Помоги проекту - поделись книгой:
Написала маминому адвокату. Он перезвонил. Долго и нудно втирал про наследство. Втирать было особо нечего. Она написала завещание. Трёшка на Московской переходит нам автоматически, как наследникам первой очереди, по факту проживания, без госпошлины. Следует, только и всего, собрать пакет документов, подтверждающих родство, прописку, долевое участие и т. д.. Моя однушка на Лесной не фигурирует вовсе, так как она моя, куплена, с маминой помощью, на личные средства, и я являюсь единственным собственником. На машину нужно писать акт принятия. Мама, до кучи, оставила дом, о существовании которого я узнала только сегодня, в другом городе. Там жили её родители. Я переспросила, не ошибся ли он. Нет, сказал адвокат, всё верно. Родители были на хороших должностях, дом, мягко говоря, не маленький. Акт принятия пишут у нотариуса, сказал он, нотариус перешлёт его иногороднему нотариусу, прикреплённому к адресу дома. Адвокат был немолод и хорошо осведомлён о движениях финансовых потоков в нашей семье. Насчёт семьи: в течение полугода нам с Лидой придётся оплатить пошлину за дом, которая в любом случае, так как очередь всё-таки первая, не может превышать двести тысяч рубликов, по сотне на каждую. Я внимательно выслушала. Поблагодарив адвоката, сказала, что свяжусь с ним, когда поговорю с сестрой. Сестра пошлёт меня на хуй вместе со всеми бумажками. И пожалеет, если я туда схожу.
Нет, смысла ходить нет, хоть мне это, возможно, сейчас и помогло бы. Терять расположение моей двойняшки, ради, может быть, очень, может быть, не очень хорошего секса, не стоит ни при каком раскладе. Скорее, первое, чем второе, тем не менее, не стоит. Почему я думаю, что качество будет высоким? Оно в большинстве случаев зависит от изначальной степени притяжения. А притяжение имеется, равное отталкиванию. Когда любая часть Венца находится от меня на расстоянии десяти сантиметров (или меньше), у меня в организме начинается усиленная выработка гормонов. Встаёт у меня, короче. Как сука, теку. Смешно то, что его организм улавливает мои летучие вещества, не помню, как они называются, и отвечает им взаимностью. Встаёт у него, короче. Как сука, течёт. У меня есть глаза. Я вижу. У меня есть желания. Я не ледышка. У меня есть разум. Я держу контроль. Он тоже держит, подкатывая, скорее, так, для остроты словца. Хотя пару раз, на пьяную голову, срывало, пытался зажать. Не знаю, как у меня хватило выдержки, откуда я её, выдержку эту, брала. Нет, говорила, это всего лишь организм. Ценно то, что в дефиците. Такие, как мы, пресыщенные, ценят равных, даже если этих равных охота приложить к утюгу. Равенство – это дистанция. Иначе равняться некому. Венц соглашался, и принимался нести чушь о “нас”: давай уедем, давай к попуасам, на острова, или по миру кататься на велосипедах, бороды отрастим в разных местах, людей будем совращать в соревновательном порядке. С Лидой хорошо, но ненадолго, она и сама это понимает. Серые глазищи, наркоманские. Никуда я с ним не поеду. Хотела бы, но не поеду. На полпути кинет. Со стюардессой на Бали улетит. Менту гланды вырвет. Грохнут его где-нибудь за шашни с женой высокопоставленного дяди. Закроют за разбой. Оно мне надо? Он жизнь свою не ценит, ни свою, ни чужую. Вопрос, толком не открывавшийся, закрыт. Ярость беса перед зеркалом? Ярость от невозможности разбить стекло. Закрытая дверь Лиды встает у меня на пути. Оттуда лезет тишина.
Стою под дверью. Лампы белеют. Потолок натяжной, мысль скрипучая. Я так спокойно думаю о всякого рода возможностях потому, что запрет на мысли только заставит их расти. Оценив “за” и “против” со всех сторон, без страха, приходишь к объективному решению. Я так спокойно рассуждаю о том, стоит ли сходить к Венцу на хуй, чтобы отделаться от птицы. Можно порассуждать и о другом, разница небольшая. В городе, где завещанный дом, живёт наш отец, это мне тоже сказал адвокат. Тот самый Глеб, которого мама звала перед смертью. Птица голодна, клевать нечего. Лампы белеют, нули пляшут. Деться бы куда-нибудь. Иду к себе. Дурь кончается. Надо бы взять ещё. Вроде, было достаточно… Сколько я скурила? Вчера, перед выходом и сейчас… Не могла я столько скурить. Или могла? Могла. Раньше это был ритуал. Индика, чтобы зачёрпывать идеи из своих недр, широким ковшиком, сатива – их выражать. Сейчас я ныряю в трубку, чтобы туда, следом за мной, черти не втиснулись. Я дую, они нет. Черти научились плавать в огне, но не от травы летать. Я научилась, они нет. Плыву. Сижу в кресле, откинувшись, и залипаю в окно. Дождя нет. Небо темнеет медленно, ночи ещё белые, но серого в них уже больше. Серые кошки. Кошки скребут.
Открывается дверь. За спиной, но я слышу. Лида, в махровом халате до пят, ненакрашенная, пришла сама. Халат зелёный и очень к ней идёт. Шмалью тянет, гляди-ка, учуяла. Шмаль ей не интересна. Она – датчик моего присутствия.
– Дай сигарету, а, – то ли предлог, то ли цель визита, – у меня не осталось. – Даю. Стоит, держит, не уходит. Значит, предлог. – Можно у тебя покурить? – Подъезжаю к дивану на стуле, с пепельницей, ставлю ее на подлокотник.
– Садись, кури. Кто ж тебе не даёт. – У неё в комнате дымить нельзя. Да и курит она редко, по особо нервным случаям. Садится, зажигает, затягивается, морщится. Крепко ей.
– Жень, – нерешительно начинает (хорошо, что начинает она, а не я), – серьёзно, прости, что я тебя ударила. Я…
– …была не в себе, это всё понятно. Забей. – Жду продолжения.
Лида смотрит на одежный шкаф справа от двери, на книжный шкаф слева от двери: защита тела и ума. Лида смотрит мимо меня. Глаза её, в отблесках лампы, навевают образ. Безутешный вдовец сидел над могилой своей путеводной звезды, жены любимой, пил коньяк; не выдержав тяжести думы своей, разбил бутылку о надгробие и ушёл, оставив осколки. Коньяк на стекле, над свежей землёй, в отблесках заходящего солнца. Такие у неё глаза.
– Как это случилось? – не выдерживает. – Как она умерла? – и, воззрившись на меня с надеждой, будто бы смеха ждёт и признания, что это я так пошутила, разыграли мы её, а мама весь день в шкафу, любом из двух, пряталась. Маленькая Лида, инстаграмная королева, шкурка бархатная. Черты мягкие, подбородок округлый, блестят губы, волосы и, слипшись, ресницы.
– Схватило, позвала меня. Я прибежала. Накапала корвалола. Вызвала скорую. Надо было её посадить и валидола дать… Пульс напугал. Она не хотела сидеть, на бок завалилась. Инфаркт, чего. Так сказали. До больницы довезли и всё. Да, – вспоминаю, закуривая сама, – она, ещё дома, перепутала меня с отцом. То ли не узнала, то ли что, не знаю. – Сидим, курим. Лида блестит глазами. Влажно блестит.
– Она его любила… – начинает было.
– Не знаю. Вряд ли. Она ничего ему не завещала, – брякнув, умолкаю. Плавно переходить к теме я не умею. У сестры вопрос разве что на лбу не написан. И мой рот, без моего участия, прорывает. Рассказываю ей про ритуального агента, про адвоката, про нотариуса и все те движения, что нам с ней теперь придется совершать. Она слушает с участием, но рассеянно, как если бы речь шла о ком-то другом.
– Нет, подожди, – говорит сестра, – отцу-то ты сказала? Что ее нет?
– Он к нам приезжал хоть раз? – парирую. Каюсь, про него я даже не думала. – Что о нем известно? Пятьдесят лет, женат, трое детей, законных, помимо нас. Врач-кардиолог, какова ирония. Может, затем и звала: помоги. Раз мы ему не были нужны, так значит, ему всё равно, и в курс входить не обязательно.
– Нет, – твёрдо отвечает Лида. – Он есть в соцсетях? Должен быть. Я ему напишу.
– Как угодно, – добавляю свой окурок к её, в пепельнице. – Можешь туда хоть поехать. В доме жить. Только давай сначала оформим всё, как надо, сделаем дела, и тогда…
– Ты всегда была такая! – неожиданно взрывается Лида. – У неё мать умерла, а она о делах! Бахнет по тебе, Божена. Всё в твоём бессознательном бахнет разом.
– Вчера уже бахнуло. А сегодня, кроме меня, кто, по-твоему, должен всем этим заниматься? Бегать, договариваться, брать талончики и, сука, ждать, пока в окошке номер загорится? Ты? Или, может, Венц?
– Ой, – отмахивается и сама берет сигарету из моей пачки. – Не цепляйся к нему. Он… – глазки опускаем, краснеем…
– Втрескалась что ли? – безразлично. – Да хоть бы и так. Дело в другом. Он ни тебе, ни мне, когда надо, не поможет. Лыбится и ебётся, ну и пиздит складно, вот и весь сюжет. Мама про него сказала… – "Такие всем запоминаются, потому что нигде не остаются".
– Что? – жадно ждет продолжения. – Что она сказала? – Озвучиваю цитату. – Да, – теперь она почти шепчет. – Она права. Она всегда говорит правильные вещи. – Туманная дымка заволакивает взгляд. Сестра поднимается, чтобы уйти.
– Лида, – настигаю её словом, как тамогавком, в дверях. Оборачивается. – Помоги мне. Пожалуйста. Давай просто сходим к нотариусу и, на выбор, либо обе подадим заявление о принятии наследства, либо ты оформишь на меня генеральную доверенность, чтобы я не грузила тебя больше никакой бюрократией. Мы не знаем, сколько может вылезти наследников второй, третьей, четвертой и так далее очереди. Она не общалась со своими родственниками, но они есть, их не может не быть. Первая очередь всегда самоуверенна и уверенно горюет, а потом, через полгода – раз, и в твоей квартире кто-то живет. Потому что он сходил куда надо и написал что надо, а ты нет. Хочешь потом с ними судиться? – Хмурится. Похоже, задумалась. – Пожалуйста, – повторяю с нажимом. Поднимаю брови. – Потом, если хочешь, съездим к отцу. Если хочешь, с Венцем съездим, хуй с ним, – несу что попало, как озабоченный ухажёр, лишь бы согласилась. – Помоги мне, и себе помоги, мне помогая, ладно?
Застыла, слёзы глотает. Мои слёзы, видимо, текут внутрь. Гематома без синяка. Я вижу проблему. Я вижу её решение. Я пострадаю потом, когда проблема будет решена.
– Ладно, – сдаётся, – съездим. Только тебе, наверное, пока нельзя водить, – мамину машину: не договорила. У меня есть права. Тачку свою я разбила, чудом уцелев. Ночью, абсолютно трезвая, слетела в карьер, объезжая одну дуру с коляской. Дело было с годик назад. – Что с похоронами? – голос срывается. – С похоронами, – повторяет внятно. – Кто будет, что будет, надо бронировать кафе…
– Я уже обо всём договорилась.
– Ты, может быть, съешь что-нибудь? – спрашивает, помявшись. – Забыла, вижу по тебе, опять забыла, что есть надо. Давай я приготовлю. Вроде, что-то было. – Обрадовавшись необходимости о ком-то заботиться, уходит на кухню, игнорируя мои вялые возражения. Я переключила внимание на практические вопросы. Она, чего доброго, переключит внимание на практическую заботу обо мне.
Синхронизирую телефон с колонкой. Включаю музыку. Беру планшет. Беру лист. Беру карандаш. Думаю о Будде. Начинаю рисовать. Получается мама.
Смотрю на неё, из меня вышедшую, как из неё, когда-то, я. Изогнутые брови, благородное три четверти, овал лица правильный, а глаза, как у меня, в кругах, а круги эти, глазницы, вот-вот провалятся, и не будет ни глаз её, ни губ. Одна недвижимость осталась, дома больше нет у меня, мама была им. Смотрю минут пять, не отрываясь. Мембрана, отделяющая мой разум от меня живой, рвётся. На мамину щёку падает капля. Я обнимаюсь с листом. Я реву.
Легче не становится. Становится хуже. Корабль, давший течь, непременно утонет, если сразу его не залатать. "Успокойся", приказываю себе и для пущей убедительности въезжаю этой, расклеенной, себе по лицу, как Лида накануне. Толку нет. Слёзы обратно не вкатываются. Мама обратно не вкатывается, на каталке. "Она в морге, – с ужасом сознаю я, не как модель, абстракцию, часть проблемы, сознаю не головой, а вся. – Она в морге, и её там, перед тем, как вручить мне свидетельство,
***
Из кухни – голос сестры. Вытираю лицо футболкой, снимаю её в стирку, надеваю домашнюю. Мама готовить не любила, чаще заказывала еду на дом или набивала морозилку полуфабрикатами. Еда не входила в сферу её интересов. Не вкус входил, но запах. Она прекрасно разбиралась в ароматах, знала, что успокаивает, что приводит в тонус, что настраивает на мечтательный лад. В её комнате, в сиреневых стенах, всё время жглись индийские палочки. Как-то призналась мне, что мужчин тоже подбирает по запаху, особому, неуловимому для большинства запаху гормона андростенола. Запах этот можно ощущать не дольше года, влечение растворяется вместе с ним, и, вуаля, пост сдал, пост принял, у нас новый, благоухающий, по её мнению, отчим. Женщины, чьи рецепторы столь чувствительны к андростенолу, на порядок темпераментнее остальных. Им всё равно на возраст, внешность и статус избранника. Главное… А, кстати, я вспомнила, как называются те летучие вещества, которые у меня к Венцу. Копулины, естественные стимуляторы эрекции. Мало того, что при их выработке встаёт, во время секса они провоцируют приток крови к члену и прямо-таки юношескую эрекцию. Вырабатываются в состоянии влюблённости. Срок действия – от полугода до трёх. Ещё есть феромоны, летучие стероиды. Их считывают вомеры, крошечые углубления в носу, называемые иногда "нулевым нервом", на расстоянии сорока сантиметров. Срок действия – год-два. Я думаю о сексе и недолгосрочности влечения людей друг к другу. Я думаю о хрупкости эмоциональных связей. Я думаю о бренности бытия и выходе из колеса перерождений. От частного к общему. Проблема жизни, она не моя личная проблема, а проблема вообще, и думаю я о ней не на уровне отдельной личности, а глобально, от личности своей отделяясь. Проблема жизни включает в себя смерть. Я отдельно от смерти потому, что думаю о ней. Она – объект. Танатос лежит у меня под ножом.
– Иду, – отвечаю Лиде. Глаза, вытекшие на подбородок, мне, не без труда, но удалось вернуть обратно.
***
Телефон продолжает звонить. Мои ребята: татуировщики, артисты, рок-музыканты, блогеры, тематики разных тем, из разных городов, неповторимые в ебанутости своей. Большей частью мальчики. Звонят, спрашивают: Женёк, как ты, может, помощь нужна? Нет, отвечаю, всё идёт по плану, спасибо, имя рек. Сестре тоже звонят. В горе и в радости про нас вспоминают, в спокойствии – реже. Кусок в горло не лезет, пью кофе, мучаю яичницу. Никто не разговаривает. Тихо, как в склепе. Звонок ломает тишину. Лида берёт трубку. “Нет, да, нет, да, – звон вилки, – я спрошу, подожди”.
– Ничего, если Венц зайдёт? Он ненадолго, – обращается ко мне, прикрыв микрофон.
– Не верю, что ему больше некому вставить. – Обидная фраза, необдуманная. Ляпнув, жалею. – Извини. Ничего, пусть приходит. Это я по себе сужу. Ты же знаешь. – Моргает, сделав вид, что не оскорбилась. Ничегошеньки она не знает.
Мы с Венцем познакомились в гей-клубе. Меня вытащили друзья, из которых, собственно, геев было полтора человека. Пойдём, говорят, развеемся, ну, пойдём. Приехали, пропустили свои фейсы через контроль. Я, не особо прикидываясь, сошла за лесбиянку. Не крашусь, глаза, как блюдца, платье короткое, но широкое, похоже на балахон, и с тяжёлой обувью, как я люблю. Сама щуплая, полторашка в дредах. Натуральный хоббит, особенно на фоне парней. Вошли мы, представляя собой зрелище довольно странное. Я и полчеловека, то есть Паша, бисексуал, оглядываемся по сторонам. Гей, Вадик, уверенно, от бедра, идёт к стойке, и натурал, Андрей, внезапно идёт за ним, воскликнув: "О, какие люди!" Я аж прикурила. Потом вспомнила, что Андрей здесь работал, и приветствовал своего бывшего сменщика, бармена. Бармен как глянул, так у меня вся душа в пятки упала. "Да ну нахуй, – подумала я, – что за дьявольщина". Ничего подобного раньше не случалось: смотрит человек, и – до костей. Обычно ведь как, знакомишься, и сразу понимаешь, будете ли вы дальше общаться и каким именно способом. Первое впечатление – самое верное. По опыту: опыт его, впечатление, подтверждает. Годы сжимаются в долю секунды. Роман, родившийся из неприязни, ей же и кончится. Я ни разу не путала дружбу с похотью, потому и братишек у меня много. Сразу позиции обозначаю. А тут смотрю, он смотрит, и алыми буквами на лбу: беги – убьёт. "Ребята, это Венц, – сказал Андрей, бликуя очками. – Венц, это ребята. Кроме Вадика (кто Вадика не знает), Паша и Женечка, наш главный идеолог". Паша не успел даже головой своей блондинистой кивнуть. "Божена", – поправила я с очень серьёзным лицом. Я, когда нервничаю, резко серьёзнею. "Хорошо, Божена", – сказал Венц, и с тех пор зовёт меня только так, полуиронично, подчёркивая полноту имени. Сказал и улыбнулся. Такое не нарисовать. Такое вырезают.
От неожиданности я напилась. Танцевала с девочками, с одной чуть было ни закрылась в туалете. Она была не против. Против была я. Вадик, муза моя голубоглазая, тоже танцевал, но Вадик, в отличие от меня, закрылся. Паша, играя мускулами, размахивая олдфэшеном, общался направо и налево. Андрей, старательно маскируя свою натуральность очками и маньячным видом, пил, разговаривая с девушкой-трансом. У него профессиональный интерес. Подрабатывал он тут недолго, для практики. Стойка выпустила сексолога. Мой друг-сексолог и мой друг Андрюха – один человек. Стойка не выпустила ни черноголового Пана с проявленным сатириазисом, ни меня, нимфочку, уколотую в мозг. Иногда кажется, что мы с Венцем – один человек, с диссоциативным расстройством. Венц работал. Я подсела к Венцу. "Привет", – говорю, а коленки ватные. Он, на минуточку, мне всё это время наливал. "Ну, привет, – ему раз улыбнуться, а у меня брюшина вспорота, – Божена. Где ты так танцевать научилась?" "Нигде, – отвечаю, – сама. Я художник. Танец – тот же рисунок, только всем телом". "Тогда секс – тоже рисунок", – отвечает и перемещается вдоль стойки, делает заказ. "Нет, – говорю, – секс – это уже картина. На которой – всё, что в данный момент происходит внутри каждого из участников". "А ты, вижу, шаришь, – усмехается, – и чего ты, как, по девочкам?" "Я по ситуации, – выдаю, – по состоянию и настроению. Яжхудожник, ну ты чо", – художник, может, и ничо, зато юморист не очень. Потом мы говорили о гендере, Карле Юнге, архетипических соответствиях, полигамии, проституции, древней Греции и наркоте. В клубе. Перекрикивая музыку. Перемещаясь вдоль стойки. "Ты не воспринимаешь себя, как девушку, – диагностировал Венц, – и очень напрасно. Потенциал убиваешь". Я, окосевшая от коктейлей, была готова воскресить потенциал прямо там, под стойкой. Вместо этого возразила, что я теоретик, что меня привлекает, скорее, не само действие, а новый опыт, что сам по себе секс менее интересен, чем поток сублимированного либидо. "Зря ты так думаешь, – усмехнулся Венц, – в тебе, как и во мне, заряда столько, что хоть всех тут перееби, ещё остается. Другое дело – фактор новизны. Интересно то, чего ещё не было, тут я с тобой согласен". Я указала на его самоуверенность. Фрейд из угла орал про мой комплекс кастрации. Я послала Фрейда за звёздочкой. Паша разлил свой виски на мальчика и не придумал ничего лучше, как познакомить его со всеми нами. Паша присутствовал, поэтому послать его не удалось. Мы, с мальчиком и Андреевским трансом, сели за столик. Вадик вернулся, довольный, тоже с мальчиком. Мы начали играть в карты на желания (действительно, а чем ещё заниматься, в гей-клубе-то). Венц, из-за стойки, поглядывал на меня. Я, из-за градуса, на него. Желание было сильным. Номер у меня в итоге попросил он. Подошёл и попросил, невзирая ни на каких мальчиков. Я написала цифры на салфетке. Он позвонил сразу, как мы вышли из клуба. Искал встречи. Я сказала: работаю, извини. Заходи в студию, если хочешь. Ночь звенела по-доброму, колокольчиками. Я улыбалась, пока Андрей развозил нас по домам. Улыбалась дома, ма… ме. Вспоминаю, чтобы не думать о маме. Думаю о маме. Нет, реветь нельзя. Можно есть. Есть не хочется. Хочется реветь.
Что там было? Что-то было. На следующий день он и вправду заехал в студию. Сел в кресло, взял каталог с моими работами, листает. То на них, то на меня. В смысле, смотрит. У меня в руке машинка, на мне – плюсовые очки (лёгкая дальнозоркость), передо мной – рука в трансфере, контура забиты наполовину. Портрет в реализме, много мелких линий, кожа тонюсенькая, надо постоянно следить за глубиной и мощностью, зазевалась – будет шрам. Отвлекаться нельзя. Прошу Катюшу, администратора, сделать молодому человеку кофе. О том, что у меня как минимум трёхчасовой сеанс, молодой человек предупреждён. Просмотрел каталог, поглазел на Катюшу, отвлёк меня заявлением: “Напомни потом, насчёт твоих рисунков, кое-что скажу”. Дима, владелец студии и ведущий мастер, вошёл в студию, навёл фокус на меня, мастерящую, разулыбался, увидел Венца, поздоровался и позвал его в админку, поговорить. Они, оказывается были знакомы. Похоже, все мои знакомые были с ним знакомы. С Димой Венц завис ненадолго. Сказал мне: “Освободишься, набирай, погуляем”, – и утёк. Дима подошёл, посмотрел, как я работаю, мы перекинулись парой фраз насчёт пигмента. Он спросил, давно ли я знаю Венца. Я сказала: с ночи. Поняв, что сказала, пояснила: познакомились в клубе, разобщались, ничего такого. Дима сказал: понятно. Посоветовал иглу для закраса. Ушёл в админку. Запись у него стояла через полчаса.
Погулять мы погуляли. Единственный раз, когда мы с Венцем, не унижая друг друга, гуляли под солнцем. Про рисунки он сказал много. Ему понравилось. Спросил: “Можешь сделать для меня эскиз? В твоём стиле. Чтобы запутано было, как в голове. Несколько слоёв, от младенчества до старости, нет, от зародыша до трупа, один возраст поверх другого, видны все, и всё понятно”. На вопрос, где бьём, сказал, не на руках, явно. Руки забиты. Левая цветная, правая чёрно-белая. Левая нью скул, правая биомех. Предложил на растерзание грудь. Идея меня заинтересовала, она была небанальной. Я сказала: “Давай соединим твои рукава. Могу сделать несколько вариантов. Пришлю, скажешь, как тебе”. Говорили о работе. Съехали на политику. Говорили о том, что в стране нет своих средств, о национальных ресурсах, присвоенных зарубежными коммерческими организациями, о массовом наебательстве. Про невозможность изменить ситуацию из-за страха, невежества и индивидуализма, привычных для тоталитарного и полицейского государственного строя, о Платоне говорили тоже. Я вспомнила Будду, победившего это трио, страх с друзьями. Венц возразил: всем буддами не быть. Я сказала: и не надо. Мы поехали в парк аттракционов. Развлекались. Обсуждали источники адреналина. Процессы в мозге. Осознанные сновидения. “Жизнь, – сказал Венц, – это эксперимент. Действуя, понимаешь себя. Лучше и быстрее – в экстремальных обстоятельствах. Это тебе не пассивное созерцание, бандитка”. На мне была бандана и футболка с черепом. Он приминал асфальт подошвами конверсов. Его джинсы были коричневыми, куртка – кожаной. После того, первого дня, живьём, не в сообщениях, так легко мы с ним больше не говорили.
Потом он пропал на неделю. Уехал из города, по делам. В конце недели вернулся, позвал на тематическую вечеринку. Где, с согласия всех участников, можно творить что угодно. Можно и не творить. Я не поехала. Причины были. Дальше – интереснее. С утра, после вечеринки, я обнаруживаю Венца в своей квартире. Он входит ко мне в ванную. Без стука. Без футболки. "Что ты здесь делаешь?" – выдаёт. Его аж назад шатнуло от удивления. "Зубы чищу, а ты что здесь делаешь?" – спрашиваю, с щёткой во рту. "Венц, ты дол… Что вы здесь делаете?" – Лида, распущенная, в его футболке. Занавес можно опускать. Сердце забилось, в глазах – красные пятна, и они, двое, под пятнами стоят. Не опускается занавес. Видать, заело. Сошлись они вчера. За её перемещениями я не слежу, ушла гулять, ну, рада за неё. Совпадение? Бывают ли они? По глупости мы, все трое, совпали. "Вы что, знакомы?" – спросила Лида. "Недавно", – сказал Венц. "Пару раз пересекались", – сказала я. Поймала на себе её косой взгляд и его прямой. "Ладно, мне надо собираться", – сплюнула в раковину, прямо при них, прополоскала рот и вышла, задев его плечом. Я не имела на него видов, но истерику схлопотала. Дело не в том, что он ебётся с кем попало, лучше бы так, кто я ему такая, считать фрикции. Дело в том, что он ебётся с моей сестрой у меня под носом, и почему-то не прекращает это делать. Иногда закрадывается невольное подозрение, что она для него – способ быть ближе ко мне, учитывая то, как он на меня пялится, но у меня хватает мозгов себя одёрнуть. Пялится он так на всех. Лида его привлекает. А я – несостоявшаяся блядь. Несостоявшаяся, блять, любовь всей жизни.
Теперь моё поведение с ним, если не выглядит логично, то хотя бы объясняется. Я всё понимаю. Сестра моя красива, образована и не дура, и, наверняка, замечательная любовница, при её-то физической подготовке. Ходит на фитнес, все мышцы, включая интимные, тренирует. Ходит от случая к случаю. Купила вагинальные шарики, периодически про них вспоминает. Гетера, а не сестра. Жрица Венеры, любимица её крылатого сыночка. Что Венц в ней нашёл, понятно. Что она в нём – ну, я же тоже что-то нашла, значит, есть оно, это что-то. Три месяца уже находим, я и Лида, она – физически, я – интеллектуально. Несколько раз он исчезал отовсюду, ни ответа, ни привета, никому. Потом объявлялся, то цветущий, то сникший: вот он я, берите, такса – в сутки лям. Нервных клеток. Моих и Лидиных. Я ведь чего настаиваю на доверенности. Так бывает: влюбится человек и начинает… дарить. Чего доброго, питерскую прописку нашему мальчику подарит или дом решит продать, чтобы денежки с ним профукать. Если захочет, то пусть это идёт через меня. Я держу контроль. Кто-то же должен.
– Спасибо, очень вкусно. – Мою тарелку, ухожу к себе. Тишина визжит. Сейчас бы с мамой поговорить. "Я потеряна", – говорю вслух, в окно. Вибрация звука – вдалеке. – "Я раздавлена", – проговариваю и слушаю, как кто-то чужой звучит в пустоте. "Мама", – обращаюсь к небу, хотя её там нет. Или есть? Между жизнями, на курорте. Небо – море. "Мамочка, царевна Анна, мой капитан. Можно я не пойду на твои похороны? Можно мне ещё немножко побыть с тобой? Как будто ты уехала. В гости. Нет. При мне ты уехала. Я помню, как и куда. У меня разом всё забрали. Ты мне и мать, и отец, и сестра, ближе Лиды, и единственная среди пацанов подруга. Я пытаюсь о тебе не думать. Я не могу. Всё, что казалось важным, лопнуло, как мыльный пузырь, в стройные шеренги я строю тени и заставляю их маршировать. Какая мне, к чертям собачьим разница, какой у тебя гроб, если сердце во мне со вчерашнего дня собачье, если вытрахать и выденьжить твоё отсутствие намереваюсь, понимая всю тщетность этих потуг? Ладно, Лида ищет утешения в объятиях Венца. Мне-то он тут, бесполезный, нахуя? Ты про него правильно сказала, ему нравится сеять хаос, вносить смуту в семьи, быть яблоком раздора: вкуснопахнущим, мать его, яблоком. Мама, – опускаюсь на шёпот, опускаюсь на хрип, на стул, опускаюсь, – мамочка, царевна Анна, моя тихая гавань. Не умирай, – зачем-то прошу, – пусть лучше я, не ты. Кто угодно, не ты. Не умирай". Поздно. Весь контроль насмарку.
Как попускает – так хоть из окна себя спускай. Я звоню Андрею. Говорю, Андрюш, привези естьчо, привези ещё, по-братски. Дружим мы с первого класса, с ним и с Пашей. Андрею можно доверять. Он привезёт. Он спрашивает: "Как ты, веснушка?" Утром мы поговорили как-то невнятно, но с кем я утром внятно говорила. Я спрашиваю: "Ты сильно занят? Поехали, покатаемся. Не могу в квартире, тесно и к Лиде Венц сейчас придёт. Даже смотреть на него не могу, тошно". Андрей говорит: "Поехали, конечно. Буду через десять минут". С мамой они, естественно, были знакомы. Мой ровесник, двадцать три года. Ведёт себя старше на десятку, педант, рубашечки крахмальные, со мной – как педофил. Лес. Мне нужно в лес. Обожраться грибочков и смотреть на звёзды, постигая смысл сущего. Или заночевать у Андрея, укуриться там до газообразного состояния. Он живёт один и меня во всех состояниях уже видел. Кроме пошлого и нынешнего.
Снаружи хлопает дверь. Я собираюсь со скоростью спецназовца: пока горит спичка. Накидываю косуху, бросаю в рюкзак сигареты, телефон, зарядку, хватаю ключи. Голос Венца будто бы везде, низко, очень низко всё это. Венц, вместе со своим голосом, проходит на кухню. Я вылетаю из комнаты, впрыгиваю в кроссы и, не завязывая их, просачиваюсь на лестницу. Дверь хлопает. Ключ дёргается. Руки дрожат. Опять тремор. Ничего страшного. Подожду на улице. Лифт едет как-то долго. Лифт давит. Дверь из парадной. Пустая детская площадка. Качель скрипит. Ветер бьёт. "Мам, – спрашиваю у ветра, – тебе не холодно? Мне – очень".
Каждая смерть – это уникальная трагедия. Трагедия для тех, кто ещё жив.
Глава II. Всё, что во мне есть, требует твоего присутствия
Now I'm trying to wake you up
To pull you from the liquid sky
Coz if I don't we'll both end up
Поделиться книгой: