Помоги проекту - поделись книгой:
– И все же я не готов к столь решительным новшествам, особенно по причине нежелания отказываться от конных прогулок, ведь, насколько я способен понять, в воздухе они окажутся невозможны. Пусть и взлететь, но превратиться в пешего – нет, к этому я пока не готов. Но соглашусь, все это не так важно в сравнении с тем, что уже через несколько дней я разгляжу мягкую улыбку под вашей вуалью.
– Я приду на первое свидание в маскарадной маске.
– Готов повиноваться, но только если это будет маска-лорнет!
– Подумаю.
– Лучше вслушайтесь в ветер. Ведь он у вас тот же, что и здесь?
– Он станет таким же только через день.
– Так вслушайтесь завтра, послезавтра.
– Непременно!
– Ах, вам наверняка помешает клацанье шпор.
– Странно, как речь способна отражать улыбку? Я едва ли смогу удержаться от того, чтобы прикоснуться губами к буквам.
– Вы будете измерять температуру письма?!
– Почему бы и нет? Но скажите, можно ли передавать мысли немотствованием?
– Конечно, и не только мысли, но и темноту, бледность, дыхание и еще уйму всего.
Как знать, возможно, позже мы прочтем еще несколько писем. Но сейчас пора вернуться в вагон-ресторан. Дело в том, что, на миг подняв голову, Петр обнаружит подсевшего за его столик гостя. Грузный мужик лет пятидесяти – без маски-лорнета, но с кустистыми бровями и широкими подглазными мешками, наотрез отказавшись от просьбы официантки просмотреть меню, без ненужных предисловий затянет (не)предсказуемый монолог (вероятно, приняв случайно поднятые глаза соседа по столу за приглашение на сцену). Почти без остановок, словно невыключенное радио. Прерываясь лишь на мгновения затяжек (вы легко сможете представить размятую толстыми пальцами папироску, прячущуюся в усах). Любитель покалякать, не иначе.
– Да, теперь все с телефонами. Вот и мой Петруха тоже. Хлебом не корми, а дай в экранчик поглазеть. А это ведь так просто не пройдет. Нет, я запрещать не стану, это не про меня, да и поздновато уже. Но вот что любопытно: он с каждой минутой столько новостей получить намерен, что не очень-то ясно, как они в голове-то его прямоугольной уместятся. Вот не дурак ли? Башка, она ж как шкаф: ну три тулупа туда впихнуть можно, ну десять, ну шубу еще, но всю-то меховую фабрику не вкрячишь же. Да и зачем? А заглянешь в этот экранчик, так там все туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда! Туда-сюда! Успевай моргать только. Черт его поймет, Петруху.
Икнув, продолжит:
– С другой стороны, возможно, оно и хорошо, что пялится, вдруг хоть чем-то заинтересуется. Все отложится, все подойдет к чему-то. Терпенье и труд все переберут. По кирпичику, глядишь, домик и сложится. То, что мы не поймем, надо думать, вы разгадаете. А? Судьба – такая ведь штуковина: чему быть, тому не миновать, полетим мы ей навстречу, станем пригораживать к ней шалашики наши, на ее земельке существовать, в любом из углов наша воля забиться – уж где кому вздумается, каждый сам вроде как решит, но куда забредешь, куда попадешь – все равно все тут наперед известно, ей – не тебе, так-то, братишка. В общем, поменьше говори, побольше услышишь. Так что уж пусть пойдет все своим чередом, по заведенному порядку, как часы тикающие, в механизм их лучше не суйся – перемелет в пыль тебя, дурака, и оглянуться не успеешь. А если вырвешься из железных лап да побежишь, словно петух ощипанный, так уж радуйся пощаде, что так, а не иначе все. И механизм тут винить смысла нет ни малейшего, так или не так? Он по своему плану играть намерен, тебя учитывать не обязан ни разу, так я скажу. Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами. Или вот иногда мысль придет: чтó мне, старику без пяти минут, – где лягу, там и закопают, велика ли разница? Или же так – плюнуть на все, да и дело с концом. Две жизни ведь не проживешь, как ни крути. А пока живехонек еще, махну куда-нибудь на край света, на рыбалку, в палатке буду рассветы-закаты встречать, воду пить из ладони, птиц слушать, красота ведь! Вот ведь все как: с какой стороны посмотреть. Выше головы все равно ведь не прыгнешь. Так не будет, а уж как-нибудь да будет. Почем знать? Согласен? А?..
Если подневольный слушатель, которому все это время придется делать вид, что его стакан с чаем еще не до конца пуст, а пейзажи за окном еще немного различимы, и сможет пробормотать что-то в ответ, то настолько тихо, что его слова заглушит стук колес, поэтому вероятнее всего он предпочтет ограничиться кивком. Когда же нежданный собеседник наконец отлучится в уборную, Петр, растеряв остатки своего ангельского терпения, тут же прекратит всматриваться в серебристую ручку подстаканника (из-за не в меру затянувшегося монолога нашему герою придется изучить все ее серебристые изгибы, мерцающие на фоне ночной гуаши) и ясно осознает, что настал час бежать. Да, не станем скрывать и это малодушие: наш герой самым позорным образом ретируется, посчитав драп единственно верным решением. Будет таков, одним словом.
Возвращение в полумрак и духоту пассажирских вагонов не посулит ничего радужного, напротив – пробудит самые хмурые мысли. Спящие люди покажутся столь же неприятными, как недавно они же бодрствующие, пожалуй даже какими-то жутковатыми. Пробираясь в полумраке, он почувствует себя кем-то вроде героя небезызвестного поэта, неспособным продвинуться дальше первой части мрачноватой комедии и в придачу лишенным провожатого (не считать же таковым прикорнувшего у кофеварки долговяза в синем пиджаке с криво нашитыми погонами). Разящие чесноком и перегаром рты, упрямо свисающие над головой носки (удвоенные тенями), потрескавшиеся губы (как он разглядит их?! завидная наблюдательность!), ботинки в лепнине грязи, покачивающиеся, словно связки бурых луковиц, головы, беспорядочные хрипы – все вновь предстанет в привычном, но одновременно как-то по-особенному гротескном естестве. В замкнутом концентрационном пространстве они напомнят не то каторжан, не то пациентов лечебницы. Редкие негрезящие с глазами затравленных зверьков почти прервут уже свое пьяное бормотание. Не станем развивать скучные сюжеты. Позволим себе упомянуть лишь одно событие: ногтистая рука выронит на пол бутылку, и сверкающие в свете ночника осколки, как хлопья щедрого салюта, посыплются во все стороны, а ползучая жидкая ржавчина пятнышко за пятнышком начнет завоевывать крапинки обшарпанного пола. Коричневая рука несколько секунд провисит в темном воздухе и внезапно решится на поразительно обреченный, тщетный в своей абсурдности жест: схватив со стола единственную тоненькую салфетку, развернет ее и опустит в самый центр расширяющейся на глазах лужи, надеясь приостановить таким образом бурые потоки. Надо ли говорить, что бумажка мгновенно будет размочалена и поглощена темно-рыжеватой жижей, словно плот, угодивший в самую сердцевину Мальстрёма. Лихорадочное шипение, бегущие синие тени. Покинем их.
Добравшись до своего отсека, Петр с облегчением отметит, что карточная игра (поверите ли?) завершена. Окаменевшие сокамерники уже давно будут спать, в кромешной, ползущей по глазам темноте лишь сопение и храп выдадут присутствие грузных тел. Забравшись на свою полку, он в предвкушении полуночного чтения зажжет светильник над головой, но желклый, едва приметный, глумливый огонек полумертвой лампочки не оставит никакой надежды для мыслей о книге. В воздушной саже будут с трудом различимы даже очертания собственных рук. В отчаянии он повернется на бок, пытаясь разглядеть что-нибудь за окном, и на его удачу как раз в этот момент там промелькнут сигнальные огни проносящегося мимо полустанка – несколько прощальных сияющих полос, исчезновение которых ознаменует окончательное погружение во тьму. Покажется только, что одно из этих быстрых пятен – по пояс голый старик, держащий в зубах фонарик. Актер шаманского театра, выплевывающий проклятия вослед грохочущему железному чудовищу. Промельк его нездорового лица, подсвеченного красноватым мерцанием.
Нет, уснуть не удастся. Атмосфера (вернее, почти заменившие ее прогорклые чесночные испарения) покажется еще более душной, чем прежде: от рассеянной в темноте кислоты, от нестерпимой затхлости его буквально начнет тошнить. Путешествие окончательно превратится в (китайскую, что ли) пытку с разрезанием тела – ту, в которой умирающий должен испустить дух лишь на последнем кусочке (видимо, это должно произойти аккурат на конечной остановке). Полупрозрачные ломтики времени толщиной всего лишь в долю секунды, но никогда нельзя понять, какой именно осколок станет последним. А за окнами все так же будет струиться беспощадная темнота, лишь на мгновение рассекаемая лезвием локомотива и стягивающаяся вновь, как вязкая, пасмурная жидкость.
Стоп. Этот эпизод придется переписать. Вокруг героя должно быть поменьше людей. Сложно сказать, где именно, но он отыщет сумму, необходимую для поездки в купе. Не важно где. Здесь можно решиться даже на кражу.
Эпизод пятый,
Петр успеет перешагнуть через трещину между перроном и тамбуром за несколько минут до того, как вздувающиеся тучи лопнут и прольются черной, нетерпеливой водой. Уже в первом вагоне ему в нос ударит малоприятная поездная смесь запахов использованного белья, пота, пищевых припасов, перегара и еще чего-то непередаваемо скверного. Едва ли Петр обратит серьезное внимание на этот горький дым, темп его ходьбы все еще будет безотчетно соответствовать торопливой поступи прохожего, не желающего опоздать на поезд, еще не в полной мере чувствующего себя перескочившим с расползающейся льдины на надежный плот. Но вообще-то в подобной суетливости, конечно, не будет уже ни малейшего смысла: проглоченный трясущейся механической сороконожкой, он на два дня предоставит гигантскому насекомому все права на собственное перемещение из прошлого в грядущее. Ритмичность работы металлических поршней и пружин, вращения колес и сотрясения измазанных мазутом тросов очень скоро убаюкает его нервную суматошность, погрузит в забытье и странным образом придаст неистовой радости вяжущий привкус. Он превратится в одно из почти бездвижных привидений, сдавшихся на милость протяжного железнодорожного гула. Во время переезда вы – нигде. Более того, вы – никогда. Однако, вопреки всему, его собственное время еще будет длиться независимо от вселенского, даже в таком бессмысленном, отсроченном облике оно сохранит резерв независимости. (Удивительно, но и в знакомых нам по фантастическим историям новейших аппаратах будущего, способных, как в сказках, преодолевать любые расстояния, готовых наглядно развенчать правомерность противопоставления пространства и времени, это внутреннее дление, по-видимому, останется прежним – нестираемым пятном, тревожной тенью медлительности внутри неимоверной спешки.)
Следуя мимо приотворенных дверей, минуя все эти полузакрытые створки, широкие стеллажи, короткие полки, не книжные – людские (любой без труда представит узковатые нары, подвешенные на обтянутых потрескавшимся кожзаменителем цепях, надо ли тратить силы на подробное описание?); мимо покоящихся на них обитателей хмурой затхлости, да, следуя мимо них, он станет вглядываться в бледные, утомленные, якобы спокойные лица. Именно так, точнее и не скажешь: они покажутся сохраняющими самообладание, но где-то в глубине, под кожей, за зеркальностью мутных глаз будут содрогаться жернова внутреннего бешенства. Исподняя тряска передастся подбородкам, прячущаяся истерия выдаст себя в едва заметных лицевых шевелениях, тщетно пытающихся попасть в такт железнодорожным покачиваниям. Полулежащие, почти никогда не поднимающиеся, да, практически парализованные, недвижимые, они обреченно будут всматриваться в сумрак, в клочья плотного, непроглядного, густого чада, пытаясь следить за скользящей по коридору фигурой неофита, приглядываться к его ребячески-легкомысленному бегу. Но одновременно (одновременно?) их понурые, вялые взгляды пролетят как бы сквозь него, останутся минутным, полусонным любопытством, готовым тут же смениться вялостью – все тем же незаменимым средством спасения от скрытого припадка, слепящего крика. На мгновение подняв глаза, они снова опустят их, потупят взоры, уронят тяжелые головы, уставятся в пол, иными словами – перестанут смотреть вверх, да, они погрузят руки в сумки, вернее в рюкзаки или даже мешки, из которых примутся доставать сухие луковицы, яблоки, хлеб, еще что-то съедобное. Шуршащая возня, похожая на шелест крыльев ночной бабочки, станет единственным как будто бы живым движением. Вдруг кто-то поднимет руку – не вздернет, но медленно вознесет, чтобы осенить прохожего прощальным, траурным взмахом, неясным благословением-проклятием. И снова – только замершее, словно изнуренное длительной работой или слишком продолжительным бездельем, как будто бы нескончаемое лицо, прямые борозды на впалых щеках, царапины на стеклах, глубокие шрамы стен, нескончаемые пятна полов и потолков. Позже, много позже он еще столкнется с чем-то похожей бесконечностью совсем другого лица, да, мы расскажем об этом, но позднее, когда эта книга начнет надоедать читателю еще больше, чем сейчас.
Итак, через несколько мгновений наш до поры не осознающий или даже не желающий осознать неуместности своих скороспелых перемещений герой доберется до нужного вагона, толкнет плечом плохо поддающуюся выдвижную дверь и войдет внутрь сумрачного купе (по контрасту с муравейником плацкарта оно напомнит нам уютную кротовью нору). Поздоровавшись с попутчиками, коими окажутся трое благовоспитанных мужей, сам внешний вид которых позволит отнести их не то к научным работникам, не то к служащим, не то к инженерам[5], Петр забросит сумку на арендованную им верхнюю полку и на некоторое время займет свободное место за столиком около окна. Как раз в этот момент за стеклом хлынет ослепительный ливень, и резвые потоки начнут вымывать из реальности последние намеки на то, что способно сохранить привязанность к месту рождения, детству, семье – всему, от чего к этому моменту на задворках памяти останется разве что горстка иссохшего навоза. Что ж, самое время развеять пепел затхлой костницы. Беспощадный, обрушивающийся равномерными ударами, зачерчивающий природу водопад покажется спасительным знаком, торжественным предвестием, божественной музыкой, пением ангелов, вняв которому каждый навсегда потеряет потребность вслушиваться в завывания кабацкой пьяни.
Он почти не заметит, как окажется на верхней полке с книгой в руках, как похрустывания дождинок сменятся шелестом молчащих слов. Вопреки ужасу, испытываемому от неведомых столичных поэтических фестивалей (абсолютно неясно, как можно воспринять на слух больше пяти-шести стихотворений подряд), Петр раскроет поэтический сборник. Чтобы не превратить восприятие в профанацию, он станет перечитывать каждый текст по несколько раз. Но какую, какую книгу он выберет на этот раз? Вы заинтригованы? Что ж, дабы не повторяться, пусть это будут переводы с французского. Лишь на мгновение задумается о самом издании – о том, что бóльшую часть его библиотеки всегда будут составлять недорогие, неважно откорректированные книги в мягких обложках, но именно этот том в тканом переплете – особенный, с плотной пахучей бумагой. Однажды взяв его в руки, уже нельзя понять, какие плюсы люди способны находить в чтении с экрана. Оставить его «дома» – нет, это невозможно. Петр – внимательный читатель, но на этот раз, как отпетый дилетант, он станет улавливать в напечатанных фразах лишь то, что нужно ему. К большому удивлению, все вытеснит языковедческий интерес, а вернее – одна-единственная грамматическая форма, по какой-то странной случайности чаще замечавшаяся поэтами, а не прозаиками и драматургами. И все равно – увиденная как-то мельком, впопыхах, не узнанная как таинственный ресурс речи.
Но почитаем же вместе с ним.
Прежде, чем к вам спуститься, чтобы выбить ваши гнилые зубы, отрезать вонючие уши, вырвать ваши изъязвленные языки. Наклонись и вглядись в спокойную гладь. Назови, если в силах, свою тень, свой страх. Но ветер примется вздыхать, и встрепенутся звезды. Прежде, чем разбить ваши трухлявые кости. Вот так умереть, о яркая искра, вот так умереть, увидать облака. Когда животные заставят смолкнуть людей своим более внятным неподражаемым гамом. Вставайте, звери, на убой – на восхожденье к солнцу. Жизнь, ягнята мои, коротка. Она, ягнятки мои, еще ох как длинна. Снарядиться придется в ту же минуту, наполниться тотчас свежею кровью, взять в дорогу суму…
И внезапно – одна красивая очевидность, с которой не получится согласиться:
Звуки вернутся в оргáн, и будущее, как всегда, переварится Прошлым.
Да нет же, возразит он любимому поэту, все наоборот: когда звуки наконец вернутся, прошлое выветрится Будущим, былое навсегда перестанет существовать. Почему это до сих пор не ясно? Почему это так сложно сформулировать?
Тем временем дождь расширится еще больше, захватит новые территории, заштрихует бегущие силуэты, сливающееся со стуком колес шуршание вытеснит остальные звуки, а поблескивающие на стекле чешуйки капель, придающие заоконным пейзажам какую-то необъяснимую притягательность, заставят забыть обо всем остальном. Влажная пыль обернет в свои искрящиеся футляры всю природу. Когда в купе зайдет проводник и попросит билет, Петр, занятый изучением механизмов ливня, не сразу расслышит его просьбу. Линии тонких потоков будут расчерчивать на стекле таблицу за таблицей, включая в свои изменчивые графы и столбцы все заоконное – сменяющие друг друга лачуги, косогоры, бугры, канавы, размытые грунтовки, слякоть придорожья, мшары, деревья, – придавая им необъяснимую, но поражающую своим гротескным хаосом систематизацию.
Однообразные, словно вынужденные разговоры спутников будут крутиться вокруг медицины, он не станет принимать в них никакого участия, отдавшись всматриванию в дождливую жизнь и чтению; к счастью, этот причудливый суверенитет не вызовет у захваченных спором врачей ничего, кроме легкого любопытства, уж слишком медитативным даже для лениво-купейной обстановки покажется им поведение этого юнца, не обращающего на их разгоряченную дискуссию ни малейшего внимания. Однако кое-что из этих бесед донесется до его немого сознания (а позднее он даже обнаружит себя вписанным в мемуарный гроссбух; впрочем, лишь один раз их многоглаголанью удастся немного вырваться из повседневных лап). Пропустим же начало их спора и перейдем к самому существенному.
– Ну хорошо, будь по-вашему, – вскрикнет лежащий на верхней полке седобородый господин (прибавьте к этой фразе скрипучие интонации, и вы сразу сумеете погрузиться в кульминацию их спора), – но как обойтись с тем, что само понимание термина «эпидемия» уже завтра, похоже, поменяется сильнее, чем за последние полвека? Что вы на это, милейший, скажете?
– Скажу, что и мы не лыком шиты! Сами посудите: ну разве ж это слова профессора? – возразит один из сидящих снизу, на вид лет на тридцать, а то и сорок моложе почтенного старичка. – А разве постоянный пересмотр понятий – не неотъемлемая черта науки? Не ее ли это дух, так сказать?! Не ее ли пламя?! Уж простите за пафос…[6] В дальнейшем мир наверняка будет меняться еще быстрее, чем мы того захотим, и перед нами откроется неизбежный выбор: делать вид, что эти изменения незначительны, прятать голову в песок, или же, если мы продолжим претендовать на что-то большее, то лучше бы признать, что от смены парадигм никуда не деться!
– Секундочку, – ответит лежащий профессор (полноте этого образа будет не хватать крохотного пенсне), – но пересмотр пересмотру рознь. Со дня на день от разговоров о том, что лечить нужно не болезнь, а человека, мы перейдем к манифесту о благостном возвращении к знахаркам, лекарям и шаманам! Вы это тоже сменой парадигмы назовете, не иначе? Только вот про пламя науки после этой метаморфозы придется позабыть! Лишь золу раскидать по ветру останется! Эта такая, поверьте, смена, которая состоится всего один раз и безвозвратно, и она, позвольте вас уверить, весьма напомнит перемещение из отдельной квартиры в персональный гроб, с белоснежными тапочками в качестве сменной обуви. Уж простите за каламбур…
– Помилуйте, коллеги! – прерывая сумбурные возражения аспиранта, которые мы не станем здесь приводить[7], вмешается третий участник спора (до этой минуты он сохранит молчание и будет лишь тихонько насвистывать себе под нос какую-то мелодию, вроде бы из Дворжака, пусть музыковеды нас поправят). Откинувшись на подголовник, коллега спорщиков (что-то едва знакомое проступит в чертах этого человека) задаст вот какой вопрос: – Но разве ж это ключевая проблема? – И тут же ответит: – Главный камень преткновения, по-моему, в постоянном смещении границы между здоровьем и болезнью. И еще один, вероятно, куда более сложный вопрос: несуществование измерителя боли. Возьмите хроническую боль: жизнь пациента вот-вот превратится в ад, а медицина – рот на замок, разве что предложит сходить в аптеку за обезболивающим.
– Это уж слишком! – пролает юнец.
– Да уж, дорогой, не перегибайте палку! – подбросит старец.
– Ну хорошо, хорошо, – поблескивая серебристой оправой (элегантных очков, не пенсне), сорокалетний доктор примет возражения аспиранта и почтенного профессора, – но признайте, что научные объяснения боли никого не способны удовлетворить. Биохимия, томография, рентген боли – это нонсенс. Боль, особенно в своем крайнем, шоковом пределе, – сплошное неудобство для научного пламени, она весьма огнеупорна, если расширить приглянувшуюся вам метафору. Тем не менее мы вроде бы намерены бороться именно с болью, обозначая ее как нечто наподобие точки отсчета для излечения болезни. Но здесь же все готово обрушиться в пропасть. Иными словами, мы вновь и вновь будем пытаться устранить то, чему не способны дать определения! И вот эта парадигма или, если угодно, эпистема сменяться ничем новым пока не намерена…
– Слушайте, Ксоврели, – рассмеется старичок с верхней полки, – не пора ли нам прерваться и выкушать коньячку? – Предложение вызовет однозначное одобрение коллег, и профессор даже предложит Петру присоединиться к их скромному возлиянию, но наш герой быстро сориентируется и соврет, что ему как раз нужно выйти в вагон-ресторан, чтобы встретиться с одним человеком.
Услышанная фамилия станет чем-то вроде финального аккорда, благодаря которому порой способна запомниться вся симфония. Да, именно это произойдет с пресловутой беседой. Фамилия вытащит за собой все предшествующие их слова, словно потрескавшиеся ракушки, налипшие на невод. Впрочем, Петр осознает это свойство памяти гораздо позже. Сейчас он будет захвачен совсем другими мыслями – самим оглушительным аккордом. Как это возможно? Однофамилец? В конце концов, фамилия не слишком редкая. Но во внешности можно обнаружить заметное сходство. Брат? Еще один «сын слесаря»? Но почему бы не рассказать ученику о нем? Иначе зачем вспоминать о погибших родителях и насильственном выбрасывании в одиночество, мгновенном обнаружении связи между одиночеством и литературой? Какая странная, фальшивая недоговоренность. Дальний родственник? Случайное совпадение? Останется только гадать[8]. На мгновение даже покажется, что учитель жив, что на месте ряженного в меловые разводы старого тела – новое, восставшее, излечившее себя от недуга смерти, но при этом коварно рассуждающее о невозможности исцеления. Можно ли верить этому призраку? Чтобы прогнать нездоровые мысли, он выбежит из купе.
Прислушиваясь к визжавым гудкам, раздающимся снаружи, медленно пройдет по трясущимся коридорам, мелкая дрожь шторок и приоткрытых форточек передастся его телу. Вечер уже начнет обклеивать смуглыми обоями небо, крупитчатые рельефы холмов, незасеянные росчисти, ползущие по узким дорогам грузовики, заболоченные низины, бесконечные пустыри, стены далеких домов, бледненькие силуэты редких прохожих, собирающих в пригоршни первые капли ночи, словно мелкую недозрелую чернику. Или это будут сплетения дыма, а не человеческие силуэты? Все будет ежиться в неотчетливом, притягательном страхе. На минуту затихнут даже бесконечные наброски бесед, и, наверное, кто-то даже захочет назвать этот миг тишиной, но ей или ему помешает оглушительный грохот колес, во много раз усиливающийся с прекращением остальных звуков.
Наконец на месте.
Войдя в вагон-ресторан, чудом избежит драки с вываливающимися в тамбур молодчиками в спортивных костюмах (кольцо из надкусанной сушки мелькнет на пальце у самого окосевшего). Затем увидит обычных скучающих посетителей дребезжащего кафе, один из них, закончив ужин и поплевывая на пальцы, будет перелистывать засаленные страницы железнодорожного журнала, углы которых, вполне вероятно, окажутся покрыты засохшей слюной предшествующих пассажиров. Еще через мгновение наш герой услышит громогласные размышления другого забулдыги (в качестве собеседницы будет избрана официантка):
– Вот и сынишка мой, Петруха, такой же. Вечно все эти планшеты, экранчики. Но что тут поделаешь, не выгонять же из дому подлеца!
Едва ли не впервые в жизни нашему герою придет в голову, что к нему тоже можно отнести эту унизительную, гадкую кличку – Петруха. И совсем уж лихая мысль: а вдруг этот сумасшедший сейчас решит указать на него, признав собственного сына? Словно поймав эти мысли, бровастый мужик объявит:
– Да вот же он, стервец! Ишь, как я погляжу, сейчас в углу по своей наглой манере скроется и будет делать вид, что не о нем речь! Нет, гусь, так дело не пойдет, как раз твое поведение мы здесь обсудить и собираемся! Добро пожаловать на ковер! Иди-ка сюда, клювик не отворачивай! Фить-фить-фить! Время придет, и час пробьет: сейчас ты у меня узнаешь смысл этой поговорки! – Любые попытки обратить внимание на очевидное заблуждение, на то, что он по ошибке окажется принят пьянчугой за кого-то другого, ни к чему не приведут, а только укрепят уверенность в сыновьей нерадивости, в глупом упрямстве. Неуверенные оправдания спесивого отрока, раздерганные на отдельные призвуки, расползутся в гулком, недовольном шуме. Его обступит целая толпа норовящих пристыдить, клюнуть, пожурить, вогнать в краску.
Лишь когда ливень с новой силой ударит в окна, Петр наконец сумеет вырваться из охватившего его кошмара. Кривые потоки, бегущие вниз по стеклу, покажутся расходящимися трещинами. Сквозь скважины в окне, почти уже превратившемся в зеркало, он станет смотреть на последние просветы между облаками, на их карминовые брызги. Чуть позже несколько вспышек заката найдут укрытие в автомобильных фарах, их тусклость заставит поэта вспомнить высверки сигаретных огоньков, и все же всплески полусвета немного проявят исчезнувшие кромки сколотых курганов, неясные силуэты, напоминающие о жизни за пределами ночного дюкера. Иногда они и вправду будут въезжать в длинные туннели, в мрачные штольни, там грохот колес покажется еще более тугим, как и сумрачные формы уплотняющейся ночи. Наконец выключат весь свет внутри поезда, шерстящаяся мгла доберется и сюда. Возвращаться назад придется в мутном полумраке, лампы погаснут даже в коридорах, лишь дежурный свет тамбурных ночников будет немного освещать дорогу, отбрасывая синеватый цвет на полуспящие лица, в тусклом свечении лампадок они покажутся мертвыми. Впрочем, кое-где еще продолжит шуршать тлеющая, мнимая болтовня. Прощупывая взглядом мглу, боясь споткнуться и провалиться в жидкую пустошь между вагонами, в гул пахнущих сажей рельсов, в дребезг металлических предметов, он из последних сил вцепится в стены и зависнет над дрожащей бездной. Вглядитесь, как напряжены жилы на его руках!
И вот как раз в этот момент поезд выедет на побережье, рельсы побегут по самой кромке, а смешанные с дождем черные волны заплещутся прямо под ногами и понесутся по длинным коридорам в бесконечной, упрямой тряске. Да какой там состав, когда кругом уже сплошные фоки, гроты, форштевни и квартердеки! Впрочем, сейчас и они почем зря затрещат, угрожая рассыпаться в щепки. Да, фрегат едва не перевернется на могучих волнах. На наших глазах произойдет нешуточная катастрофа! Океан накроет тьма, хотя никого, конечно, не удовлетворит это банальное определение – столь мрачной беспросветности отнюдь не помешает другое, куда более зловещее имя, однако сами посудите, разве найдется теперь время подыскивать его, но, так или иначе, отчаянно треплемые ветром обрывки парусов и раздираемые ужасом гримасы моряков уже не будут видны. О нет! Каждый следующий шаг опасен! Отламывающиеся фальшборты на все сто оправдают свое название для бедолаг, которые попытаются ухватиться за эти горе-ограждения и тут же канут за ними в кипящую пену. О несчастные! При вспышке молний станет различима и сорванная со стены карта, скомканные параллели и меридианы полетят туда же, в жидкую соленую геенну вслед за смятым в половую тряпку флагом. И вдруг Петр обнаружит себя стоящим на капитанском мостике. Какая насмешка судьбы! Однако он, до сих пор ни разу не выходивший в море, не растеряется и тут же гаркнет в темноту: «Дай ход! Курс на зюйд-ост!» Выплатим должное его отваге, но разве станет кто-нибудь прислушиваться к слову самозванца? Нечего и думать об этом. Только в детских книжках юнгам подвластны парусники. Не пройдет и минуты, как трухлявый мостик обрушится, и Петра смоет за борт[9], прямо в клочья ночной воды, а штурман лишь разведет руками: мол, обычное дело, океан, что ж тут поделаешь, зато вот грязную палубу вода хорошо отдраит. Надтреснутый голос будет вмиг заглушен повторяющимся, настигающим, странным плеском – словно по команде множества репетиров невидимые колокола и тимпаны примутся отбивать причудливый ритм. Мысли начнут поскальзываться. Внезапно Петр вспомнит об исконном значении слова «тамбур», и хлопанье дверей, скрежетание тросов, грохот колес покажутся ему похожими на звяканье бубнов. Рухнув в зловещее забытье, он продолжит слышать нескончаемый барабанный бой и вопли шаманов, размахивающих абордажными крючьями. Эта ночь никогда не закончится.
Эпизод шестой,
Когда-нибудь буря стихнет. Петр обнаружит себя вконец заблудившимся в бесконечном полумраке, окруженным наглухо запертыми дверями. Ни пассажиров, ни проводников – все попрячутся, словно после объявления комендантского часа. Неужели он будет единственным ослушником? Или единственным уцелевшим? Вдруг никого из них к этому времени уже не будет в живых? Или Петр окажется последним человеком на опустевшей планете, готовым лицом к лицу встретить конец света? В поезде, уносящемся в пурпур темноты? Нет, слишком изнуренный бессмысленными догадками, он станет гнать от себя эти буффонадные мысли. Изможденный, бледный от усталости, он привалится спиной к дрожащей стене, и только ужас и холод (плюс стоячее положение) помешают ему заснуть. Странный, если приглядеться, слишком даже странный вагон – в нем не обнаружится откидных сидений под окнами, а за стеклами по-прежнему будет царить мрак, способный породить уверенность в том, что снаружи все окна закрыты плотными ставнями. Но с какой целью? И главное – кем?.. Вдруг в дымящейся черноте он различит чей-то парадоксальный силуэт. Да, некто направится в его сторону. Еще один выживший? Или враг? Или кто? Какая отчаянная, безумная минута. Какие рискованные вопросы. Конечно, мы не станем на них отвечать.
Впрочем, свеча в руке сделает возможным описание внешности ее таинственного обладателя. Скорее же расскажем о непостижимом незнакомце. Благодаря черному одеянию он будет почти незаметен в темноте. Длинный плащ, широкополая шляпа, кожаные перчатки, темные очки, покоящиеся на исключительно длинном (не накладном ли?) носу[10]. Уже через миг некто окажется рядом с Петром, похлопает бедолагу по плечу и предложит следовать за ним. Исключительно подозрительный и неблагонадежный тип (ладно шляпа, но зачем еще и солнцезащитное пенсне?), однако Петр отчего-то (из-за неимоверной усталости? одичалости? непредсказуемого характера?) доверится пижону. С трудом понимая даже, в какую сторону (из двух имеющихся) они решат пойти, бедолага поплетется за неизвестным, мечтая лишь об одном – возможности уснуть (вероятно, придется склониться к версии об излишней утомленности нашего героя). Путь покажется ему таким длинным, что в какой-то момент Петр решит, что проводник слеп (кстати, недурное объяснение и для темных очков!), что он в плену у полоумного калеки, что теперь его положение можно назвать еще более издевательским, но наконец (стерпим еще несколько придаточных предложений), аккурат в тот момент, когда огонек тонкого фитиля померкнет, они откроют последнюю дверь и войдут в сумеречный, но все же не столь беспроглядный коридор, поражающий множеством арок и колонн, или же (незрячий?!) поводырь, чтобы усилить эффект, сам тайком задует свечу, предоставив закрепленным в стенах лампадкам возможность удлинять тонкие, плакучие тени внезапных путников, которые почем зря продолжат плясать на стенах, словно щупальца спрутов (зловещий свет будет вовсю отражаться в очках незнакомца). Позднее Петр попытается разобраться в отсутствии удивления в отношении этой неуместно помпезной обстановки, но пока что продолжит принимать все как данность.
Проследуем за ними.
Незнакомец отопрет обрамленную темными рустами дверь и впустит Петра внутрь просторной комнаты, предложив присесть на укрытый муаровым покрывалом диван неподалеку от камина. Да-да – камин, теперь уже нет смысла ничему изумляться! Отблески очага и несколько свечей на широких полках составят все освещение уютной гостиной. Поначалу нашему герою захочется не отрывать глаз от огня. Но вот с кресла неподалеку привстанет длинноволосая дама. Ее платье, поблескивающее темным, успокаивающим свечением, и едва слышное постукивание каблуков окажут на Петра гипнотизирующее влияние. Он с трудом расслышит фразы, произносимые слепцом, разве что отдельные слова, почти выстраивающиеся в смысловой ряд («спать», «коньяк», «буря», «беженец»[11]). Закончив свои рассуждения, поводырь покинет залу, а дама действительно предложит Петру бокал великолепного бренди и даже успеет рассказать что-то о достоинствах здешней библиотеки, указав на стоящие в глубине гостиной высокие книжные шкафы. За мерцанием стекол Петр разглядит кожаные переплеты; собрания сочинений, промелькнет в его голове смутная полумысль (впрочем, он узнает тома Августина, Аристотеля, Бергсона, Гуссерля, Канта, Ницше и, конечно, Хайдеггера[12]). Сделав несколько глотков, бедняга ощутит неудержимое желание откинуться на рассыпчатую подушку и, чувствуя на лбу и щеках поглаживания мягких ладоней своей спутницы, вернет ей бокал и погрузится в мертвецкий сон. Прикосновение ее губ к своим – последнее, что он ощутит, проваливаясь в нежное беспамятство. Какая нежданная награда за столько часов мучений!
Длинная, почти бесконечная пауза. Попробуем в нее вслушаться.
Достаточно.
Подняв голову, он различит в полумраке пустой комнаты лишь два оплывших, готовых погаснуть огарка. Покажется, что гостиная преобразилась. И, надо полагать, не в лучшую сторону. Первым, что Петр почувствует, будет зловещий холод. Ну конечно, все дело в погасшем камине. За ночь, подобную этой, любое неотапливаемое помещение способно остыть. В такое-то время года! Но что-то не так. Словно он уже в другой квартире, лишь немного напоминающей прежнюю. Собравшись с мыслями, Петр вскочит и обнаружит дверь запертой. Проклятье! Гостиная, так недавно казавшаяся ему уютной, представится жутким, почти ледяным, но при этом кишащим мокрицами склепом. Тысяча чертей! В углу на месте книжных шкафов он различит замшелые разводы, а прикоснувшись к ним, почувствует запах, который ни с чем нельзя будет спутать: гадкая, режущая нос плесень. Какой хитроумный обман! Какая неслыханная подлость! Но на какой срок он заточен здесь? В каком преступлении его намереваются обвинить? Припишут к делу побег? Канальи! А вдруг все еще хуже и он давно мертв? Петру и правда покажется, что его душа уже в преисподней. Охваченный приступом клаустрофобии, он примется что будет сил колотить кулаками по тяжелой двери и звать на помощь. Так потянутся час за часом, но никто и не подумает спасать его. Разодрав в кровь пальцы, Петр продолжит биться в истерике, словно пациент, терзаемый электрошоком. Корчась на полу, он из последних сил примется колошматить ногами по двери и, лишь сорвав воплями пересохшее горло, расслышит голоса за стеной, а затем скрип ключа в замочной скважине. Наконец ослепляющий свет полоснет по его свыкшимся с непроглядной темнотой кротовьим глазам.
Пройдет несколько мгновений.
Петр осознает, что беды лишь намереваются начаться. За дверью он обнаружит толпу людей с жестокими, словно вывернутыми наизнанку лицами. Здесь будут все: толстухи с игральными картами, шпана из вагона-ресторана, врачи со скальпелями в руках, удивительно гадкие старухи, несносные дети, кто угодно – но только на этот раз каждый из них будет наделен незримыми властными полномочиями, покажется ожидающим последнего распоряжения (скрывающегося до поры) старосты, после которого уж точно никто не станет сдерживать своего желания немедленно линчевать пленника. Наконец над их недобрыми силуэтами станут различимы широкие плечи властителя, молоточки на его погонах примутся выстукивать траурный марш, под аккомпанемент которого начальник произнесет короткую, но неутешительную речь:
– Итак, молодой человек, вы – в вагоне для перевозки банковских ценностей. И у нас все больше оснований считать вас виновным в случившихся сегодня ночью неприятностях, а именно в убийстве и хищении значительной денежной суммы. (Вот тебе раз, подумает Петр.)
– Помилуйте, это выше всякого понимания, нет никаких сил терпеть это, я вот-вот сойду с ума! (Обреченный вопль нашего героя.)
– Симулянт! Мерзавец! Тварь! Вздернуть его!.. (Заревет разъяренная толпа![13])
Головорезы уже выхватят веревки и бритвы, как вдруг хор голосов перебьет чей-то уверенный баритон, его владелец произнесет всего одну фразу, но она заставит всех собравшихся, включая молоточкового старосту, перекосить лица в гримасах невыразимого ужаса. Да, каждый из них сожмется до размеров небольшой позорной кляксы – неприглядного мокрого места.
– Молодой человек со мной, – вот какие слова выговорит всемогущий господин.
Оторвав от груди подбородок, Петр взглянет исподлобья на поглаживающего серебряную бороду старца в белоснежном смокинге. Запонка на манжете поймает ослепительный луч солнечного света.
– Князь Воробьев, – отрекомендуется спаситель. – Следуйте за мной.
Толпа мгновенно расступится перед осанистым стариком и сгорбленным юношей, и через считаные мгновения они исчезнут в кружевной анфиладе арок. Впрочем, по опыту предшествующих событий Петр не станет возлагать слишком больших надежд на странное освобождение. Появится куда больше оснований считать, что это лишь еще одно предвестие дальнейших злоключений. Вдруг этот дед – маньяк или жрец таинственной церкви, намеревающийся принести его в жертву в соответствии с каким-нибудь жутким обрядом?
Но довольно.
Откажемся от столь сомнительного поворота событий, подобные трюки всегда будут казаться балансирующими на грани графомании и литературщины. Чтобы замять стилистическое фиаско, назовем произошедшее кошмарным сном (прием не слишком оригинальный, но что поделать). О да, Петр проснется оттого, что кто-то начнет усиленно тормошить его за плечо[14].
– Ну и горазды вы спать, молодой человек!.. – Понадобится некоторое время, чтобы сквозь слова проступила седая борода, а затем и сворачивающие белую простыню руки его соседа по купе – ироничного старичка-врача. – Через час приедем уже. Если, конечно, верить расписанию и проводнику.
Наконец Петр очнется, а трое его спутников выйдут в коридор – не то предоставляя нашему герою возможность причесаться и переодеться, не то и вправду заинтересовавшись заоконными декорациями с солнечной стороны. Принимая во внимание манеры соседей Петра по купе, не скроем, что первый вариант мы готовы назвать более убедительным. Однако не станем ничего больше сообщать о них, а обратимся к главному действующему лицу.
Как описать его завтрашний день? Утро словно бы начнется позже должного времени, опоздает на несколько суток. Но все же сон наконец станет сползать с окружающих предметов. Попросив у проводника кофе и печенье, невыспавшийся протагонист отдернет смятую занавеску и станет хмуро следить сквозь стекло за низкорослыми черными домишками, покосившимися столбами и деревьями. Они будут пролетать все с той же неимоверной быстротой – слишком стремительно, чтобы подчиниться желанию всмотреться в них. Стволы и листья сольются в плотный, непроницаемый фон, лишь некоторые верхушки будут прочерчивать над вытянутым пятном тонкую пунктирную линию. И столь же зыбкие отражения в бегущих лужах. Деревья покажутся затихающими звуками, которые, слишком быстро отзвучав, уже не дадут возможности себя переслушать, умрут. А что, если заменить все надгробия на деревья? Сопровождать каждую новую смерть лишь саженцем на могиле? Какой красивый это будет ритуал! Стволы заменят памятники, а ветви – погребальные венки. Необязательно сажать только кипарисы. Лучше избежать ненужной символики. Впрочем, когда-нибудь потом все равно придется вырубать иссохшие леса и сажать новые. Могильник сохранит свои главные признаки. Представьте нескончаемые повозки с сучковатыми бревнами и колтунами веток, серо-прозрачные джунгли утренних сумерек, километры руин, остовы колонизированных бурьяном колоннад, горы мусора. Широкие плато, усыпанные костями древних зданий и построек. Смотровые площадки истории. Нет сил продолжать этот невыносимый ряд.
С каждым новым глотком кофе к нему будут возвращаться силы. Как ни странно, именно опостылевшая серость законных пейзажей заставит Петра воспрянуть духом. Подернутые ленивой усталостью глаза засветятся знакомым нам пламенем. Звуковые шлейфы, тянущиеся за звоном колес, покажутся развевающимися знаменами его победоносной, героически стойкой армии. Нет-нет, радость не выветрится ни поездными сквозняками, ни нескончаемой ворчбой, ни глупыми галлюцинациями. Сокровенное желание и близость к его исполнению не должны быть омрачены мелочами. Он не придаст им сколь-либо серьезного значения – так машинист не станет обращать внимание на слепней, разбивающихся о лобовое стекло. Ликование будет только разрастаться, начнет просвечивать сквозь тело. Не так уж важно, чтó впереди – блаженства или бедствия, – главное, что они будут свершаться не в почти исчезнувшем «там». Эта вырванная у времени награда дороже любых мучений. Ждать уже недолго!
И вдруг по краям широкого стола снова рассядутся ангелы. Их зоркая беззлобность, блеск их серебряных перьев. Какие необычные, нептичьи глаза. Но что эти вестники сжимают в когтях? Каждый – что-то особенное. Как разглядеть эти предметы в белесом тумане? Странные гонцы, своими клювами они подтолкнут дары в его сторону. Что же? Он различит свечу и крохотный серп, еще что-то. Но вдруг все пространство встряхнет, и птицы исчезнут, как осколки болезненного сна. Лишь несколько прощальных взмахов, или даже и их не будет.
И снова за окнами опостылевшие пейзажи, которые никогда не станут другими, но все же сохранят внутри себя что-то трепетно-дорогое. Как старушки, припасающие в сумках платки и бутерброды, отчего-то он так и не сможет разлюбить этих бабулек, и в самых старательных его издевательствах укроется глубокая привязанность к ним. Все эти случайные, достающиеся по какому-то нелепому жребию попутчики, в компании которых почему-то нужно провести несколько дней жизни – с какой, собственно говоря, стати считать себя кем-то отличным от них? Но вот деревья за окном начнут редеть, перемежаться все более изощренными сплетениями дорог, глушь сменится палисадниками и множащимися дачами, в меру ухоженными или, наоборот, заросшими бурьяном, затем место деревянных домиков займут сирые предместья, скелеты заводов, ржавые цистерны, бесконечно-облезлые крыши выстроенных в линейки ангаров и кривостенных гаражей, в трущобах начнут шнырять худые, затертые псины. Словно чья-то рука прополет холодные джунгли, поднимет рухнувшие колонны, воздвигнет пусть и неприглядные пока, но все же куда прямее стоящие здания. Учащающиеся платформы приютят закутанных в плащи грибников, ягодников, рыбарей. С корзинами, кулями и ведрами в руках выстроятся они вдоль заборчиков в ожидании электричек. Вот уже появятся измалеванные яркими пятнами бетонные заборы, тянущиеся провода, разветвляющиеся спицы рельсов, трубы котельных, чахлые деревца, силуэты многоэтажек, окна с тенями запакованных в них людей. Все это не слишком сильно будет напоминать ворота в рай, но нашему герою столичные задворки покажутся горними селениями, пристанищем белых птиц. Ураган воодушевления. Еще какие-то мечты, еще какие-то мысли. Далекий гул моторов, едва слышное гудение. Решимся завершить на этом первую часть.
Часть вторая. Столица
Эпизод седьмой,
О, Столица! Прекраснейшая, дивная, блистательная! Да, на этот раз перед нами не встанет вопрос, как назвать великий – нет, с заглавной: Великий город. Имя у всех на слуху, хотя не очень-то оно, признаться, и нужно. Столица, она все равно ведь Столицей останется. Поэтому впредь так именовать ее и продолжим. Без обиняков. А вернее говоря, попросту (или же посложну – тут уж как кому повезет) станем жить внутри нее.
– В Столицу?
– Именно!
– А сможешь и мне пару вещиц привезти?
– А отчего ж нет?
– Ой, благодарствую! О, кормилец осиянный!
– Не меня, брат, а Столицу-матушку благодари!
– Эх, кому маманя, кому мачеха…
– Чего? Языком-то не мели попусту!
– А то как же: в Столице все найдешь, кроме родного отца и матери. То не мои – народные слова.
– Позволь-ка пройти!
– Бога ради, шагай, пожалуйста!..
Итак, поезд въедет в огромный город. Вернее сказать, сорвется, свергнется в него. За окном запестрят афиши и вывески, но пролетят слишком быстро, теряя в суете буквы и не оставляя возможности быть прочитанными. Широкие реки, целые лавины машин (прилетев на самолете, изумишься их переплетениям; приезжая на поезде – сразу рассечешь их). Опять дождь, его настойчивый стук, его переливающиеся ожерелья, его ускользающие узоры, его прельстительность. И веющий над раскаленным асфальтом пар. Внезапно все вагонное население, словно выдрессированная властным режиссером массовка, вскочит и начнет толкотню. Устав от многочасового бездвижья, каждый из пассажиров сделает все возможное, чтобы на две-три секунды опередить соседа на пути к выходу. Послышатся крики, ругань, кого-то даже ненароком затопчут в углу (к прискорбию, это не редкость). Затем в общий галдеж вклинится трескучий голос машиниста, объявив о прибытии. Теперь шума, толкотни, бесчисленных телефонных звонков станет еще больше. А длинные, бесконечно длинные платформы будут приближаться на замедленной скорости, как в кино. Вот уже окна, турникеты, конвейерные ленты людей, растекающиеся массы встречающих и провожающих. Дождь многократно перечеркнет их.
Наконец, переждав беготню, Петр выйдет наружу, уверенно ступит на перрон, словно одним шагом перемахнет через целую жизнь. Странное чувство долгожданного возвращения туда, где ни при каких обстоятельствах нельзя оказаться. Медленно (здесь потребуется размеренность – нет, он точно не станет встречать реальность в нелепой суете) устремится навстречу обтянутым моросью кварталам. Вернее, сперва окажется внутри необъятного железнодорожного храма с зарешеченным куполом. В сгустке теней. Раздающийся из репродукторов речитатив начнет ударяться о стены и витрины, множиться в отражениях, менять тембр, обрастая новой каменно-стекольной резкостью. Каждая фраза будет оставлять длинный, дребезжащий трен, и резкое эхо обернется грозной тарабарщиной. Тут же – стук каблуков, похожий на щелчки кастаньет, еще какие-то шарканья, топот: наслаивающиеся друг на друга ритмы, с причудливыми форшлагами, с постоянной сменой темпа, затихающие и возобновляющиеся. Сколь восхитительный шум поднимет этот город! Десятки путей, отбывающие и являющиеся поезда, неистовые мигания табло, марширующие служители. Светящиеся экраны, распахивающиеся, как ворота постоялых дворов (откровенно неудачное сравнение, но что поделаешь, не всегда мы горазды попадать в яблочко). Плакаты, улыбки, крики торговцев, бороды, чемоданы, зонтики, шляпки, гниющие под ногами фрукты, обрывки газет, иной сплющенный сапогами мусор, старухи, дети, распростертые руки, хлопья голубиного помета, аромат горячих булочек, дребезжание кассовых аппаратов, взрывы смеха, вопли, хватит.
Внезапно – неприметный островок тишины в столкновениях разнородных звуков: крики стихнут, останется только шум дождя. Захочется закрыть глаза и заново выстроить всю оркестровку. Сперва (едва заметно поворачивая одну из воображаемых ручек громкости) прибавить к водяному шелесту шарканье подошв, затем (новые звуковые дорожки) скрип чемоданных колес, голоса, грохот вагонов, и наконец все детали звукового лабиринта снова будут собраны. Их цветистый перезвон, их блаженный вой, их пение, их мешень (пусть в тексте останется это слово, поверите или нет, но Петр помыслит именно его). Он как будто прикоснется к этим звукам, свесится в их кишащую густоту. Теперь уже точно захочется стать одной из волн, попасть в ритм мглистых людских потоков. Почувствует какое-то странное сладострастие к шевелениям города, это чувство сорвет с места, как танец, как война, как обретенная вера (никаких преувеличений). Даже жестокий дождь вызовет чувство восторга. Побежит вместе с торопящимися фигурами, а те сразу примут его в свою трепетную оргию, посчитают родным незнакомцем. Да, станет частью грандиозного балета, одним из беспечных танцоров, вращающихся в головокружительном, непристойном забвении.
Погодите, но не та ли это (только помноженная на сто) горячечная беготня, отрицавшаяся им всего эпизода три назад? Увы, не найдется паузы, чтобы задуматься о таком. Завороженность толпой, и только. Простите юношу! Попробуйте поставить себя на его место! Долгожданный разрыв любых связей, внезапное счастье быть во всех смыслах чужим, видеть сотни незнакомых лиц. Только большой город способен одарить этим. Но удивительно, здесь же – среди неимоверной сумятицы – застывшие, спящие люди: подложив под головы сумки, они распластаются прямо на каменном полу, словно сраженные какой-то загадочной хворью. Перешагнув через худые изогнутые тела, Петр направится к выходу из стеклянного зала. Какой напор! Какое волнение! Какая стремительность мысли! Какой полет!
Каменный лес поплывет в нескончаемом ливне. Холодные брызги в лицо (кружевные разводы на очках); вытянутые переливчатые отражения, расплющенными струями вылетающие из-под шин прямо в физиономии зазевавшихся прохожих (как довершение издевательства – музыка, грохочущая из-за непроницаемых стекол уносящихся джипов); беспощадно широкие тротуары, лязг трамваев, горбатые нищенки, гримасы троллейбусов; журчащие, текучие тени; снова торговцы, тут и там пропагандирующие какие-то ненужные вещи; семечная шелуха, выпадающая на мостовую из рук и ртов; шушуканья влюбленных парочек; дребезг трамваев (опять и опять); чулки, кепки, трепыхания афиш, дымящийся утренний кофе; множащиеся кольца, расходящиеся от падающих в лужи капель; подвижная, сверкающая свобода в самом центре городской мельницы. Он переждет дождь неподалеку, за чашкой чая в одном из привокзальных кафе. За соседним столом будет завтракать семья, отправляющаяся в отпуск. Толстый отец, усталая мать, двое детей. Дети будут весьма довольны круассанами. Петр представит, как через несколько дней этот мальчишка будет в плавках с маской в руках бежать к волнам, как его сестра будет кричать, что не надо брызгаться, как мать сделает строгое лицо, как потом все они возьмут напрокат велосипеды, катамараны – ну что там еще можно представить в отпусках, как дети будут клянчить новые сладости, как муж с женой немного подремонтируют разладившуюся любовь. Какая-то внезапная, неуместная радость за них.
Поделиться книгой: