс, полагает, что модернизация стран Запада начинается в XVI–XVII веках, когда на смену средневековому политическому миру приходит современное государство. Но политолога Хантингтона в отличие от социолога Парсонса интересует не столько общая картина модернизации или причины важнейших социальных трансформаций, сколько проблемы, возникающие под воздействием перемен. Поэтому хоть книга Хантингтона и охватывает более узкое пространство, чем книга Парсонса, но зато она значительно глубже. Ведь Хантингтон видит, что модернизация – это не только экономическое развитие, демократизация и появление способности адаптироваться к переменам. Модернизация – это еще и социальная нестабильность, политическое насилие, военные конфликты, революции, государственные перевороты.
В модернизации есть не только светлая сторона, но и темная. Обыкновенному наблюдателю хочется светлое от темного отделить, сказать, что в одном случае, мол, модернизация, а в другом – контрмодернизация. Но серьезный ученый выдвигает иную гипотезу. «Моя идея состоит в том, – пишет Хантингтон, – что они (насилие и нестабильность. –
Современность начинается тогда, когда у людей появляется сознание своих возможностей, когда они приходят к мысли, что могут понимать природу и общество и даже управлять природой и обществом во исполнение своих целей [Там же: 114].
Современный человек вполне рационально готовит перемены. Поэтому у него появляются разного рода требования. А кроме того, возникают новые группы из тех людей, которые раньше были политически пассивны. Жизнь в целом становится значительно сложнее, и политические институты традиционного общества уже не справляются с регулированием. У них просто не хватает авторитета для того, чтобы предотвращать конфликты. То есть можно сказать, что политическое развитие отстает от экономического и социального [Там же: 25].
По мнению Хантингтона, в сложном неоднородном обществе никакая общественная сила не способна править в одиночку [Там же: 29]. Надо договариваться с другими. Находить с ними общий язык. Но старые политические институты (например, абсолютная монархия) на это не рассчитаны. В итоге общество их ломает. Иногда с колоссальными жертвами. И до тех пор, пока не возникнут институты, позволяющие договариваться, сохраняется нестабильность, чреватая страшными катаклизмами.
Нет ли здесь противоречия? С одной стороны, люди действуют рационально, входят в политику, выдвигают разные требования? С другой – дело порой оборачивается катастрофой? Нет, удивляться такому обороту не стоит. «Модернизация обычно порождает отчуждение и аномию, отсутствие норм» [Там же: 55]. Ведь в политику часто входят растерянные люди, которые уже не могут жить традиционными ценностями, но еще не осознали толком, как существовать в условиях модерна. Поэтому их рационализм оказывается примитивным и разрушительным, их требования – утопическими, а их способность к созиданию сильно уступает способности к разрушению того мира насилия, который и впрямь имеет существенные недостатки. Если эти люди узнают (благодаря книгам, кино или путешествиям), как хорошо живут в модернизированных странах, то «демонстрационный эффект» может навести их на мысль о легкости достижения успеха [Там же: 63]. Но каково же будет разочарование, когда выяснится, что их благими намерениями лишь вымощена дорога в ад!
Этот ад наступает обычно после того, как резко обрушивается экономика (в результате сильного кризиса или большой войны). Обедневшие, растерянные массы начинают искать виновных, что оборачивается либо социальной революцией, либо этническими чистками. «Революции часто происходят, когда период устойчивого экономического роста сменяется резким экономическим спадом» [Там же: 73]. И вот уже вместо модернизации вдруг возникает ГУЛАГ. «Рост деспотизма, – делает в какой-то момент парадоксальный вывод Хантингтон, – связан, таким образом, с ростом социальной и политической мобильности» [Там же: 170].
Заметим попутно, что наша российская революция 1917 года полностью укладывается в схему, начерченную Хантингтоном. Как минимум с момента отмены крепостного права наше общество усложнялось. Появлялись новые социальные группы, возрастали требования. Крестьяне хотели земли, рабочие – увеличения заработной платы, национальные окраины – расширения прав, интеллектуалы – роста всяких свобод, аристократы – консервации своего былого положения. А монархия (по крайней мере, до октябрьского манифеста 1905 года) действовала так, как будто бы ничего особенного не происходит, как будто бы модернизация сложного имперского общества, населенного многими этносами, несет в себе одни лишь позитивные перемены и властям не нужно к этим переменам никак приспосабливаться. Не удивительно, что в определенный момент конструкция рухнула.
Высокая коррупция тоже часто оказывается следствием модернизации. Старые нормы жизни чиновника вдруг исчезли, а новые – еще не утвердились. При этом соблазны весьма велики, поскольку в динамичном обществе циркулирует много денег. И эти деньги начинают прилипать к рукам тех, от кого зависит регулирование.
Так что же получается: модернизация плоха? Может быть, нам вообще не стоит к ней стремиться? На этот счет у Хантингтона есть замечательная фраза. Я бы внес ее в число ведущих афоризмов, которые должен знать каждый ученый, занимающийся социальными проблемами. «Модернизированность порождает стабильность, но сам процесс модернизации порождает нестабильность» [Там же: 59]. Иными словами, мы стремимся достичь хорошего благоустроенного общества, но путь к нему чрезвычайно опасен. На этом пути неизбежно будут большие потери. Он может растянуться на долгие годы и разочаровать целые поколения, чувствующие, что им не дожить до состояния модернизированности. Но дети или внуки тех страдальцев, которым не повезло жить в эпоху перемен, этого состояния наконец достигнут и, не зная своего собственного сложного прошлого, будут искренне недоумевать, почему в каких-то развивающихся странах типа России, Нигерии или Аргентины народ никак не может построить простой, понятный и предсказуемый демократический мир.
Нестабильность, впрочем, бывает разной. В тех странах, где в свое время королевский абсолютизм потерпел поражение (Англия) или хотя бы встретил сильное сопротивление (Швеция), а то и отсутствовал вовсе (США), возникли более жизнеспособные демократические институты, чем в тех странах, где в Новое время произошла жесткая централизация власти (Франция, Германия, Испания, Россия). При этом в тех регионах, которые проиграли, но активнее других сопротивлялись абсолютизму (Рейнская Германия, Каталония), к XIX–XX векам возникли более сильные либеральные движения, чем в центрах абсолютизма (Кастилия, Пруссия).
Приятно осознавать, конечно, что кое-где преобразования идут сравнительно гладко, но нас больше интересует характерная для множества стран, включая Россию, болезненная модернизация. Что же на практике делать, если политические институты отстают от социально-экономических перемен и в обществе начинается хаос? Поначалу монарх, осуществляющий реформы, вынужден все больше полагаться на насилие [Там же: 198]. Хантингтон приводит характерную фразу, сказанную однажды иранским шахом в ответ на вопрос, почему он не поступает как конституционный монарх. «Когда иранцы научатся вести себя, как шведы, я буду вести себя, как король Швеции» [Там же: 188]. Увы, шаху Ирана подобная мудрость не помогла, модернизация остановилась и хаос воцарился в полной мере.
Теоретически из подобной ситуации, часто встречавшейся в самых разных модернизирующихся странах, может быть три выхода. Либо власть силой берут военные с помощью переворота, либо власть подминают под себя революционеры, либо власть достается харизматику, способному завоевать любовь широких масс красивой внешностью, красивыми словами или красивыми делами.
Все эти случаи представляют собой вовсе не контрмодернизацию, а варианты модернизационного развития. В каждом из этих случаев может присутствовать «благожелательный деспот», который продолжит позитивные преобразования, но может (с большей степенью вероятности) появиться и деспот деструктивный, использующий страну в своих интересах или в интересах своей идеологии.
Завершает книгу Хантингтон довольно очевидным выводом о том, что
…вакуум власти и авторитета, столь распространенный в модернизирующихся странах, может быть временно заполнен харизматическим лидером либо военной силой. Но постоянно он может быть заполнен только политической организацией. <…> В любом случае в модернизирующемся мире будущее за тем, кто организует будущую политику [Там же: 449].
Организовывать эту будущую политику, согласно Хантингтону, надо, в первую очередь, через строительство современной партийной системы, в которой разные группы, пробужденные к политической активности модернизацией, получат возможность для выражения своих интересов.
Спору нет, именно так и надо действовать. Увы, у нас нет, к сожалению, убедительного разъяснения, как строить будущее, если в настоящем царит хаос. Хантингтон нарисовал нам одну из самых точных и убедительных картин хода модернизации, но даже лучший аналитик не может разработать схему преобразований, позволяющую минимизировать модернизационные издержки.
Откуда проистекает столкновение цивилизаций
В 1996 году, почти через тридцать лет после «Политического порядка в меняющихся обществах», Самюэль Хантингтон выпустил книгу «Столкновение цивилизаций» (М.: АСТ, 2003), в которой перенес проблематику модернизации на международный уровень. Он сформулировал свое видение важнейших международных конфликтов исходя из тех представлений об объективных трудностях движения от традиции к модерну, которые изложил еще в 1960-е годы.
«Столкновение цивилизаций» стала одной из самых дискуссионных книг нашего времени, выполненных в области социальных наук. По накалу разворачивающихся вокруг нее страстей она уступает, возможно, лишь «Концу истории» Фрэнсиса Фукуямы – знаменитого ученика Хантингтона. Но, как часто бывает в таких случаях, политизированные споры порой разворачиваются вокруг мифов, связанных с книгой, а не вокруг того, что автор писал на самом деле.
Как и в случае с «Концом истории», эпатажное название серьезной книги, с одной стороны, обеспечило популярность в широких массах, пугающихся браться за научную литературу, но с другой – спровоцировало комментарии, вытекающие из ложно понятого заголовка, а вовсе не из самого текста Хантингтона.
В современном западном политкорректном мире принято сглаживать впечатление от столкновений больших масс людей. Можно ли называть столкновением цивилизаций то, что принято сравнительно мягко именовать исламским терроризмом? Более того, даже словосочетание «исламский терроризм» возводит вроде бы напраслину на мусульман, а потому не лучше ли говорить просто о терроризме? Если мягко заметить, что отдельные люди неопределенной национальности и неопределенного вероисповедания совершают отдельные преступления, связанные, по всей видимости, с их отдельными недостатками, то никого не обидишь. Но тогда есть опасность упустить из виду серьезные социальные проблемы. Ведь терроризм – это дело правоохранительных органов, которые должны кого-то поймать и обезвредить, тогда как столкновение цивилизаций – это дело социологов, которые должны объяснить масштабные события, происходящие в современном мире.
Хантингтон не испугался влезать в столь сложную, неполиткорректную тему и стал в итоге весьма популярен в одних кругах, но сильно нелюбим в других. Некоторым читателям кажется, что он сталкивает цивилизации, хотя выводы автора на самом деле прямо противоположны: он хочет конфликты предотвратить. Книга имеет не академический, а практический характер и завершается тремя «примирительными» советами американской администрации, которые, наверное, могли бы быть советами и для правительств любой крупной державы, включая Россию.
Во-первых, если мы хотим сохранить мир на планете, необходимо воздерживаться от вмешательства в конфликты, происходящие в других цивилизациях [Хантингтон 2003: 523]. Подчеркну, именно воздержаться советует Хантингтон, и тот, кто говорит, что он якобы оправдывает американский экспансионизм, явно книгу не читал.
Во-вторых, поскольку конфликты возникают часто сами (без вмешательства) крупных государств разных цивилизаций, то эти государства (Хантингтон называет их стержневыми державами) должны договариваться между собой о том, как предотвращать столкновения, не нанося ущерба ни одной из сторон [Там же].
В-третьих, для того чтобы конфликты возникали пореже, интеллектуалы должны не навязывать жителям других цивилизаций собственные ценности, выдаваемые за общечеловеческие, а распространять те идеи, которые могут быть восприняты разными людьми без ощущения утраты собственной идентичности [Там же: 529].
Нетрудно заметить, что войны в Афганистане в 2001 году и в Ираке в 2003 году (через пять и семь лет соответственно после публикации «Столкновения цивилизаций») были начаты Соединенными Штатами в полном противоречии с советами Хантингтона, и, если подходить с позиций предложенной им методологии, неудивительно, что напряженность в районе Персидского залива и в Центральной Азии с тех пор лишь усилилась. Можно заметить также, что Хантингтон, по всей видимости, рекомендовал бы Вашингтону не осуществлять никаких действий на постсоветском пространстве без согласования с Москвой, то есть не обнадеживать Киев или Тбилиси какой-либо поддержкой, которая не понравится Кремлю. Ну и скорее всего, Хантингтон посоветовал бы своим университетским коллегам не говорить нервным русским «политологам», вчера еще преподававшим научный коммунизм, о важности построения демократии западного типа, а ограничиться в дискуссиях обсуждением вопроса смягчения конфронтации ко взаимной выгоде Америки и России.
Некоторые советы Хантингтона, бесспорно, правильные. Польза других не столь очевидна. Однако трудно усомниться в том, что, говоря о столкновении цивилизаций, он не нагнетал страсти, а искал оптимальные способы выхода из кризиса. Но почему, собственно, такой кризис существует? Почему вообще цивилизации сталкиваются между собой, а не живут дружно? Исследованию этого академического вопроса посвящена вся первая половина книги знаменитого американского ученого, и эта половина непосредственно связана с его теорией модернизации.
Хантингтон различает понятия «модернизация» и «вестернизация». Упрощенное понимание модернизации, столь популярное, кстати, и в российском обществе, сводится к тому, что догоняющие страны должны просто перенимать все, что есть у успешных государств, – экономические и политические институты, культуру, обычаи, нормы поведения, принятые в XXI веке (хотя еще столетием раньше они не были свойственны даже Западу). Чем быстрее мы станем похожи на американцев, тем быстрее достигнем американских успехов. В общем, согласно этому подходу отстающим странам нужна вестернизация – превращение в Запад.
На это Хантингтон возражает:
У современных обществ есть много общего. Но обязательно ли они должны слиться и стать однородными? Аргумент в пользу этого основывается на том предположении, что современное общество должно соответствовать единому типу – западному, что современная цивилизация – это западная цивилизация и что западная цивилизация есть современная цивилизация. Это тем не менее совершенно ошибочная идентификация [Там же: 96].
Теоретически, наверное, вестернизация была бы хороша для достижения важных материальных успехов – роста ВВП и реальных доходов, смягчения неравенства. Но уповать на нее нереалистично. Жители отстающих стран хотят модернизироваться, то есть иметь технологии и уровень жизни, как в лучших странах современного мира, но в то же время они болезненно воспринимают признание факта своего отставания, признание того, что они плохи и им надо учиться уму-разуму у других.
На индивидуальном уровне модернизация порождает ощущение отчужденности и распада, потому что разрываются традиционные связи и социальные отношения, что ведет к кризису идентичности, а решение этих проблем дает религия [Там же: 108].
Это как раз та самая аномия, о которой Хантингтон писал в «Политическом порядке…»
В результате одновременно развивается два процесса, казалось бы совершенно противоположных, но на деле тесно связанных между собой. Отстающие в деле модернизации цивилизации, с одной стороны, заимствуют то, что необходимо им для экономического развития, но с другой – переходят к агрессивной риторике (а иногда и к агрессивным действиям) в отношении тех, у кого многое заимствуют. Иными словами, они берут на вооружение то, что не могут не брать, но при этом отторгают то, без чего, как им представляется, можно обойтись. Более того, они иногда стремятся даже навязать другим свое видение мира. Так сказать, баш на баш: мы признаем, что вы лучше нас в технологиях, но признайте-ка и вы, что мы лучше, честнее, духовнее, культурнее, больше думаем о высших смыслах, а не о выгоде.
На этом основано сегодняшнее столкновение цивилизаций. В своем понимании сложности и противоречивости процесса модернизации Хантингтон глубже тех исследователей, которые ограничиваются пропагандой вестернизации. Но мне кажется, он недостаточно говорит о том, что подобные проблемы возникают и внутри цивилизаций. Во всяком случае, в прошлом они имели место в Европе, когда модернизирующаяся Германия активно заимствовала у своих западных соседей институты, способствующие экономическому развитию, но при этом утверждала, что великая немецкая культура принципиально отличается от бездуховной западной цивилизации. Катастрофическое столкновение «культуры» с «цивилизацией» в ХХ веке обернулось двумя страшными мировыми войнами. И сегодняшнее столкновение цивилизаций по Хантингтону в основе своей имеет те же причины, которые в свое время породили раскол Европы на два враждующих лагеря.
В своем стремлении подчеркнуть проблему столкновения цивилизаций Хантингтон, пожалуй, чересчур увлекается и подставляется под критику. Например, он уверяет, будто «внутрицивилизационное столкновение политических идей, порожденное Западом, сейчас вытесняется межцивилизационным столкновением культур и религий» [Там же: 70]. На самом деле о вытеснении все же нельзя говорить. Есть и то и другое. Внутрицивилизационных конфликтов по-прежнему предостаточно. И то, что они сохраняются в современном мире, не противоречит теории Хантингтона.
Чтение книги может порой создавать представление, будто угрозу Западу несут другие цивилизации. Но на самом деле, как мне представляется, угрозу несут не одни цивилизации другим, а страны догоняющей модернизации тем странам, которые служат для них соблазнительным и в то же время раздражающим примером. Но, если бы автор назвал свою книгу «Некоторые проблемы столкновения высокоразвитых модернизированных государств со странами догоняющей модернизации», число читателей не вышло бы за пределы нескольких тысяч узких специалистов. И не было бы ни малейшего шанса на то, что политики прислушаются к советам ученого о том, как следует выстраивать международную политику.
Хантингтон спрятал одну из самых серьезных и умных книг по исторической социологии под обложкой, которая должна была сделать его труд бестселлером. Ему и впрямь удалось привлечь внимание к своему труду. Но поймем ли мы то, что действительно хотел сказать ученый, зависит уже от нас.
Хотите демократии – разбогатейте!
Критикуют этот тезис по трем причинам. Тем, кто слышал про тезис, но не читал саму книгу (а таких критиков всегда большинство), кажется, что слишком уж примитивен вывод: неужто лишь деньги делают человека демократом? В дополнение к этому некоторые наши российские мыслители указывают на то, что с повышением благосостояния при Путине демократии стало меньше, чем было при Ельцине в «лихие и голодные девяностые». Ну а представители науки, читавшие, естественно, книгу Липсета, распространяют этот вывод с России на мир в целом, обращая внимание на появление за последние десятилетия целого ряда богатых стран – экспортеров нефти, которые даже не приближаются к демократии. Д. Аджемоглу и Д. Робинсон, например, в книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» отмечают, что многие авторитарные режимы даже с высоким экономическим ростом не стали более демократичными вопреки Липсету и его теории [Аджемоглу, Робинсон 2015: 587].
В общем, казалось бы, Липсета можно сдать в утиль. А вместе с ним и всю теорию модернизации, которую в данном случае идентифицируют с вышеприведенным тезисом Липсета. Однако на самом деле его книга – это классика, которую нужно вовсе не игнорировать, а изучать, развивать и дополнять в связи с появлением новых фактов, поскольку именно в ней были продемонстрированы основы того, что нам следовало бы сегодня понять для реального движения к демократии.
Для начала отметим, что тезис о богатстве разъясняется очень легко, когда начинаешь работать с книгой Липсета. Зажиточные страны стали такими благодаря индустриализации, а это означает, что большая часть населения богатого мира проживает в городах. Главное здесь то, что одним из важнейших последствий урбанизации является повышение уровня образования. «„Более демократические“ страны Европы характеризуются почти поголовной грамотностью», – отмечал Липсет еще в 1950-х [Липсет 2016: 61]. Причем достигнут такой результат был не только за счет государственного финансирования школ, а также за счет образа жизни в целом. Сам факт концентрации людей в городах помогает обучать и обучаться. Тот, у кого есть хоть средний достаток, может отправить своих детей в школу по соседству, тогда как изолированность деревень создает для желающих учиться крестьян массу проблем, которые без помощи государства или меценатов практически не решить. Тот, кто проживает в городе, легко может развивать образование с помощью газет и журналов, тогда как в сельской местности они не всегда доступны [Там же: 67].
В общем, демократия – это плод не «дурных денег», которые кто-то срубил на торговле водкой, а следствие всех тех «благ цивилизации», которые предоставляет человеку проживание в городе. Крестьянской демократии никто еще не создал, а вот городская действительно существует. При этом образование, как показывают все доступные нам свидетельства, является условием, почти наверняка необходимым, хотя и не достаточным [Там же: 63]. Советскому человеку, например, образование не помогло построить демократию после падения тоталитарной системы.
Тогда что же нужно еще помимо образования? Думается, именно в ответе на этот вопрос – главное значение труда Липсета. Аджемоглу и Робинсон отмечают, что нужны хорошие институты (инклюзивные, как они их называют). И это верно. Однако чрезвычайно мало в мире стран, имеющих хорошие, устойчивые институты на фоне низкого уровня образования народа. Поэтому Аджемоглу и Робинсон, скорее, дополняют Липсета, а не опровергают его, а потому должны были бы благодарить классика, а не критиковать. Но что позволяет создать хорошие институты? Для ответа на этот вопрос мы вновь возвращаемся к Липсету. Главное – это компромиссы, стремление различных социальных сил пойти навстречу друг другу. Пойти на определенные уступки в борьбе за богатство и статус ради тех гарантий личных прав и сохранности собственности, которые дает демократия.
Из этого, правда, вытекает следующий вопрос. Не так уж трудно провозгласить лозунг «давайте жить дружно», но почему одним странам компромиссы удаются, а другим нет? Почему даже во многих ныне успешных странах были когда-то эпохи революций и автократий, а демократия пришла лишь со временем?
Вот здесь опять всплывает вопрос о богатстве. В бедной стране, где лишь начинается индустриализация, никакие компромиссы рабочих с капиталистами не обеспечат обществу зажиточности. Чтобы сделать трудящихся довольными, надо слишком много денег отнимать у буржуазии. В итоге при перераспределении ВВП имущие классы начнут склоняться к авторитарному перевороту для сохранения собственности. А если гарантировать богатым собственность и доходы, то начнут бунтовать пролетарии. Недаром К. Маркс с Ф. Энгельсом делали упор в своей теории на то, что в революции «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей» [Маркс, Энгельс 1948: 39]. Но как только страна становится более-менее зажиточной, значительная часть трудящихся утрачивает интерес к экстремизму, а буржуазия спокойнее относится к тому, что некоторую часть ее богатств передают с помощью налогов на поддержку тех, кто все же остается бедным.
Такие страны, в которых «переход к крупной промышленности почти закончен», – это, как мы знаем, именно те индустриально развитые страны, где марксизм и революционный социализм существуют сегодня только в качестве сектантских догм [Липсет 2016: 80].
Не менее важен при построении демократии конфликт буржуазии с аристократией. Как удавалось в истории западного мира его преодолевать? Вот ряд по-настоящему успешных стран, которые приводит Липсет: Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая Зеландия. Лишь две страны, обладавшие стабильной демократией в конце 1950-х, не вошли в этот список [Там же: 90]. А что объединяет тех, которые вошли? Не глядите в следующую строку и попытайтесь догадаться. Хотя вряд ли догадаетесь, поскольку этот фактор у нас обычно считается тормозящим развитие, а не ускоряющим.
Все эти страны – монархии. Естественно, конституционные, в значительной степени формальные (особенно британские доминионы). Однако формальным данный вопрос является лишь для тех, кто не интересуется причинами успеха модернизации, а смотрит на современное состояние перечисленных стран. На самом деле то, что они смогли пройти к нынешнему преуспеванию без больших потрясений, во многом связано именно с сохранением монархии как важного компромисса, успокоившего аристократию и отвратившего ее от стремления к переворотам [Там же: 91].
В общем, демократия устанавливается там, где разные группы общества считают ее легитимной. А к легитимности ведут именно описанные выше компромиссы. Я бы добавил еще один очень важный для легитимности момент. Необходимы компромиссы не только между разными классами и между небольшими социальными группами, а еще между нациями. В империях достичь таких компромиссов почти невозможно, поэтому распад многонациональных европейских держав, как правило, предшествовал становлению демократии. Но на развалинах империи меньшинства могут найти общий язык с большинством, хотя, как показывает опыт Шотландии, Каталонии и Фландрии, даже в сравнительно устойчивых демократиях все это выглядит не беспроблемно. Более того, новые проблемы формирует массовая миграция, создающая такие этнические меньшинства, которых раньше не было. Отсюда – стремление некоторых демократов к, казалось бы, недемократическому ограничению миграции. На самом деле эта «недемократичность» вызвана желанием уменьшить ту зону потенциальных конфликтов, в которых противостояние может в конечном счете оказаться бескомпромиссным и предельно агрессивным. Ведь, как отмечал Липсет, «там, где несколько разных исторических расколов смешиваются между собой <…>, демократия будет нестабильной и слабой» [Там же: 100].
Но вернемся к Липсету. Есть все же важный вопрос, который он не рассмотрел в своей книге, и это как раз то, что очень важно сегодня для нас. Он показал, как легитимизация демократии устраняет радикализм – левый пролетарский и правый консервативный. Но что делать, если общество пришло каким-то образом к компромиссам не при демократии, а при авторитарном режиме? Что делать, если автократия становится легитимной, поскольку она худо-бедно устраивает трудящихся, получающих свою долю общественного пирога, буржуазию, имеющую возможность «срубать бабки», и «аристократию» (силовиков), чувствующих, что они в этом политическом режиме являются главными? Это ведь как раз наш случай. Все то, о чем писал Липсет, легитимизировало нынешнюю российскую политическую систему. Число недовольных в современной России сравнительно мало. Или, точнее, недовольных, может, и много, но это не мешает им интегрироваться в систему, поскольку риски бескомпромиссной борьбы для групп потенциальных протестантов являются слишком большими.
В общем, Липсет показал, как возникает стабильное общество, устраняющее радикализм, чреватый появлением автократии. Но если автократия обеспечивает стабильность на приемлемом уровне, то в ней не возникает демократии. Другое дело, что автократии трудно поддерживать систему компромиссов бесконечно, поскольку она не обладает способностью перестраиваться в связи с появлением новых больших групп интересов, чье мнение власть не учитывает. Например, подрастающей молодежи, которая обнаруживает, что все высокооплачиваемые места заняты и нет социальных лифтов.
Когда обнаруживаются провалы автократии, вновь возникает потребность в формировании системы компромиссов и, соответственно, вновь возникает высокая вероятность построения демократии как оптимального способа легитимизации системы. Однако провалы автократии могут стать нетерпимыми очень нескоро.
Нужна ли России гражданская культура
Книга Габриэля Алмонда и Сиднея Вербы «Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах» (М.: Мысль, 2014) вышла в свет в 1963 году, а у нас появилась лишь сравнительно недавно благодаря фонду «Либеральная миссия». Но, как ни странно, подобное запоздание пошло ей на пользу. Именно сейчас настало время ее читать, поскольку посвящена книга исследованию вопроса о том, как формируется демократия в разных странах – в том числе в тех, что недавно вышли из плена автократии и даже тоталитаризма. Ведь те пять стран, о которых говорит название, это, с одной стороны, англосаксонские лидеры США и Великобритания, а с другой – Германия с Италией, на момент выхода книги не прожившие даже двух десятков лет при демократии, и Мексика, которая в 1960-е годы находилась в плену однопартийного режима, созданного институционально-революционной партией. России, понятно, в книге нет (поскольку в 1960-е годы серьезные социологические исследования в СССР были немыслимы), но то, что там можно найти, воспринимается прямо как учебник для нашей страны.
Авторы шутливо относят свое исследование к традиции «утра после попойки» [Алмонд, Верба: 10]. То есть речь идет о своеобразном научном протрезвлении. О том, чтобы взглянуть на демократию не через розовые очки. Для серьезных исследователей на Западе это время пришло в 1960-е годы, поскольку стало ясно, что былые идеалистические представления о демократии не совсем верны. Для нас это время настает сейчас, когда мы избавляемся не только от наивных перестроечных представлений, будто бы общество ждет демократии, но и от совсем недавних иллюзий, в соответствии с которыми Россия, накушавшись авторитаризмом, массово выйдет на протест.
Избавление от иллюзий совсем не означает избавления от демократии. Речь здесь идет совсем о другом. Конечно же, демократия имеет много недостатков. Любому человеку, читающему серьезные книги о жизни на Западе и бывающему там хоть изредка, это ясно без глубоких исследований. Но в то же время мыслящему человеку ясно, что лучше принять демократию с недостатками, чем автократию с некоторыми ее мифическими достоинствами, рассыпающимися под ударами реальной жизни.
Неясности, требующие новых знаний, у нас остаются в иной сфере. Мы плохо пока понимаем, как формируется демократия, поскольку логика формирования скрыта от наблюдателя и требует серьезных социологических исследований, в ходе которых разнообразные мифы отделяются от реальности. Именно такого рода исследование предлагают в своей книге Алмонд и Верба.
Проблема нашей страны состоит в том, что, отчаявшись дождаться демократии, мы порой сильно драматизируем события, утверждая, будто настоящие демократические страны населяют идеальные люди, обладающие свойствами, совершенно немыслимыми для сегодняшней России. Мы полагаем, будто бы для успешных перемен нам нужны сознательные, хорошо информированные граждане, вовлеченные в политическую жизнь и проявляющие в ней активность. Мы полагаем, будто бы при решении вопроса, за кого отдать свой голос на выборах, эти граждане долго размышляют и тщательно взвешивают альтернативы.
Хорошо бы, конечно, и впрямь иметь таких граждан. Но вероятность достижения подобной гражданской зрелости в модернизирующихся странах ненамного больше вероятности появления там граждан, живущих руководствуясь моральным кодексом строителя коммунизма. На самом деле, как показали исследования Алмонда и Вербы, граждане сложившихся демократий редко ведут себя в соответствии с описанной выше моделью.
Поделиться книгой: