Равнинный рейд

Равнинный рейд

Над равниной спускался вечер. Солнце давно уже зашло, но над волнистой линией горизонта все еще горела широкая желто-зеленая полоса. С востока же надвигалась ночь. Вдали темнели стога сена, высокие остроконечные тополя, холмы, а скошенные луга казались темными и холодными, будто вода. В слабом свете гаснущего заката свежо и чисто, как кусок брынзы, белела передняя стена сыроварни, окруженная со всех сторон густыми тенями фруктовых деревьев.

На ступеньках, опустив на колени натруженные, мозолистые руки, сидел ссутулясь пожилой человек в вылинявшей бумажной рубашке и резиновом фартуке. Выражение недавней усталости уже исчезло с его лица, и сейчас он просто отдыхал, ничего не видя и не слыша. Глубокое спокойствие равнины, казалось, не доходило до его сознания, но оно было в нем самом, подобно тому как одежда его была пропитана стойким кисловатым запахом брынзы, которого сам он не замечал.

Лет ему было около шестидесяти. Его заросшее лицо перерезали глубокие морщины. В волосах виднелась седина. Он давно уже сидел неподвижно, но его латаная рубаха, мокрая от пота и рассола, все никак не просыхала. Шла середина августа, и крестьяне дней пять как перестали приносить молоко, но дел на сыроварне хватало. Два его молодых помощника ушли на праздник в соседнее село, и всю вторую половину дня он крутился один. Старика это не тяготило — в последнее время он даже предпочитал работать в одиночестве вместо того, чтобы часами слушать беззаботную болтовню и веселый хохот парней, поглощенных своими любовными историями. При воспоминании о ребятах он нахмурился — времена нынче тяжелые. До гулянок ли сейчас?

В это мгновение ему почудилось, что где-то вдали, у лилового холма, застучала колесами повозка. Но напрасно он вслушивался в тишину — звук так и не повторился. Вокруг не видать было ни телеги, ни людей, и равнина покоилась в сумерках все такая же неподвижная, тихая и безлюдная.

Там, откуда донесся шум, на склоне пологого косогора, высилось три черных дерева с круглыми шапками листвы. Ниже проходила дорога — почти невидимая из-за оград, разделявших виноградники. Любопытно, кого бы это могло принести сюда в эту пору?! Вглядевшись повнимательней, сыровар различил фигуру пешехода, и мгновенно его зоркий глаз узнал белый пиджак старосты. Другого такого пиджака не было на селе.

Брови старика недовольно сдвинулись — лицо стало замкнутым и строгим. Ему уже не раз приходилось слышать, что староста встречается здесь с любовницей, женой мобилизованного из другого села, которая ночует в шалаше на винограднике, но видеть он его не видел. Сердце старика захлестнуло злобой — на днях его собственная дочь намекнула ему, что, мол, староста увивается и за ней.

В это мгновение на узкой тропке, что вилась среди фруктовых деревьев, показалось двое неизвестных. Сыровар удивленно посмотрел на них, но не шевельнулся с места. Это были молодые ребята — в мятых брюках, резиновых царвулях[1], заросшие густой щетиной. Они тихонько переговаривались между собой, даже не глядя в сторону сыровара, но тот смутно почувствовал в их поведении что-то тревожное и неестественное. Ребята тем временем подошли поближе. Один из них — низенький и взлохмаченный, в зимнем свитере, почему-то широко улыбнулся старику, но улыбка вышла натянутой.

— Добрый вечер, папаша! — начал он и чуть сдвинул кепку на затылок. — Ты, никак, один сегодня?

Сыровар поднял взгляд на гостей. Панибратский тон незнакомца не понравился ему, и старик хмуро повел бровями. Другой, повыше, с загорелым и обветренным лицом, с толстыми бледными губами, неотступно наблюдал за ним, держа руки в карманах зеленой потрепанной брезентовой куртки.

— Чего вам надо? — буркнул сыровар.

— Мы к ребятам, — усмехнулся низкий.

— Нету их. На праздник ушли! — коротко бросил сыровар и отвернулся. Весь его вид красноречиво говорил: «Ладно, спросили и убирайтесь! Нечего мне тут с вами лясы точить!»

Парни вопросительно переглянулись, потом неловко замолчали. Тот, что повыше, наконец вынул руки из карманов зеленой куртки и наклонился над стариком:

— Слышь, папаша, мы партизаны… Только не подымай шуму…

Сыровар дернул головой и ошеломленно уставился на пришельцев. Лица их стали серьезными и напряженными, глаза испытующе смотрели на него. Заметив проблеск радости в его взгляде, парень повыше облегченно вздохнул и на мгновение даже перестал чувствовать тяжесть пистолета в правом кармане куртки.

— Н-но как? — поперхнулся от волнения старик. — Какие ж могут быть партизаны на равнине?!

— Могут, как видишь! — добродушно засмеялся низенький крепыш. — И не такое теперь случается…

В это время на узкой тропке выросло еще трое. Быстро оглянувшись, они бросились в разные концы сада. По их серьезным озабоченным лицам, по винтовкам, взятым наперевес, старик убедился: сыроварня и впрямь захвачена партизанами. А на тропку вышла новая группа и направилась прямо к нему.

Одеты они были разношерстно — кто в брезентовые туристские куртки, кто в солдатское, а один, с ручным пулеметом через плечо, щеголял в полицейской форме. Опытный глаз сыровара прикинул, что они хорошо вооружены — лучше, чем он ожидал. С гранатами, прицепленными к поясу, с поблескивающими патронташами через плечо, все они сжимали в руках боевые винтовки. На одной из солдатских фуражек старик заметил пятиконечную звездочку, и сердце его забилось радостью. Нет никаких сомнений — перед ним настоящие партизаны! Как и первые, они были в мятой, поношенной одежде с приставшими соломинками, травинками, пятнами желтой глины.

— Старик один, товарищ командир, — доложил высокий партизан. — Прикажете начинать?

— Начинайте! — распорядился командир и внимательно, с недоверием поглядел на старика.

Сыровару стало не по себе. Он, конечно, никогда не думал, что сюда, в густонаселенную равнину, где на каждом шагу село, могут спуститься партизаны, но в минуты вечернего отдыха и в нередкие бессонные ночи ему не раз приходила в голову мысль, пусть пока еще очень робкая, что ежели он поднимется в горы, то наверняка повстречает партизан. Да, иначе представлял он себе эту встречу!.. Как все нескладно вышло… А он-то воображал, что получится по-другому — торжественно и сердечно! Но вот партизаны сновали вокруг, не обращая на него ни малейшего внимания, а он, неловкий и какой-то чужой, топтался в стороне и не знал, что сказать, как дать им понять, что он свой. Ему хотелось пожать им руки — каждому в отдельности, пригласить: «Садитесь, ребята! Будьте как дома!», но слова застревали у него в горле, и только в глазах щипало. Но почему же он все-таки молчит? Характер, что ли, у него такой дурацкий или за годы одиночества он и впрямь сделался чужим?

— Начинайте! — повторил командир. — Времени терять нельзя!

Сыровар оглянулся на командира. Это был русый, голубоглазый здоровяк, в тесной курсантской форме без погон, с крупным носом и руками крестьянина. «Хозяин, — решил про себя старик. — Из тех испольщиков, что сплошь да рядом управляются получше господ». Юноша спокойно отдавал распоряжения, зорким, наметанным взглядом наблюдал, что еще надо сделать. По тому, как он произносил слова, чувствовалось, что он здешний. Командир поглядел на сыроварню — на этот раз с некоторым беспокойством — и подошел к высокому бойцу. «Того и гляди еще руки свяжут! — залился краской стыда старик. — Как мне сказать, чтобы поверили?!»

Только он было набрался храбрости и открыл наконец рот, как к нему подошел невысокий широкоплечий молодой человек с умным и спокойным лицом. «Видать, из города. Ученый», — пронеслось в голове у сыровара, хотя одет паренек был, как и все, в мятые брюки и брезентовую куртку. И кожа у него обветрилась, как у всех, от жизни на открытом воздухе. Только ботинки — туристские, на добротной, толстой подошве — казались новыми и подобранными по ноге. Низенький, подойдя к нему вплотную, как это делают близорукие, дружелюбно спросил:

— Ну как, папаша, есть у тебя сыр?

— Найдется! — ответил обрадованный мастер. — Берите сколько душе угодно!

Партизаны засмеялись.

— Взять-то мы возьмем, — заметил парень, — но что останется, надо так разделать, чтоб и псы воротили нос…

— Зачем? — удивился сыровар.

— Как зачем? Ты что ж это, не знаешь, кто нынче жрет брынзу да сыр? Вот в вашем селе, к примеру, скажи, едят теперь люди сыр?

— Да как вам сказать? Едят помаленьку…

Вокруг снова засмеялись.

— Едят кто что успел припрятать. А тот, что вы делаете здесь, отсылают прямехонько немцам…

Старик вздрогнул от неожиданности. Ему, конечно, приходилось слышать, что болгарской брынзой и сыром кормят гитлеровскую армию, но он никогда не представлял себе, что именно его брынзу и сыр могут есть фашистские молодчики. При одной мысли об этом у него перехватило дыхание, и, не зная, что сказать, сыровар пробормотал невнятно:

— Ну, что же, вам виднее, ребята! Делайте, как решили…

— Эй, папаша, принеси керосину! — крикнул кто-то из глубины помещения.

Когда наливали в брынзу керосин, у сыровара защемило сердце. Десятки лет добросовестной работы научили его ценить свой труд, беречь каждый кусочек брынзы. А здесь столько ведер молока, столько дней непосильной работы — и все вдруг летит к черту! Но старик в ту же секунду устыдился своих мыслей. Тоже нашел, что жалеть сейчас! Да может эту самую брынзу в то время, как у него такие гости, и вправду едят немцы!..

— Лейте, лейте! — проговорил он вдруг и не узнал своего голоса. — Чтоб ей было пусто, этой брынзе!

Зря сказал: тот, в новых ботинках, может решить по его голосу, что он это не от души… А юлить с этими людьми нельзя — все, что угодно, но не ложь…

Вдруг сыровара пронзила мысль: староста! Ведь перед тем, как прийти партизанам, он видел его идущим по дороге к сыроварне! И, обернувшись, старик решительно потянул за руку командира, просматривавшего наряды.

— Староста идет! — выкрикнул он. — Как же это я забыл?!.

— Какой староста?

— Наш… Белосельский…

Командир и тот, в туристских ботинках, быстро переглянулись.

— Откуда ты знаешь? — подозрительно уставился на него командир.

— Видел на дороге… Он сюда шел…

— Давно?

— Перед тем, как вам прийти. Теперь уж, должно, близко.

Партизаны снова переглянулись. Парень в туристских ботинках подошел поближе к командиру и тихо, но настойчиво сказал:

— Надо обязательно проверить!

Командир, кивнув, выбежал за дверь. Низенький, в ботинках, подошел поближе, к старому мастеру и, будто видя его впервые, спросил:

— Вашего старосту Асеновым зовут?

— Асеновым.

— Он, значит! — присвистнул парень.

Лицо его сразу посерьезнело. По неподвижному, остановившемуся взгляду было видно, что он размышляет.

— Ну, и как тебе… этот ваш староста?

— Мерзавец! — мрачно буркнул старик.

Парень довольно засмеялся.

— Вот и мы тоже слыхали, — покачал он головой и снова поглядел на мастера.

— Еще бы! — внезапно распалился старик. — Другого такого и не сыщешь!

— Он был, говорят, околийским[2] начальником?

— Был, да не в наших краях… С женой начальника, сказывают, спутался, вот его и разжаловали…

— Он, вроде, агроном?

— Агроном, — кивнул старик. — Но в поле выходит только на охоту — с бабами баловаться…

Партизан снова усмехнулся и посмотрел в окно… Сумерки сгустились, но на дворе было еще отлично видно. Только небо на западе позеленело, да старые деревья на холме сделались совсем черными. Партизаны, что еще совсем недавно деловито сновали по саду, теперь попрятались, и тропинка выглядела безлюдной. Уставясь пустым взглядом вдаль, парень в ботинках, казалось, никого не видел — он только прерывисто вздохнул, и в это мгновение старый мастер по каким-то еле уловимым признакам понял: человек этот не только ученый, но и умный. И даже малость страшный… Не разберешь, как далеко он видит и как далеко летят его мысли. А на вид совсем обыкновенный — маленький, в жеваной одежде… Но как быстро вылетел командир, стоило маленькому шепнуть два слова… Сыровар глубоко вздохнул и опасливо покосился на полуоткрытую дверь. В зеленой полосе неба над горизонтом горела вечерняя звезда. Но мастеру было не до звезд. Он прислушался. Ничего. Спокойно. И вдруг тишину наступающей ночи рассек пронзительный крик совы. Партизан чуть заметно вздрогнул.

— Идут! — прошептал он.

На тропинке показался парень в белых царвулях из свиной кожи и винтовкой под мышкой. Подойдя, он весело крикнул:

— Попался, товарищ комиссар! Ведут!..

Спустя немного времени к дому подвели пойманного старосту. Он был в одной рубашке с оторванными пуговицами и разодранным рукавом, с брови стекала струйка крови. Дыша тяжело, как человек, долго боровшийся или бежавший, староста нервно покусывал губы. Сзади, в нескольких шагах от него, шел командир, небрежно сунув под мышку белый пиджак старосты.

* * *

Помимо всего прочего, за что староста должен был держать ответ, он еще оказал сопротивление при аресте. Один из молодых партизан, усевшись на низенький треногий стульчик, то и дело ощупывал пальцем вздувшуюся верхнюю губу и мрачно поглядывал на арестованного. После первого взрыва возмущения сельский начальник попритих, и нахальный огонек в его глазах, известный каждому на селе, потускнел и угас. Он сидел на скамейке у стены, сгорбив плотные, широкие плечи, и глаза его, ни на чем не останавливаясь, затравленно бегали по сторонам. Командир холодно и испытующе продолжал наблюдать за ним. «Такой, — подумалось ему, — ко всему глух и слеп и дрожит только, как бы с его милостью ничего не приключилось». Красное, откормленное лицо старосты нервно вздрагивало, время от времени он проводил кончиком языка по засохшим губам.

Подойдя поближе к двери и наклонившись над бумагами, комиссар что-то искал в слабом сумеречном свете. Старик встал и, хлопая по карманам, принялся искать спички. Стекло у керосиновой лампы было совершенно черным от копоти, и он ловко протер его клочком мятой газеты. Желтый, тускло мерцающий свет озарил лица присутствующих, но за чанами и в углах сыроварни стало еще темней. Командир передвинул лампу, и его огромная, резкая тень выросла на стене. Партизаны, усевшись где попало и опираясь на свои винтовки, с мрачным любопытством поглядывали на старосту. Нет, не с одним только любопытством, смутно почувствовал сыровар, но и еще с чем-то таким, что заставило его вздрогнуть. Комиссар наконец нашел то, что искал и, не оборачиваясь к старосте, спросил:

— Как тебя зовут?

— Ангел Петров, — ни на секунду не задумываясь, тут же выпалил староста.

— Асенов зовут вас, господин староста, Асенов… — сверкнул глазами комиссар. — Ангел Петров Асенов.

Тон его не оставлял сомнений. Круглое юношеское лицо враз утратило выражение доброты и стало жестким и властным. Поднеся к лампе свой листок, он еще раз пробежал его глазами.

— Тебе, Асенов, — твердо произнес он, — вынесен смертный приговор.

— Мне?! — в растерянности вскочил с места староста. — Мне смертный приговор?!.

Комиссар нахмурился еще больше. Партизаны молчали. Набравшись храбрости, староста выкрикнул:

— Какой такой приговор?! Кто меня судил?!

— Приговор вынесен партизанским отрядом! — прервал его комиссар.

— Каким отрядом? Ничего не знаю… Я такими вещами не занимаюсь… Я староста… Об отряде не слыхал…

— Слыхал, сукин сын! — с нескрываемой ненавистью бросил ему в лицо один из партизан.

Комиссар сделал знак молчать.

— Нечего время тянуть с ним попусту! — строго сказал он и повернулся к старосте: — Слушай, что здесь написано: «За издевательства над мирным населением…»

— Неправда! — выкрикнул по-бабьи староста. Потом откашлялся и сипло повторил: — Неправда! С какой стати?

— Не перебивай! — взорвался комиссар. — Слушай! «…и за сотрудничество с полицией, вследствие чего было арестовано шестнадцать молодых патриотов Белосела, а двое из них после зверских пыток были убиты без суда в околийском управлении…»

— Неправда! — снова закричал староста, но уже не так уверенно.

Комиссар метнул на него разъяренный взгляд, но промолчал. Придвинувшись к лампе, он продолжал читать:

— За совершение вышеуказанных преступлений староста Белосела Ангел Петров Асенов приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение, не производя дополнительного следствия, а только после устного уведомления осужденного при первом удобном случае».

— Какое еще там следствие! — удивился высокий в зеленой куртке. — А ежели так уж оно вам приспичило, пожалуйста — вот человек из его села. Можете у него спросить!..

Староста обрадовался и, с надеждой обернувшись к пожилому мастеру, промолвил мягко:

— Скажи, бай[3] Атанас! Скажи все по совести!

Сыровар в растерянности обернулся к старосте, не веря своим ушам.

— Товарищ комиссар, — поморщился командир. — Ясно сказано — без дополнительного следствия.

— Знаю, — кивнул головой комиссар. — И все же вреда от этого не будет — пусть человек скажет…

— Чего там говорить! — вздохнул старик. — Насильник! От него вся околия стонет… А то, что наши ребята убиты, это я еще не знал…