Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Васильевич тихо, с легким смущением улыбнулся.
— Правда, не писатель я, не журналист какой-то там. Но все тут от души. Время ограничивает, чтобы выискивать слова и подбирать выражения; пишу так, как пишется. Все ж полюбопытствуй…
«…Подружились мы со Степой Бездольным так, что водой не разлить, еще в детстве, когда пешком под стол ходили. Тогда гражданская война полыхала, люди жили в отчаянной бедности. Голод, болезни…
Помню такой случай: отец воевал где-то, а мы с матерью дома хозяйничали, когда вдруг из-за Днепра пушки загрохотали. Снаряды над нашими головами летели. Один совсем недалече ахнул. Мать ни жива ни мертва. А мне отчего-то весело стало.
— Ого! — заорал я. — Вдарь еще, покрепче!
Мать цыкнула на меня, по попе шлепнула:
— Тише ты… Может, по отцу стреляют!
И я заревел: не от боли после маминого шлепка, а от страха — как бы не убили отца.
Но отец нагрянул в тот день, под вечер. Сказал, что поблизости с беляками сражался. Помню его слова:
— Мы их сюда больше не пустим.
Отец принес буханку хлеба. Был он такой вкусный — из пшеничной муки! И теперь его запах чудится.
…Отгремела гражданская война. Мы, малята, узнали от родителей, что земля стала н а ш е й, чувствовали себя ее хозяевами. Я и Степа часто бегали в степь. Нам было хорошо, вольготно: радость при виде наливающегося спелостью колоса на пшеничных полях переполняла наши сердца. Я осторожно прикасался к какому-нибудь колоску, целовал его и чувствовал запах той буханки, которую принес мой отец со словами: «Мы их сюда больше не пустим». Тогда-то и произошла запомнившаяся мне встреча с интересным парнем. Он сидел широко раскинув ноги у одинокого тополя с родничком под ним. Рядом валялась пара старых истрепанных опорок. И они, как и ноги парня с потрескавшимися пятками, казалось, отдыхали после утомительного пути. В руках его была раскрытая книга. Он смотрел в нее, не замечая нас, и бубнил себе что-то под нос. И книга выглядела такой же потрепанной и старой, как и его опорки.
В то время в степи появлялись всякие люди.
— А мы тебя и не знаем! — окликнул я парня, не решаясь подойти близко к нему. — Из каких краев?
— Это неважно. Не бойтесь. Я не вор и не бандит какой, — ответил он. — Важно — куда я иду. Для вас это интересно?
— А ты скажи! — подал голос Степа.
— Присаживайтесь, поговорим, — сказал парень.
На тополе щебетала какая-то птичка. А степь была окутана легкой дымкой. В чуточку смешливых, умных глазах парня светилась доброжелательность, с которой он как бы сошел к нам со страниц читаемой им книги — собрания чудесных сказок, а его опорки показались волшебными скороходами.
— О, хлопчики, много людей носило эту мою обувку, — вероятно заметив мой взгляд, заулыбался парень. — Мне она досталась от старшего брата.
— А книга? — спросил я.
— Книга?.. И книга от него. Убили его беляки, замучили. Только и всего, что осталось от него, вот эта книга да опорки. И еще… Хочу быть таким, как он… — Парень вдруг обратился к Степану: — Вот, скажем, ты… Кем ты хочешь быть, когда окончишь школу?
— А мы нынче осенью только пойдем… в первый класс, — смутился Степан.
— Но пройдет время…
— А кем был твой брат? — смело спросил Степан.
— Мой брат был в Красной Армии.
— И я буду красноармейцем.
Тогда парень спросил меня:
— А ты?
— А мы со Степкой всегда вместе. Где он, там и я буду.
— Стало быть, в Красную Армию подадитесь. Это хорошо. Но что для этого надо сейчас вам делать?
— А что ты скажешь? — спросил Степа.
— Да, что скажете? — подхватил я.
— Вам нужно хорошо в школе учиться… И я вот иду в город. Хочу учиться на агронома. Люблю я, хлопятки, землю. Советую и вам полюбить ее.
— Мы и так любим, ведь она — наша! — выпалил я.
— Вот ж славно! — воскликнул парень. — Правильное понятие у вас. Но любить надо с умом…
— Про то, наверное, В книге твоей написано? — спросил я.
Парень поднялся, шагнул к родничку, умылся, пофыркивая, и продолжал:
— Человек должен всегда быть чистым и светлым душой, как эта родниковая вода. Для этого надо жить на свете. И вы должны быть такими. Неплохо, что вы хотите стать красноармейцами. Но прежде учитесь, станьте прилежными пахарями, ибо без хлеба нет жизни. И армии нашей необходим хлеб… И вот в этой книге, которая так заинтересовала вас, хлопятки, очень правильно сказано: «Земля любит мозолистые руки и сторицей воздает человеку за пролитый им в труде пот. Человек будет всегда хорошо жить, если по-настоящему полюбит землю». То-то!
Было это в той книге, или сам парень придумал те слова, но только они залегли в мою память на всю жизнь. Я больше никогда не встречался с ним, однако помню: быстро надев опорки, легко ступая, он зашагал по дороге к городу.
Скоро подоспела пора и нам со Степой идти в школу.
Размещалась наша школа в красивом здании — в старинном двухэтажном особняке с колоннами.
Особняк будоражил ребячье воображение: в селе ходили слухи, будто хозяин особняка — помещик Троепольский — хотел спалить его, когда заявился сюда с бандой «зеленых». Но вроде бы сам легендарный матрос Железняк подоспел со своими товарищами — застрелил собственноручно в нашей школе помещика…
К первому заливистому школьному звонку мы со Степой прибежали живо, и не с пустыми руками.
— А у меня — рыбец! — похвастался Степа. — Чуешь, какой? Жирнющий! Отец поймал. А я — из погреба эту рыбину. Понимаешь — тайно… Регинка Кочергина во-он какой букетище учителке поволокла. Да что цветы?! Ими кендюх не набьешь. А это же — рыбец! Над всеми рыбами рыба, на семерых хватит… Пускай учителка знает наших! Думает Регинка — если и мать ее учителка, так и цаца.
А моя торбинка была полна яблок — одно к одному, краснобокие, сочные.
Степа твердым шагом прошел между партами и положил на учительский стол торбинку с рыбцом.
— Это вам от меня… подарок!
Я же, смущаясь, сунул молча свою торбинку в самые руки Капитолины Леонидовны, покраснел как рак, шмыгнул носом. И вдруг, точно ошпаренный, метнулся к задней парте, еще никем не занятой. За мной не спеша двинулся Степа, угнездился рядом, выжидательно поглядывая на учительницу.
Тут она, как мне показалось, вроде бы начала приходить в себя от изумления. Губы ее вздрагивали, не сразу она проговорила:
— Подойдите… ко мне… мальчики! — и поманила нас скрюченным указательным пальцем. — Отнесите все это туда, где взяли. Ну же, Бездольный!
Теперь пришла очередь Степе покраснеть под взглядом учительницы, но, пожав плечами, он неторопко подошел к нашим подаркам, сгреб их в охапку и, возвращаясь на свое место, хитро подмигнул мне.
— Так это ж не только от меня. И… от батька, — соврал Степа.
— Ты меня понял?.. А яблоки, Градов, от твоего отца? — спросила Капитолина Леонидовна. И совсем сердито, но мне уже не было страшно, сказала: — С тобой будет особый разговор. Эти яблоки я лично верну… хозяину.
Капитолина Леонидовна Балабон стояла на квартире у того «хозяина», на сад которого я неоднократно совершал набеги и которого в нашем селе все с презрением называли нэпманом.
— Стыдно, должно быть, Градов! Можно ли такое предлагать?!
Затем вот что произошло. Она приказала пересесть мне со Степой на первую парту, подняв с нее двух девчонок — черноглазую Регинку Кочергину и светловолосую Дусю Гончаренко. Уж слишком унизительной показалась нам эта мера наказания.
Капитолина Леонидовна, начав первый урок, спросила, знает ли кто песню о Железняке. Я тут же забыл про обиду: любимая песня моего отца! Я и слова ее знал — до единого. Потому и первым поднял руку.
Учительница явно удивилась, но все же предложила мне произнести первый куплет. Я лихо продекламировал, после чего мы стали разучивать песню всем классом.
К концу урока Капитолина Леонидовна подошла ко мне, пригладила мою колючую шевелюру:
— Верю, Коля, ты будешь хорошо учиться…
Незаметно бежало время. Изменялись подрастая и мы.
К началу занятий в четвертом классе Степа так вырос, что казался с виду парнем призывного возраста. Я же не вышел ростом, и мы, находясь рядом, выглядели очень смешно: Степа сидит за партой — гора горой, а я чуть виден, что опенок перед боровиком. Однако так устроен человек: чем крепче кто физически, тем он покладистее и нестроптивей, рассудителен, неспесив, послушен. И всегда последователен, и все у него дельно горит под руками; Степа за что бы ни взялся, все делал терпеливо, с усердием взрослого человека.
А каким тогда был я?.. Почти не изменился росточком — мелюзга! Но и какой задира! Правда, на уроках моей любимой учительницы Капитолины Леонидовны я был тише воды, ниже травы. Зато отъявленная задиристость появлялась во мне на переменах, после занятий в школе. Произошла куча мала — все знали: там я. Ну, а задирам, известно, перепадает больше всех.
Перепадало и мне. Крепко перепадало. Спасибо Степе — выручал. Бывало, зажмут меня старшеклассники где-либо в темном уголочке и давай учить уму-разуму. Я терпеливо сносил побои, никому ни слова: от отца перенял (он был простым типографским наборщиком) презрение к кляузничеству. Памятным уроком тому послужили не только его нравоучения, но и действие: единственный раз за всю жизнь отец крепко выпорол меня, когда я пожаловался ему на некоего Остапка Оверченко, который (со мной тогда не было Степана) наставил мне синяков. Тотчас отец внушил мне: «Умей сам постоять за себя, вырабатывай характер». В драке, бывало, слишком невмоготу становилось, но стоило кликнуть на помощь Степана: «Наших бьют!» — появлялся мой друг, и все обидчики — вразлет. Я же становился в позу и орал им вслед: «А-а, что-о, слабо? Наша взяла!»
Мы дружили с черноглазой одноклассницей Региной Кочергиной. Странная девчонка эта Регинка. Как-то Капитолина Леонидовна оставила меня с ней на «после уроков», а сама куда-то отлучилась из класса. Я добросовестно углубился в решение трудной арифметической задачи, с которой не мог справиться на уроке. То же было и с Регинкой. Характер у этой девчонки был необыкновенно переменчивый, никто не мог определить, что она отмочит в следующую минуту: только что смеялась и вдруг — надуется.
Я настолько увлекся решением задачки, что совсем позабыл о присутствии Регинки. И каково было мне: она вдруг поцеловала меня в щеку.
— Ты что?! — остолбенел я.
— А то, что у меня тимтатура! — крикнула она.
Мне показалось, в ее больших бездонных глазах блеснули черные огоньки.
— И то самое… Книги больше читать надо, — вздохнула она. — Приходи, дам почитать. — И убежала.
С того и началось. Я увлекся чтением книг. Втянул в это и Степана. Читали мы без разбора все, что давала нам Регинка.
Читали о героях, заброшенных в страшные пещеры; о высаженных на необитаемые острова отверженных, приговоренных умирать голодной смертью; о воинах Спартака, распятых на крестах в древнем Риме вдоль Аппиевой дороги… Моя голова разламывалась от мыслей, принявших одно направление — непременно совершить такой подвиг, чтобы заговорил весь мир, чтобы и обо мне были написаны книги, чтоб и Регинка… Короче, каждый день у нас был четко расписан: часы учебы в школе, время занятий боксом вдали от посторонних глаз, чтение книг про героическую борьбу индейцев за свободу и независимость, которыми мы особенно увлеклись. В результате Степан получил от меня имя Великий Могикан, а я… При утренних встречах у нас перестали существовать обычные человеческие приветствия: «Доброе утро» или «Здравствуй». Эти слова подменяли фразы, сопровождаемые энергичным поднятием рук.
— Солнце взошло, Великий Могикан! — приветствовал я Степу. — Свобода угнетенным племенам!
— Добро, Бледнолицый Брат мой! — ответствовал он, кладя на мою голову свою могучую пятерню.
Начитавшись книг об индейцах, воспылав желанием помочь им в борьбе за свободу, мы решили покинуть дом, добраться до порта, сесть на корабль и достичь Америки. В один из дней мы вышли за околицу села в полночь. Накануне вечером я постарался встретиться с Регинкой, рассказал ей о нашей задумке, и она проводила нас в путь. (Эх, Регинка, Регинушка! Пришлась ты на мою беду!)
Шли, пока не рассвело. Весело улыбались поднимающемуся солнышку, и оно нам, казалось, тоже.
Заряженный непреклонной энергией, я торопил Степана уйти подальше от дома. Однако переоценил свои силы: может, от слишком большого чисто мальчишеского душевного горения или, скорее всего, от того же припекающего солнышка ноги мои начали подкашиваться. Но глаз у Великого Могикана был проницательный. Он посмотрел на меня и дал команду сделать привал.
— Пампасы! — теперь уже не я, а он фантазировал. — Там — прерии, нас ждут лихие мустанги!
«Пампасами» и «прериями» оказалась небольшая долина, заросшая густой шелковистой травой и окруженная «джунглями»: деревца маслин, увешанные созревающими светло-серыми ягодами, будто мелкими фасолинами, свисали над ручейком. Вода в нем ледяная — пьешь, аж зубы ломит — и прозрачная как слеза.
Мы уже намеревались провозгласить клич первооткрывателей, но, увы, не наши ноги первыми ступили здесь. Перед нами появилась могилка с деревянным крестом. Признаться, я немного струхнул. Степа же смело пошел к ней.
К кресту была прибита овальная дощечка. Великий Могикан громко прочитал надпись на ней:
— «Здесь покоится прах неизвестной путницы, скончавшейся в голодное лето 1921 года. Прохожий, испей чистой водицы из криницы, помяни страждущую душу усопшей».
Таинственно-потусторонним миром, в существование которого Капитолина Леонидовна учила нас не верить, внезапно пахнуло на меня. Сделалось жутко… Но сгинь, темная сила! Разве у меня нет верной защиты, отважного вождя славного индейского племени! И я как бы встряхнулся, закричал:
— Да будет пухом земля тебе, неизвестная бедная тетенька! — Переводя глаза со Степана на могилку и обратно, дополнил: — Кланяются праху твоему вождь непобедимого свободного племени индейцев Великий Могикан и верный, неразлучный с ним Бледнолицый Брат.
— Истинно так! — подхватил Великий Могикан.
С этим он развязал заплечный мешок, вынул из него самого большого соленого окуня, отломил от буханки хлеба увесистую краюху (нож, второпях уходя из дома, забыл прихватить) и, произнеся: «Прими дар сей!» — возложил все это возле креста.
Отойдя в сторонку, мы тихо присели. Искоса посматривая на могилку Неизвестной, съели по рыбине с хлебом. Закусили терпкими, еще не созревшими маслинами. Напились прямо из родничка.
Я прихлебывал водицу, набирая ее в пригоршни, а позади, в ветвях кустарника, чуть дышал ветерок. И не то он дохнул на меня, не то вдруг шепот Неизвестной: «С-с-спи, с-с-славненьки-ий…»
С испугом глянул я на Великого Могикана. До, застыдившись, лег возле него.
Надо мной веял легкий ветерок, и, окончательно успокоенный, я задремал. Однако вскоре вновь почудился голос Неизвестной: «Глупый, дурной мальчишка! Мама твоя разве не опухала от голода, но она отдавала тебе последние крошки, чтоб ты не умер. Ты же как жестоко поступил с ней! Зачем убежал из дома? Зачем обижаешь маму?» Тут же привиделась и сама моя мама: идет ко мне, протягивая руки, говорит с грустной и доброй улыбкой: «Сынок! Какой злой дух вселился в тебя? Разве дома плохо?»
Моя мама заплакала…
Я проснулся, вскочил на ноги, дрожа всем телом и озираясь по сторонам. Но все вокруг оставалось на прежних местах: зеленела могилка Неизвестной, позванивал светлый родничок, спокойно светило солнышко. И что-то изменилось… У подножия креста я не увидел снеди, оставленной Степаном для Неизвестной, — ни краюхи хлеба, ни окуня! Испугался, не подумав тогда, что все это могло стать поживой ворон, и кинулся к Степану.
— Степ, а Степ! — затормошал я его.
— Чего тебе, Бледнолицый Брат мой? — не открывая глаз, спросил он.
— Степа, не называй меня так больше! — захныкал я.
Он нехотя поднялся с земли:
— А как же?
— Зови просто… по-маминому… Коля. Потому как я… отродясь Колька… Градов… К маме надо вернуться… — Я весь горел. — И… к папе…
Поделиться книгой: