Повесть о заколдованных шакалах. Древние тамильские легенды.

ПОВЕСТЬ О ЗАКОЛДОВАННЫХ ШАКАЛАХ

Древние тамильские легенды

Перевод, предисловие и примечания

А. М. ПЯТИГОРСКОГО

Ответственный редактор

Е. П. ЧЕЛЫШЕВ

Посвящается Людмиле Александровне Мерварт

ВВЕДЕНИЕ

«Есть народы, которые, подобно рыбам, выныривающим из бездонных океанских пучин и не оставляющим на синей морской ряби даже недолгого следа из зыбкой пены, внезапно возникают из черных, доисторических глубин на поверхности уже цивилизованной истории, неся с собой богатую и самобытную культуру, устоявшуюся литературную традицию, тонкий поэтический вкус, поразительную изысканность в выборе чувств, предметов и ситуаций, превращенных затем под пером поэтов в темы, образы и сюжеты своей классики. К таким народам нужно отнести и тамилов. Попытайтесь представить себе древних греков без крито-микенской культуры, древних римлян — без этрусков и кельтских италийцев, наконец, оставивших веды[1] арийцев, заселивших Северную Индию, — без оставивших Авесту[2] арийцев, заселивших Иранское нагорье. Не таковыми ли явятся взору историка тамилы, уже к началу нашей эры почти полностью утерявшие память о своем далеком прошлом и не сохранившие до периода письменных источников следов своей первобытности?»

Эта характеристика, данная в начале 50-х годов известным тамильским литературным критиком Кирушнаном из Джафны[3], в общем остается верной и по сю пору, хотя исследования последних десяти лети сделали несколько более достоверной предысторию этого удивительного народа.

Тамилы — один из четырнадцати основных народов Индии, и заселенные ими земли образуют штат Тамилнад («страна тамилов»), главным городом которого является Мадрас[4].

Тамилы принадлежат к народам, говорящим на языках дравидийской труппы[5] и почти. целиком cocредоточенным на полуострове Декан. Однако есть факты, свидетельствующие о том, что еще в начале [тысячелетия до нашей эры дравиды жили далеко на север и северо-запад от их нынешнего местообитания. Но в отличие от индоарийцев, по-видимому пришедших в конце II тысячелетия до нашей эры в Индию с Иранского нагорья, ни путь, которым пришли дравиды в Индию, ни время этого прихода пока неизвестны. Кто знает, может быть, это они были жителями процветавших в III–II тысячелетиях до нашей эры городских поселений долины Инда (культура Мохенджо-Даро и Харашпы), открытых в 20-х годах нашего столетия английскими и индийскими археологами? Или, может быть, дравиды, будучи одним из древнейших ответвлений большой урало-алтайской семьи народов, пришли в Пенджаб через знаменитый Хайберский проход, лишь на несколько столетий опередив арийских скотоводов? Некоторые из современных европейских ученых полагают, что дравиды пришли в Индию через Южный Белуджистан одновременно с арийцами или даже немного позднее их и что дравидийская культура связана с древней цивилизацией Крита, Месопотамии и Элама. Многие североиндийские историки склонны видеть именно длравидов в темнокожих туземцах, о которых имеются упоминания в Ригведе и которые получили от пришельцев название даса — «раб».

Эти же ученые полагают, что в отличие от скотоводов-арийцев дравиды, не знавшие ни коров, ни лошадей, занимались примитивным земледелием и имели свои укрепленные городские поселения, называемые пура.

Средневековые тамильские ученые-комментаторы считали дравидов выходцами из мифической Лемурин — северной части таинственного материка Гондвана, позднее якобы погрузившегося на дно Индийского океана. И сколь это ни странно, немало тамильских ученых и по сей день разделяют эту несколько фантастическую точку зрения.

Было бы разумным предположить, что период с V в. до н. э. до II в. н. э., который мы условно назовем «дописьменным», и был тем временем, когда тамилы, уже прочно обосновавшиеся на южноиндийской почве, переживали становление своего литературного языка и создавали свою устную литературную традицию, которая, послужив основой для письменной традиции «эпохи санги», возможно, и донесла до нее ‘ряд древнейших стихов.

Фактов о жизни и культуре тамилов, которые можно было бы приурочить к этому «дописьменному» периоду, крайне мало. К его началу, может быть, относятся мегалитические захоронения, найденные в 50-х годах нашего столетия. В одной из поздних наскальных надписей индийского императора Ашоки упоминаются «сыны Кералы», т. е, тамилы, живущие на Малабарском побережье в царстве Чера. О возделывании предками тамилов риса может косвенно свидетельствовать факт проникновения в санскрит дравидийского слова «рис» (ариси, в санскрите врихи).

С концом «дописыменного» периода вполне можно связать данные, полученные в результате археологичеческих раскопок в южной части Коромандельского побережья. Найденные там предметы роскоши (особенно ювелирные изделия), римские монеты, чужеземное оружие и посуда позволяют заключить о существовании в Тамилнаде в первые века нашей эры ряда крупных центров морской торговли, главным из которых был порт Кавэрипумпаттинам. Близ этого порта найдены также развалины римской тортовой колонии.

И наконец к концу этого периода относятся упоминания о тамилах в цейлонских буддийских хрониках. Там наряду с совершенно фантастическими описаниями борьбы «змей» (тамилов) с «птицами» (сингальцами) за обладание Цейлоном есть и конкретная историческая справка о прибытии в Тамилнад цейлонского царя Гаджабаху I для поклонения богине Каннахи. Возможно, что именно в конце «дописьменного» периода начинается эмиграция тамилов на Цейлон и острова Зондского архипелага.

Для нас достоверная история страны тамилов начинается с первых веков новой эры, т. е. с того времени, к которому относятся самые древние из литературных памятников. Древнее тамильское общество, по-видимому, первоначально не делилось на варны[6] и имело свою, отличную от северной систему каст[7]. К началу новой эры тамильские касты были как бы «перераспрёделены» по варнам, образовав в своей совокупности исключительно сложную структуру, совмещавшуюся с деревенскими сельскими общинами, а может быть, и с городскими организациями типа ремесленных цехов, о которых говорится в эпических поэмах.

Во втором и тринадцатом наскальных эдиктах царя Ашюки упоминаются три тамильских царства: Чера, Пандия и Чола[8]. Первое было расположено на Малабарском побережье, на месте нынешнего штата Керала; его расцвет, по-видимому, относится ко II–V вв. н. э. Второе занимало территорию нынешнего штата Тамилнад на юг от реки Кавэри и было наиболее сильным в VIII–IX вв. Третье находилось между реками Пенер и Кавэри, занимая южную часть штата Андхра и северную штата Тамилнад; его расцвет приходится, вероятно, на IX–XIII вв. Властители этих царств непрерывно вели войны как друг с другом, так и с многочисленными варварскими и полудикими племенами, жившими как в пределах самой страны тамилов, так и на северо-востоке от нее. Почти все события, о которых говорится в древней тамильской литературе, развертываются в пределах этих трех царств.

Средневековые тамильские комментаторы черпали свои представления о возникновении тамильской литературы из древних легенд о так называемых сангах. Само это слово санскритское, первоначально означавшее «собрание», «сход», «община». (Так, в частности, называлась и древняя монашеская община, основанная Буддой.) У древних тамилов этим словом называлось общество, объединявшее великих поэтов, знатоков поэзии и мудрецов. Согласно легенде, переданной одним из комментаторов, впервые такое общество возникло на мифическом материке Лемурии, в мифической столице древнейшего царства тамилов Южной Мадуре. Члены этого общества, получившего название «первой (или ранней) санги», усаживались на особой волшебной доске, плававшей в священном водоеме мадурского храма. Поэт, стремящийся получить признание и достичь известности, должен был представить свои стихи на суд санги, и если стихи получали одобрение, то для их создателя тотчас же освобождалось место на доске. По преданию, в эту сангу входили не только люди, но и боги, волшебники и другие существа, наделенные сверхъестественными силами.

Ничто не говорит нам о реальности этой санги, существовавшей якобы около десяти тысяч лет назад. Вторая санга — «средняя» — была создана несколько тысяч. лет назад в городе Капалапураме, который также представляется пока мифическим. Со средней сангой связан цикл преданий о приходе с севера на юг вишнуитских мудрецов — брахманов во главе с Агастьей, учеником которого, Тольхаппиянаром, была создана первая тамильская грамматика. Эта грамматика, очевидно, явившаяся первым обобщением поэтического и лингвистического опыта древних тамилов, сыграла в истории тамильской культуры такую же роль, как грамматика Панини в истории североиндийской культуры. Вместе с несколькими стихотворными отрывками и рядом имен поэтов и царей эта грамматика составила все то, что осталось позднейшим временам от средней санги.

Очевидно, подлинным началом древнетамильской литературы можно считать лишь стихи «третьей», или поздней санги. Поэты третьей санти создали огромное количество лирических стихов. Все, что сохранилось от третьей санги, было в V — Х вв. объединено в два больших комплекса: «Восемь антологий» и «Десять лирических поэм». В стихах антологий и поэм в крайне условной манере описываются переживания возлюбленных, доблесть воинов и щедрость властителей, оказывающих покровительство поэтам. Мифологические ассоциации, религиозные переживания и мистические настроения занимают незначительное место в этой по преимуществу светской поэзии.

Рукописи этого или близкого к нему периода полностью отсутствуют. Все произведения дошли до нас в письменной редакции XI–XIII вв. (Язык же и почерк немногих сохранившихся надписей III–V вв. до сих пор не удалось в точности отождествить с каким-либо конкретным дравидийским языком и почерком.) Нам остается только предположить, что в тамильской, как и в ведийской, литературе существовала богатейшая устная традиция; она-то и донесла через многие поколения произведения древней поэзии до того периода, когда возникла письменность, вернее, до того времени, когда в «поле» письменности могла оказаться литература. (Прежде всего в «поле» письменности оказываются не литературные тексты, а эдикты, дарственные надписи и т. д)

В VII в начинается новое возрождение тамильской лирической поэзии, но не светской, каковой была поэзия антологий и поэм санги, а религиозной. Господствующим жанром стал гимн, обращенный к Вишну или к Шиве — двум основным богам древнейших культов юга. В этих гимнах образы санскритской мифологии и идеи санскритской религиозно-философской литературы причудливо сочетаются с чисто местными фольклорными элементами. Гимны эти связаны не только традицией, тематикой и позднейшим объединением в комплекс «Двенадцать священных сборников» (Х — XI вв.) — их роднит одно чувство, одно настроение, одни идеи, весьма далекие от идей традиционных индийских философских систем, а также от джайнизма и буддизма. Авторы этих гимнов — Вадавуран, Аппар, Самбандар, Сундарар — воспевали волшебника Шиву в том его ярчайшем, красочном образе, который был создан народной фантазией дравидийского юга, быть может, задолго до прихода арийских завоевателей к берегам Инда. Эти поэты, называемые шайва-бхакты («любящие Шиву»), подробно описывали не только объект своей любви — Шиву, но и свои чувства к нему, свои переживания, свои желания и надежды. В гимновых шиваитских стихах, так же как и в лирических стихах антологий и поэм эпохи поздней санги, эпический элемент был выражен чрезвычайно слабо.

Очевидно, наряду < письменно зафиксированными лирическими стихами существовали еще и устные легендарные рассказы об авторах этих стихов, о том, по какому поводу те или иные стихи были созданы, о различных обстоятельствах и лицах, упоминаемых в этих стихах. Эти рассказы были оформлены письменно гораздо позднее, в XII–XVI вв., в тамильских шиваитских пуранах[9], из которых и взяты первые пять легенд.

Среди тамильских пуран наиболее интересными и самобытными являются Тирувилеядал-пурана («Пурана овященных игр Шивы»), созданная в XVI в. Параньджоти и повествующая о легендарных событиях в жизни поэтов и царей эпохи санги, а также о жизни поэта Маниккавашагара. Вадавурар-пурана, написанная Кадавун-муни, вероятно, в XIV в., целиком посвящена Маниккавашагару. Перия-пурана («Пурана о великих») содержит описание жизни большинства шиваитских поэтов — авторов стихов, вошедших в «Священные сборники». Эту пурану написал Секкилар, живший в XII в.

Со смертью поэта-бхакта обычно и рождалась легенда о его жизни и его поэтическом творчестве, легенда, воспринявшая как устную информацию современников, так и информацию, содержащуюся в стихах самого поэта. Проходило время, от нескольких лет до нескольких столетий, и такая легенда записывалась, приобретала автора и систематизировалась, т. е. включалась в соответствующий сборник. Последнее обстоятельство уже исключало возможность как перемены автора легенды, так и сколько-нибудь существенной дальнейшей переработки.

Хотя сами эти поэты-бхакты жили в VII–XI вв., легенды о них были записаны лишь в XI–XVI вв. Знакомство с этими легендами показывает, что они были типологически исключительно схожи, вне зависимости от того, описывалась ли в легенде жизнь поэта VI или XI в. и производилось ли это описание в XI или в XVI в. Однако самым интересным является тот факт, что тип легенды (точнее, характер ‘поведения бхакта, описанный в легенде) сохранялся и в позднейший период: он оставался прежним, когда рассказывалось о жизни поэта XVI в. и даже поэта XX в., хотя творчество поэтов-бхактов весьма сильно менялось, а время, протекающее между смертью поэта и записью легенды о нем, все сокращалось.

Собранные в этой книге легенды можно разделить на две группы. Первую группу, в которую входят пять первых легенд, мы условно назовем «легендами о поэтах-бхактах».

В средневековой тамильской традиции бхакт совсем не обязательно должен был быть отшельником, более того, в обширной пуранической литературе жизнь бхактов представлялась исключительно яркой, полной острых и сугубо мирских ситуаций. Основные черты сюжета легенд первой группы можно представить себе следующим образом.

Герой-бхакт почти всегда был брахманом по варне, т. в человеком, по преимуществу занимавшим самое высокое положение в социальной иерархии средневекового Тамилнада (вне зависимости от своего конкретного имущественного положения). После описания (обычно довольно стандартного) его рождения и условий воспитания следует изложение так называемого центрального эпизода сюжета, которому обязательно предшествует резкий конфликт: так, герой первой легенды Вадавуран идет на растрату царской казны, зная, что это неизбежно поставит его в противоречие не только с царем, но и с брахманской общиной. Бедняк Дхарми (герой второй легенды) по существу восстает против интеллектуального приоритета ученого собрания. И наконец центральный персонаж третьей и четвертой легенд — Сундарар — публично оспаривает решение панчаята (совета старейшин) брахманской общины, подтверждающее его обращение в рабство. При этом бог Шива неизменно становится на сторону протестующего нарушающего закон или традицию бхакта (обычно лес Шивы происходит в самый последний в.“ его любимцам грозит гибель, позор или унижение).

Другая важнейшая сюжетная черта легенд о поэтах-бхактах — проявление поэтического дара и начало поэтического творчества бхакта. Эта черта настолько обязательна, что даже когда герой-бхакт заведомо не имеет никакого отношения к поэзии (как тот же Дхарми), сам Шива пишет вместо него стихотворение.

И наконец овладение даром поэта и достигнутая с помощью Шивы победа в столкновении с обществом ведут не к отшельничеству, а к продолжению жизни в обществе, но эта жизнь, как правило, протекает у бхакта уже на более высоком интеллектуальном и духовном уровне, чем до «центрального эпизода», на уровне гораздо большей независимости от общества, хотя и не доходящей до полного разрыва с ним. А в том случае, когда этот разрыв происходит, он происходит на фоне демонстративного посрамления Шивой общества как взятого в целом (государство, община), так и в его микрокосме (семья, круг и т. д.).

Примыкающая к этой группе пятая легенда посвящена жизни популярнейшей до наших дней южноиндийской поэтессы Карайккал, жившей, очевидно, не позднее VII в. Сохраняя типичные черты предшествующих легенд, «Повесть об отшельнице Карайккал» прибавляет к ним и ряд новых. Если в «Повести о заколдованных шакалах» герой становится отшельником (во всяком случае внешне) лишь после окончания действия легенды, а герои второй и четвертой легенд не связывают своего служения Шиве и своей поэтической деятельности с отшельничеством, то у Карайккал уход из мирской жизни предваряет и то и другое. Она при этом последовательно порывает о семьей, кастой и обществом в целом, считая это необходимым условием начала своей поэтической биографии. Здесь безусловно сказалась общая для средневековой индийской традиции особенность: родовые и кастовые связи считаются тем, что необходимо преодолеть в первую очередь ради любого свободного творчества, как научного, так и художественного.

Возможно, что столь крайний социальный негативизм был связан с весьма тяжелыми условиями, в которых происходило становление феодализма в Южной Индии, когда в складывающиеся феодальные монархии оказывались втянутыми многие племена (и не только дравидийские), еще не вышедшие из стадии варварства, (Об одном из таких племен подробно рассказывается в последней легенде.) Представляется, что эта особенность входит в противоречие с древнеиндийской эпической традицией, где родовая (как патриархальная, так и матриархальная) преемственность не только не отрицается, но зачастую и входит в условие духовных достижений героя, в частности и его отшельничества.

Несколько особняком стоит третья легенда, которая служит как бы введением (и вместе с тем заключением) четвертой, объясняя и обосновывая отдельные моменты ее сюжета.

Примерно в одно время с появлением гимновой литературы начал создаваться и комплекс «пяти эпических поэм». До нашего времени дошли лишь три из них — Шилаппадигарам, Манимехалей и Дживакасиндамани[10]. Две первые являются буквально кладезем легендарного материала.

Поэмы существенно отличаются одна от другой по характеру сюжета. Шилаппадигарам, по преданию, была написана принцем Иланго — братом царя Черана Сенгуттувана. Вся она, за исключением, может быть, лишь нескольких мест, строго подчинена основной сюжетной линии — рассказу о злоключениях купеческого сына Ковалана и его верной жены Каннахи. Прозаические вставки, многочисленные отступления и пространные описания не образуют дополнительных, побочных сюжетных линий. По существу в этой поэме четко выделена одна легенда, а все остальное — это те украшения и рассуждения, которые как бы призваны подготовить читателя эмоционально и интеллектуально к единственно правильному, с точки зрения автора, восприятию последующих этапов рассказа. Поэма Манимехалей, созданная мадурским купцом Чаттанаром, построена совсем по другому принципу. Основная сюжетная Линия является лишь рамкой, обрамляющей десятки побочных сюжетных линий, не связанных с первой. Общий тон первой поэмы весьма мрачен, настроение второй — умеренно оптимистичное. И наконец вторая поэма обладает гораздо большей этической устремленностью. Автор Шилаппадигарам прежде всего рассказчик, если он и поучает, то лишь самим материалом легенды; автор же Манимехалей — пропагандист, использующий буквально любую возможность, чтобы вложить в уста действующих лиц проповедь сострадания, человечности духовной активности.

Трудно сказать что-либо определенное о времени создания этих двух поэм, но совершенно очевидно, что они были записаны значительно позднее того времени, к которому относятся описываемые в них события. Так, фигурирующий в Шилаппадигарам царь Черан Сенгуттуван синхронизируется с царем Цейлона Гаджабаху, жившим, согласно данным цейлонских буддийских хроник, во II в. н. э. Однако язык и стиль „поэм-близнецов” настолько отличны от лирики санги, что трудно допустить их одновременное существование даже в пределах различных жанров. Значит, остается только предположить, что по крайней мере пять-шесть столетий устная традиция сохраняла и основной материал легенды и легендарных авторов. Последнее, впрочем, не удивительно, ибо в древней и средневековой индийской литературе авторов, очевидно, не волновал вопрос об „авторстве“. Зачастую они ставили вместо своего имени ‘имя своего наставника. мифического основателя традиции либо даже имя какого-нибудь божества.

В легендах, легших в основу поэм-близнецов и названных «легендами второй группы», очень чувствуется влияние ряда индуистских концепций, и прежде всего концепции кармы[11]. В легендах первой группы карма играет подчиненную. роль. Действие совершается в основном в данном рождении героев. Самым большим достоинством действующего лица считается любовь к Шиве, а не его прежние поступки. Вся жизненная активность действующего лица, будь то плотская любовь К женщине, политическая деятельность или поэтическое творчество, приносит «благой плод», только если она происходит на фоне горячей приверженности Шиве. А воздаянием за это является ответная любовь Шивы к приверженцу. Если тот стремится к материальному благополучию, Шива наделяет его богатством; если он жаждет вызвать ответное чувство у любимой им женщины, Шива вызывает это чувство в ее сердце, если же он мечтает лишь о самом Шиве, то Шива дает ему слиться с собой, предварительно, однако, проведя любимого приверженца через ряд тяжелых испытаний. Все остальные боги играют здесь третьестепенную роль и ставятся много ниже людей — приверженцев Шивы.

В легендах второй группы человек выступает один на один с кармой. Если карма была дурной, возмездием для человека явится незнание им своей прежней жизни, незнание истинного пути, гибель в данной жизни и дурное рождение в будущем. Если же карма была хорошей, то в воздаяние человек познает свою прежнюю жизнь, познает истинные пути и в конце концов (если он проявит рвение к покаянию и самосовершенствованию) сможет избавиться от рождений в будущем. В легендах первой группы человек выступает один на один с Шивой. Единственным воздаянием за совершенное им в прошлом является любовь к Шиве, целью его действий в настоящем — ответная любовь Шивы к нему; в будущем же он получит от Шивы то, что пожелает сам. Но бхакти — любовь к Шиве — в этих легендах выступает в сугубо демократическом плане. Перед ней отступают все социальные различия и все кастовые предрассудки. Более того, весь подтекст, а зачастую и сам текст шиваитских пуран говорит о том, что бхакт прежде всего должен отказаться от привилегий, связанных с принадлежностью к высокой социальной прослойке или с богатством. Эта тенденция особенно ярко выявлена в первой легенде, где герой, поэт Маниккавашагар, говорит о необходимости полного отказа от богатства и от высокого социального положения, и в четвертой легенде, где поэт Сундарар лишь тогда получает возможность воспевать Шиву, когда всеми формально признается то, что он раб и потерял право принадлежности к брахманам.

О конкретной социальной обстановке, в которой создавались легенды, сказать что-либо определенное очень трудно. Ведь события, отраженные в легендах первой группы, отделены от времени записи по крайней мере четырьмя столетиями — от Тева́рама[12] до Перия-пураны. А Тирувашагам отделяют от Тирувилеядал-пураны 600 лет, стихи же эпохи санги были созданы за 800 лет до Тирувилеядал-пураны. Это слишком большие отрезки времени, чтобы можно было говорить о конкретной социальной обстановке, отраженной в этих произведениях. Однако молено с уверенностью сказать, что тамильский бхакти явился идеологической реакцией на брахманизм, связанный со становлением классового общества в Южной Индии. (На севере Индии бхакти явился выражением борьбы с феодализмом в XIV–XVII вв.)

В легендах первой группы бросается в глаза одна черта, составляющая яркий контраст с санскритской легендарно-сказочной литературой. Это — явное подчеркивание положительной роли брахманов; кшатрии же изображены, как правило, в самом непривлекательном свете. Даже в легендах второй группы, где в силу их буддийско-джайнской идейной направленности вар-новые и кастовые различия, казалось бы, не должны выступать особенно ярко, едва ли не все упоминаемые цари обрисованы крайне отрицательно, а брахманы даны в исключительно выгодном освещении. Между тем в стихах эпохи санги, стоящих по времени гораздо ближе к эпическим поэмам, главная роль безусловно принадлежит кшатриям — царям и мелким властителям, а брахманы там упоминаются гораздо реже.

Все перечисленные нами легенды построены так или иначе на религиозных сюжетах. Советскому читателю, впервые знакомящемуся с древней литературой Южной Индии, такая их особенность покажется странной и непривычной. Но она вполне объясняется специфическими условиями, в которых возникали и передавались из поколения в поколение повести и сказания, представленные в этой книге. В силу особенностей развития раннефеодального общества в Южной Индии, в силу известной стабильности социальной структуры и консервативности форм духовной жизни религия там явилась одной из основных форм общественного сознания и вместе с тем одной из основных сфер, в которых проявлялось художественное творчество.

Но религиозная форма сюжетов волшебных южноиндийских легенд ни в коем случае не должна закрывать от читателя их богатого, разнообразного и далеко не исчерпывающегося религией содержания. Тамильские легенды интересны своей исключительной самобытностью и оригинальностью сюжетов, переносящих читателя В мир образов и представлений, весьма отличных не только от известных нам сказок и легенд Ближнего и Дальнего Востока, но и от традиционной индийской мифологии и эпоса. В этих легендах, и по сю пору живущих в устной и песенной традиции юга, под одеждой экзотического индуизма скрываются высокие этические идеалы справедливости и духовной свободы, все то, что делает эти легенды непреходящей культурной ценностью.

Вместе с тем знакомство с тамильским легендарным материалом имеет и немалый познавательный интерес. Легенды являются До сих пор едва ли не единственным источником, из которого мы черпаем сведения об общественной жизни, мировоззрении, быте и нравах Южной Индии той далекой от нас эпохи.

Говоря о тамильских легендах, не следует забывать и о том, что они представляют огромную ценность как произведения художественного творчества. За всей пестротой и разнообразием волшебных образов и сверхъестественных ситуаций ясно проступает исключительное богатство и оригинальность художественного мировосприятия тамильских авторов, их необычайно тонкое понимание сюжета, умение отвлечься от второстепенного в описании героев, зоркость в отборе характеров, ситуаций и бытовых деталей.

Характер выбранных здесь источников и их перевода определялся прежде всего желанием составителя этой книги ввести читателя в мир южноиндийских волшебных легенд, столь непохожих ни на какие другие. Исходя из этого, отдельные легенды нами даны в переводе, а иные в пересказе — в тех случаях, когда восприятие перевода оказалось бы слишком сложным, третьи переводились с использованием не одного, а тамильских источников. Так, первая глава и второй главы «Повести о заколдованных шакалов и царском советнике Вадавуране» — несколько сокращенный прозаический перевод первых 58 четверостиший «Рассказа о просветлении Вадавурана» из Tурувилеядал-пураны. Остальная часть второй главы — стихотворный перевод последних 27 строф этого рассказа. Третья, четвертая и пятая главы «Повести о заколдованных шакалах» представляют собой пересказ второй, третьей и четвертой частей Вадавурар-пураны. «Повесть о бедном брахмане Дхарми» — сокращенный пересказ «Рассказа о том, как Дхарми получил узелок с золотом» из Тирувилеядал-пураны. История Сундарара (третья и четвертая легенды), а также «Повесть об отшельнице Карайккал» представляют собой дословный перевод первой, начала пятой и двадцать четвертой частей Перия-пураны. Последние две легенды переведены с прозаического тамильского парафраза стихотворного текста «поэм-близнецов», сделанного в конце прошлого века замечательным тамильским историком, литературоведом и писателем Сваминатх Айером. В этом парафразе исключительно выпукло представлены именно легенды, а многочисленные лирические отступления остаются в стороне. Но в этот прозаический перевод нами был вставлен ряд стихотворных отрывков, переведенных непосредственно с текста поэм.

Переводы и пересказы сделаны со следующих тамильских изданий.

В заключение я приношу глубокую благодарность моему учителю г-ну Пурнам Сома Сундараму, оказавшему мне большую помощь в работе над легендами, а также Л. Б. Алаеву и А. Я. Сыркину, которые сделали ряд ценных замечаний по рукописи книги[13].

I. ПОВЕСТЬ О ЗАКОЛДОВАННЫХ ШАКАЛАХ

Ты волшебством своим в коней шакалов превратил, А жителей Мадуры, столицы Пандия могучего, Ты превратил в безумных. Ты, нетленный, под деревом курунду восседающий наставник, Ты, сущность чью познать столь трудно, Ты, ослепительный, чей свет превыше зренья, Поток любви, собою затопивший царство южное, Отец! Не знаю я, что делать мне, чего бежать, к чему стремиться!

Маниккаванагар

Тирувашагам,

„Гирлянда радости“,

стих 7

1. О том, как Вадавуран рос, как он возвысился при дворе царя, и о том, как он отправился в дорогу и прибыл в Перунтурей

История, о которой здесь будет рассказано, началась в стране тамилов, в царстве Пандия, в городе Вадавуре[14]. Город этот стоял над рекой Вайдай, воды которой тогда еще не вливались в великое море, окружающее землю, а заполняли находившееся поблизости озеро[15].

Счастлив, весел и обилен был Вадавур, наполненный звенящими голосами радостных его жителей, рокотом праздничных барабанов, звонкими песнями, доносящимися с полей и садов, веселыми голосами детей, распевающих веды[16], звоном жизни, бьющей в каждом теле. В этом-то благословенном месте в семье брахманов аматтияров[17] милостью Шивы обрел свое рождение тот, кто впоследствии отринул завесу тьмы и разорвал цепь рождений[18].

По имени своего города назван был мальчик Вадавураном. Необычным было начало его жизни — всем на удивление еще ребенком он в совершенстве изучил веданги[19], а к шестнадцати годам уже знал веды и все шестьдесят четыре искусства[20]. А прекрасен он был, как сияющий спокойным, холодным светом молодой месяц.

Прослышав о столь чудесных способностях юноши, царь Пандии, Ариямарттана Пандиян, послал за ним и оставил его в своем доме. Там Вадавуран изучил еще законы Ману и другие хармашастры[21], а также книги о ратном деле, овладел ездой на слонах, конях и искусством править колесницей[22]. После этого стал он у царя главным советником и правителем государства. И так мудро он правил, что вскоре исчезли во всем царстве притеснения, насилия и произвол, чинимый невеждами. И если видел он что-либо несправедливое в делах царя, то прямо говорил ему об этом, неустанно направляя его по пути справедливости. Ложь и правду, добро и зло столь ясно в самых сложных обстоятельствах умел различать он, что стал как бы глазом царства, а все дурное и несчастье приносящее устранил он столь надежно, что стал как бы кольчугой царства Пандиев. Но за все это не искал Вадавуран ни награды в этом рождении, ни воздаяния в будущем.

Так обстояли дела, когда случилось одно событие, вдруг изменившее течение счастливой жизни царского министра. Однажды во время заседания совета явился к царю его конюший. Низко поклонившись повелителю, он стал поодаль и сказал:

— О царь, если в случае войны срочно понадобятся боевые кони, то не из чего будет выбирать. Одни пали от болезней, другие — от старости, а те, что остались, еле на ногах держатся. Нет у нас вихреподобных, о царь!

Посмотрел увенчанный цветами маргозы[23] Пандий на своего великого министра, потом бросил:

— Откроешь нашу сокровищницу, возьмешь золото и драгоценности, отправишься к морю, в порту купишь лучших привозных коней[24], доставишь сюда. Ступай.

Казалось бы ничего удивительного не было в таком поручении, но Вадавуран вдруг ощутил необычное стеснение в груди. Почему-то царский указ приобрел для него особый смысл, никому из присутствующих неведомый, ему самому еще неясный. Не разумом — сердцем внезапно почувствовал он, что все его прошлое теперь бесконечно удаляется, становится едва различимым, в грядущее, новое лишь начинает различаться. Дали иного, будущего пути, как в тумане, встали перед его мысленным взором…

Но пока он шел еще по пути служенья царю и сделал все, как приказал повелитель. Отомкнул кладовую, взял нужные для покупки коней ценности, запер кладовую. Потом, как подобает, простился с Луноувенчанным[25]. Вышел. Велел навьючить сокровищами верблюда… Странную легкость ощущал он в груди своей. Оглянулся — перед глазами его сверкнула на солнце башня великого храма[26], посвященного тому, кто буйволом большегорбым владеет[27]. Он вбежал внутрь храмовой ограды, поклонился Ганеше — слоноголовому богу[28], чьи виски блистают, словно в чистом озере омыты. Потом, войдя в храм, склонился Вадавуран к алолотосным стопам супруги Шивы Парвати и наконец приник к ногам того, кто некогда спас Варуну от боли в животе[29].

И легко стало в груди его! И, возбужденный, радостный, обратился он к статуе Шивы, в чьих локонах луна прекрасная сияет[30]. И крикнул, но только сердцем крикнул, не устами:

— Все богатства, что сейчас со мною — твои! Не видать Пандию боевых коней! Сокровища эти — для тебя и для тех, кто любит тебя, дабы твоей любовью смирить пять чувств[31]. Прими меня к себе, молю!

И, словно в ответ на эту мольбу, подошел к Вадавурану храмовый жрец[32] и, согласно обычаю храма, вложил ему в руки священного пепла[33]. Вадавуран приложил пепел ко лбу, приняв появление жреца, как благую примету. Затем простился с тем, кто ведами повелевает[34], и пустился в путь.

Плавно движется паланкин, колышутся горбы верблюдов. По обеим сторонам от паланкина — пешая стража. Развеваются опахала из хвостов яков, труба звучит, древки зонтиков алеют. До моря еще не близко. Задумавшись, одурманенный равномерным покачиванием, сидит в паланкине Вадавуран. На дороге вязко от тонкой пыли. Словно прощальные видения, проносятся в его сознании картины детства, юности. Знает ли он, что как раз в этот момент, когда он в полузабытье плывет в паланкине по жаркой и пыльной дороге, все дурные деяния, совершенные им в прошлых рожденьях, уравнялись со всеми благими? Нет, он не знает этого! Но Шива — волшебник великий, избравший любимой обителью своей Южную Индию, тот танцор несравненный, что в исступленье на сцене вселенной[35] пляшет, — он знал об этом.

… Длинной цепочкой растянулся по дороге отряд Вадавурана. Легкая прохлада уже умерила послеполуденный зной, когда вдали показались строения города Перунтурея[36]. Затопленные рисовые поля, тенистые рощи, сады, наполняющие воздух ароматом цветов, проплывали мимо паланкина. И тогда овладело Вадавураном несказанное томленье. Оно растет и растет. Вот отряд подходит к ограде храма Шивы. Министр сходит с носилок. Он светел и радостен; он ощущает, как бьет в нем новая, иная жизнь. Нет больше юности и детства, нет Мадуры с ее прекрасным четырехбашенным дворцом. Нет царя, что за конями его отправил к морю. Да и коней нет! Какие кони? Руки Вадавурана сами собой поднялись в приветственном жесте над головой. Прохожие с изумлением спрашивали друг друга:

— Что это за человек, не сумасшедший ли он?

Мягко ступая и не желая унять радостную дрожь, Вадавуран входит внутрь храмовой ограды. Пред ним — пруд храмовый. В его прозрачной и прохладной воде совершает он омовенье. Затем, войдя во внутренний двор, направляется, чтобы почтить изваяние линги — священного детородного члена[37].

2. О том, как явился Вадавурану Шива и как исчез неожиданно

Вот что предстало очам царского министра.

В тени курунду-дерева[38] сидели молча Ученики. Средь них такие были, Которые себя рабами Шивы Назвали и путем любви шли к богу. И были те, чей путь отмечен был И подвигом, и действием великим, А также были те, кто, истину познав, Дорогой трудной знания шли к Шиве[39]. Сидели там сахаджа-йоги[40] также, Отвергнувшие подвиг, покаянье; Отвергнувшие время, возраст, тело, Отвергнувшие внутренний свой мир И внешний мир, снискав его презренье. Избравшие уделом мысль о Высшем. И были там подвижники такие, Чье сердце, чье сознание, чьи чувства Растаяли, как масло близ огня. Их тело дремлет временами, но душа Все бодрствует во бденье неустанном. Для этих нет ни смены времен года, Ни дня, ни ночи, ни луны, ни солнца; Свет чистый Шивы — в них. Им нет нужды в светилах! Вся их одежда — повязка на бедрах, Вся их посуда — горсть, Вся их родня — почитатели Шивы, Все украшенья их — четки из рудракши[41], Постель — вся земля, от края и до края, Крыша — все небо, от края до края, Дом — вся вселенная, все пространство. А пред ними сидел их учитель, их брахман, Был он юный, как жизнь, а они были стары, как мир. Молча сидящих он молча учил их Тому, что неписано, тому, что неизречимо, Ибо все, что сказано и что записано: Все веды, пураны[42] — все они знали. И молча они обо всем рассуждали: О шрути[43] и о вещах четырех[44]. Он же, сидящий в позе падмасаны[45], Держал в руках Сива-Ньяна-бодам[46] — книгу священную.

Отвел глаза Вадавуран и понял тогда, кого дано лицезреть ему. И, вспомнив о храмовом жреце, подумал, что, верно, оправдалась благая примета. Подошел он к чудесному наставнику, чувствуя, что никого в мире не любит так сильно, как его. И Шива как лань попал в сети его любви, а Вадавуран, уже порвавший сети прежних деяний[47], к учителю явившийся без срока, без времени, сам очутился в сетях его милости.

До земли поклонился Вадавуран великому гуру[48], поставил его босые ноги себе на голову. Из глаз его брызнули счастливые слезы. Гуру же возложил руки свои худые ему на темя и посмотрел на министра взглядом бесконечно добрым. И не стало для Вадавурана ничего, кроме взгляда этого. Задрожал он, забился, встали все волоски на теле его, захрипело, заклокотало его горло… А из пересохшего рта вырвались внезапно неслыханные дотоле стихи с рыданиями вперемешку. Стихи эти были, как дождь из цветов, слова — как рубины чистой воды, нанизанные на чудесной поэмы волшебную нить.

— О поэт! — сказал Шива. — Отныне зовись Рубиноречивым[49].

И вот сидит царский министр среди учеников Шивы, смотрит на него, внимает голосу его молчания. От прошлого и привычного не осталось ни следа, ни тени, ни намека, ни легкого привкуса, будто сидел он здесь издревле среди учеников волшебного гуру и будто вечно дано этому длиться! Но еще протек миг, и вновь немой голос прозвучал, заполнив собою все пространство:

— Я ухожу. Ты побудешь еще немного здесь. Хорошо? — И Шива-наставник исчез.

3. О том, как Вадавуран сердцем своим искал Шиву и как Шива, явившись, пообещал доставить коней

Так Вадавуран сделался возлюбленным Шивы, так он сделался Поэтом.

В смятение пришел поэт. «Не сон ли это — Чудесное явление его, чудесное Его исчезновенье?… Меня, пса жалкого, ввысь поманил он И бросил здесь!» — так плакал Вадавуран. «Ах, жизнь без тебя — не жизнь, а смерть, Ах, мое тело отныне не мое — твое! Отец, отец, отец! Скажи лишь слово — И это тело я брошу в пропасть, Спалю его в огне, проткну кинжалом Отравленным!» — так плакал Вадавуран. «Корове я подобен, от которой Теленка увели, едва он народился. Как жалобно мычит корова! Как же мне не плакать, Когда, едва явившись, ты себя увел Прочь от меня» — так плакал Вадавуран. Тоскуя тяжко, тяжело ступая, Покинул храм министр. А близ ограды, возле паланкина Его возврата ждали воины и свита. Но он едва взглянул на них И бросил им сквозь зубы: «Ступайте прочь. Я здесь останусь. Царю скажите, что коней достал я. Они прибудут вскоре и в количестве таком, Что море не смогло бы поглотить их». И воины, взойдя на колесницы, Спеша коней погнали быстроногих, Домчались до столицы и царю Смиренно поклонились и сказали: «Царь! Кони скоро будут!» А царь в ответ не проронил ни слова. Министр меж тем, оставшись в храме, Все деньги, что царем были даны, Отдал для Шивы и служителей его, Как прежде обещал он адишайве[50]. Хватило денег на свершенье пуджи[51] И на устройство празднества в честь Шивы, На перестройку храма, на еду Для тех, кто не имеет ничего — Только любовь к Луноволосому. Там проводил он дни, и с каждым днем Его любовь росла — ей все труднее Тесниться в нем, во храме, во вселенной. Когда же месяц ади[52] наступил, Когда созвездье Рака засияло в небе, Царь к верному министру шлет гонца И с ним письмо на пальмовом листе: «Когда же будут кони? Истекает срок!» Слуга царя, почтительно, как должно, Он прочитал письмо. Но ведь теперь Он стал слугою лишь тому, кто был Началом, и Концом, и Серединой[53]. Теперь был дух его подобен полю, Где сорняки земных его любовей Прополоты, а семена любви к владыке Под ливнем милости его произросли обильно[54]. Но где же взять коней?… Он возвратился в храм И обратился к Шиве: «Господин мой! Владыка края южного! Владыка мира! Хозяин небожителей! Я отдал все Тебе, твоим ученикам, рабам твоим[55] и храму, Но где же взять коней?!» Тогда раздался и заполнил все пространство Владыки бестелесного могучий голос: «В срок, мной назначенный, прибудут кони». Министр в ликованье шлет ответ царю: «В срок, мной назначенный, прибудут кони». Царь выслушал гонца и загасил тревогу. Он эти вести получил на склоне дня, Когда закат, умерив жар дневной, Принес прохладу. Вот тихая луна взошла над миром. Заснул поэт. Но лишь забылся, Опять ему явился Шива и опять — В кругу учеников, сидящий молча, Ведущий молчаливую беседу… Ни слова не сказав ему, промолвил: «Ступай к царю. Пора. А я с конями Прибуду вслед». Ликующий проснулся Вадавуран И думает: «Не только наяву, Но и во сне его дано мне видеть! Об этом даже боги не мечтают!» Когда же солнце устранило тьму, Поэт, что устранил души своей затменье, Простился с Шивой и его рабами И радостно пустился в путь к столице. Вот он достиг Мадуры, во дворец вступил, Почтительно приветствовал царя. Царь, на поклон ответив, вопросил: «Вы сколько взяли денег? Сколько На них коней купили? Отвечайте!» «Великий! — отвечал министр. — Много денег Я взял, зато коней купил я Столь много, что их счесть нельзя. Они прибудут скоро, и тогда Увидишь сам, что стоят эти кони». Обрадовался царь и отпустил его, А за усердье щедро одарил. И Вадавуран удалился в храм Минакши[56] славной. Здесь совершил он В священном водоеме омовенье, Склонился перед Ганешей, потом Пред рыбоглазой Парвати склонился И поклонился несравненной линге[57] Шивы. Вот наконец предстал он перед Шивой. «Рубин мой! — он сказал. — Мой господин! Ты мною овладел, рабом презренным. Тебе я деньги дал, и ты их взял. Ты, значит, рабство мое принял. Теперь скажи: как сможешь ты доставить Коней обещанных?» Тогда раздался и заполнил все пространства Владыки бестелесного могучий голос: «Кто полон истинной ко мне любви, не бойся! Я приведу коней, что резвостью своею Коням небесным солнца[58] не уступят!» Покинул Вадавуран храм и видит — У дома ждет его толпа. Там собрались Все родичи трудолюбивые его, Работники и преданные слуги, Друзья и соглядатаи, а также И тайные враги, что ждут его паденья. Вот что они наперебой ему кричали: «Законы Ману[59] говорят: не к чести Для брахмана быть кшатрия слугой[60]. Но если быть судьей, так только честным! Что скажет царь, когда он все узнает? Нам ли учить тебя? Ты знаешь сам Министра дхарму[61], знаешь все законы. Как же посмел ты обмануть царя? На что надеялся?! Как вывернуться думал?! Сам положил ты срок, когда прибудут кони, — Срок истекает. Завтра спросит царь С тебя коней, а ты что скажешь? Да, ты хорош! Ты поступил отменно! Коль о себе ты думать не желал, Ты должен был подумать о других; О родичах, о близких и о слугах, Что от тебя зависят». Так Вадавуран отвечал всем, кто собрался там: «У нас нет ни родных, ни близких, С печалью расстались мы, и с радостью порвали, С телом никчемным расстались мы, и с разумом глупым порвали, С тех пор как прядеволосый[62] в сердце своем поселил нас. Из всех дорогих обладаний одним дорожим обладаньем Обладанием отвращенья ко всякому обладанью. Гордость в себе мы выжгли, гнев мы в себе загасили, Мы истребили стремленье и к доброму и к дурному[63]. Шива нам мать и отец[64], наш друг и наставник. Все, кто созданы им, — наши дети. Бесстрастие — наша страсть. Рожденье — единственный враг наш. Котлы всех стран и земель варят для нас еду, Циновка для нас — вся земля, постель — от моря до моря. Одежд нам не нужно — зачем? Есть повязка на бедрах. Украшенья нам — зачем? Есть ожерелье — четки. Умащения тела — зачем? Есть у нас пепел священный. Вечность ли мы проживем, умрем ли мы через миг, Царь обласкает ли нас или казнить нас велит, — Нам все едино теперь, едино, что рай, что ад. Память о Шиве вовек при нас и от нас не уйдет; Память о том, что ушло, не вернется к нам никогда».

4. О том, как царь Пандий вопросил: «Где же кони?» О том, как кони прибыли в столицу, и о неизвестном, что привел их

Прошел еще день, но коней все не было. Вадавуран оставался у себя дома, волнуясь, ожидая, надеясь. Тем временем один из министров, человек сухой и подозрительный, к тому же в тайне ненавидевший Вадавурана и с нетерпеньем ждавший паденья царского любимца, явился к Ариямарттана Пандию, поклонился ему и сказал:

— Пребывай в благополучии и славе, о владыка! Я должен тебе сообщить нечто весьма важное. Тот, кто по твоему веленью должен был закупить боевых коней и для того был послан в Перунтурей, все твои сокровища и деньги отдал монахам и отшельникам. А когда ты послал гонцов, торопя его с возвращением, он просто солгал, чтобы спасти себе жизнь. Вернувшись, он солгал еще раз. Смотри, царь, он ловко тянет время. Но правда все равно выйдет наружу!

С трудом сдерживая закипающий гнев, Пандий шлет конного гонца в Перунтурей, велит ему гнать и гнать и, подробно все разузнав, тотчас же быть обратно. Гонец, измученный, вернулся в тот же день и донес, что ни в самом Перундурее, ни на дороге коней он не видел и ни от кого из встречных не слышал, что где-то поблизости гонят коней. Царь крикнул: