Весенние ливни

Арина вытерла уголком платка глаза, виновато улыбнулась, и Михал заметил, как она изменилась за ночь. Даже улыбка была болезненная, ожидающая, вовсе не ее.

— Неужто ты думаешь, она легкого пути ищет? — с трудом сказала Арина,— Недавно при мне дивилась, что некоторые из одноклассниц в физкультурный институт поступают. Смеялась. Кто их после, говорит, замуж возьмет?

— Так и сказала?

— Разумеется…

— Ну вот и дожили, мать!

Они вошли в ворота рынка и сразу попали в разноголосый гам, который глушила веселая музыка, лившаяся из репродукторов. Привоз оказался богатым: на прилавках желтели бруски масла, стояли бидоны со свежим молоком, с оттопленным — кастрюли, кринки; горкой лежали в треугольных полотняных мешочках сыры. В мясном ряду на крюках висели освежеванные туши, окорока, и мужчины в белых фартуках ловко рубили мясо на больших колодах. Торговля шла и с грузовиков, и с возов.

Не прицениваясь, Шарупичи купили оттопленного молока, мяса, яичек и сразу, не так, как делали обычно, подались к выходу. У ворот догнали шофера главного инженера. Прижимая к груди громадный букет цветов и доверху набитую молдавскую кошелку, Федя пробирался к своему лимузину. Стекла машины поблескивали, но Михал заметил в ней Сосновского. Ничего не сказав Арине, он передал ей авоську и прибавил шаг: нужно было воспользоваться представившимся случаем да заодно напрочь сжечь мосты для отступления.

— А-а, Сергеевич! — приоткрыв дверцу, поздоровался с ним Сосновский.— Заготавливаем? Ну что ж, и это надо. Может, по дороге?..

— Вы извините,.,— догадываясь, что Арина просительно глядит на него сзади и вот-вот вмешается, заспешил Михал: — Я хотел бы на завод дочку устроить. У нас в цеху как раз формовщик Жаркевич в Политехнический поступил. Так пусть бы моя работала поблизости…

— Ну и просьба! — засмеялся Сосновский. Но вдруг узнав в Арине женщину, которую встретил в институте, возле приемной директора, густо покраснел.

— Что, не поступила дочка, Сергеевич?

— Нет.

— Вот беда… Это же лотерея какая-то… А я, хорошо, позвоню…

Не зная, что еще сказать и как посочувствовать, Сосновский кивнул головой и неловко закрыл дверцу. Откинувшись на мягкую спинку сиденья, раздосадованно подумал, что не может с прежней свободой разговаривать с Шарупичем.

— Давай, Федя,— подогнал он шофера.— Нас ждут уже, наверное.

5

Вера заметила Татьяну Тимофеевну Кашину еще у калитки. Та никак не могла справиться с задвижкой и смешно крутила рукой, просунутой в дырку. «Ну, ну, попрактикуйся!» — ехидно подумала Вера, по-своему радуясь гостье. Возбужденная разговором с мужем, который, приехав с базара, рассказал о встрече с Шарупичами, догадываясь, чего заявилась Кашина, она цыкнула на дочерей, кинувшихся было бежать во двор, и стала наблюдать за гостьей из-за тюлевых занавесок.

Сосновский заметил это и, недоуменно взглянув на жену, сам пошел открывать калитку.

— Как у вас чудесно! — услышала Вера голос Кашиной, которая говорила так, словно была здесь впервые.— Мой на рыбалку, и я за ним. Говорю, подвези, хоть побуду у Сосновских, подышу свежим воздухом. Вы же не прогоните? Боже, какая благодать! До самого моря гнались за вашим ЗИЛом…

— Входите, будьте добры,— пригласил Сосновский.

— А где дети, Вера? — Кашина оглядела двор, но проходить в калитку медлила.— Как Юрик?

«Так и знала»,— подумала Вера и, опасаясь, что муж скажет лишнее, поспешила на крыльцо.

Разморенная от жары, в пышном цветастом платье, Татьяна Тимофеевна стояла, широко расставив ноги, подбоченясь, и от этого выглядела еще полней.

— А вы всё поправляетесь, загорели! — махая рукой с крыльца, воскликнула Вера.— Завидно даже!

— Ну что я? — горячо запротестовала гостья, идя навстречу.— Вот вы, Верочка, правда, аж почернели…

Они обнялись и расцеловались.

Удивительная была у них дружба. Вряд ли Вера и Кашина благоволили друг к другу, но все-таки дружили и даже испытывали в этом потребность.

Оживленно разговаривая, они прошли к вкопанному в землю столику в тень молодых березок. Татьяна Тимофеевна, не снимая черной соломенной шляпки с букетиком цветов, плюхнулась в качалку, оправила подол и в изнеможении раскинула руки на подлокотниках. Вера заторопилась, принесла запотевший баллончик газированной воды, вазочку варенья и розетки.

— Попробуйте, вчера только крыжовник варила,— предложила она, даря улыбку. — Соня с Леночкой, поверите ли, объелись пенками. Такие сластены!

— Спасибо! Неужели из своего сада? — удивилась Татьяна Тимофеевна, и рот у нее приоткрылся так, что, казалось, реже и шире стали зубы.

— Конечно. Зачем покупать, если под руками собственный есть…

Сосновский, вернувшись из города, до сих пор не мог обрести спокойствие. В сердцах ему даже подумалось: жена угощает гостью не от доброты, а чтобы похвалиться, пробудить зависть. Кашина же, показывая свое восхищение, тоже остается себе на уме. «Словно на дипломатическом рауте»,— совсем рассердился Максим Степанович и, сославшись на срочную работу, пошел в свою комнату. Да и вправду нужно было просмотреть целую кипу литературы, присланной отделом технической пропаганды, чтобы завтра «спустить» ее службам.

Посасывая крыжовник, Кашина принялась судачить о новостях.

— Ну, а Юрик? — вдруг заволновавшись, воскликнула она.— Я и забыла вовсе, поступил?

Вера вспомнила о муже и немного потерялась. Понимая, что подруга начала разговор, чтобы кое-что выведать, а возможно, и досадить ей, не нашла ничего лучшего, как ответить вопросом:

— А ваш? Сева?

— Кашин говорил, что Юрика зачисляют кандидатом,— словно не услышала ее слов Татьяна Тимофеевна.— Это же счастье, Верочка! Поздравляю!

Как-то так повелось, что сообщить такое, что, по мнению твоей собеседницы, еще не получило огласки, было верхом превосходства. На это, чтобы лицом в грязь не ударить, обязательно требовалось ответить тоже чем-нибудь хлестким, сенсационным. Но Вера и во второй раз не нашла по-настоящему достойного ответа.

— Какое там счастье!

— Ну что вы, Верочка! — не согласилась Кашина, намекая, что знает и еще то-сё,— Максим Степанович, если захочет, сумеет постоять за себя.

— Макс и без того света божьего не видит. Из-за одного термообрубного отделения жизни нет.

Это уже был ответ! Во-первых, он говорил, что Вера в курсе заводского житья. А во-вторых, при всей своей внешней пристойности бросал тень на Кашина, как начальника цеха,

— А что там такое? — насторожилась Татьяна Тимофеевна.

«Ага! Невкусно?..» — с чувством торжества подумала Вера и равнодушно добавила:

— Одно спасение, что Димина там. А теперь еще новые заботы — какой-то барабан монтируют…

Она заметила: у Татьяны Тимофеевны забегали глаза, и предложила пройтись по лесу.

— Что еще нового? — спросила, великодушно передавая ей инициативу.

— Дочка Шарупича провалилась! Вот кого не люблю, так не люблю,— затараторила Татьяна Тимофеевна.— Корчат из себя праведников. А ведь эту самую Арину с детьми в сорок втором через линию фронта силком выпроводили. Да и за самим активистом хвосты тянутся. Товарищи в могиле, а он целехонек…

Ее отнюдь не смущало, что собственное житье-бытье было далеко не блестящим и в том же сорок втором году она торговала борщом да печеной картошкой на Комаровском рынке или у проволочной изгороди гетто.

— На завод, наверное, пошлют? — не показала Вера вида, что знает о намерении Михала Шарупича.

— Надо же марку держать. Так или этак, а лучше, если красной стороной к чужим глазам…

Под вечер с механиком цеха и начальником ОТК за женой приехал Кашин. Был он в резиновых сапогах, в выгоревшем кордовом костюме и соломенной шляпе. Высокий, атлетического сложения, выглядел молодо, молодцевато. К тому же в одежде его был своеобразный охотничий шик, под стать открытому загорелому лицу и мощной фигуре Кашина.

Просигналив, они вылезли из «Победы», остановились у калитки и закурили. Когда на крыльце показались Сосновские и Татьяна Тимофеевна, Кашин открыл багажник и вытащил оттуда порядочную щуку на лозовом кукане. Подняв ее, как трофей, широко улыбнулся и торжественно, точно на банкете, провозгласил:

— Вам, дорогой Максим Степанович! Выкуп за жену!

Были они все под хмельком. Начальник ОТК, смуглый худой армянин с кровянистыми глазами навыкате, выглядел вовсе осоловело. Он жадно затягивался табачным дымом и облизывал запекшиеся губы.

Сосновский не умел разговаривать с пьяными, опасался не попасть в тон.

— Заходите,— пригласил он, тушуясь и не желая, чтобы они вошли.— Вера, проси гостей!

— Некогда, спасибо,— весело отказался Кашин.— Только что от собственного угощения. Такая уха удалась, на славу! С перцем, с лавровым листиком. Алексеев даже рот обжег.— И с фамильярной иронией большим пальцем через плечо показал на механика, который, не желая обращать на себя внимание, стоял за «Победой», опершись на капот.— Правда, рыбак?

— Правда,— послушно подтвердил Алексеев и неожиданно захохотал.— Но вы, Никита Никитич, лучше про себя расскажите. Знаете, Максим Степанович, отобрал у меня баранку и газанул. Чуть машину не угробил. Начальник цеха, а лихач, ха-ха-ха!

Он хохотал аж заходился — громко, с желанием, чтобы это понравилось Кашину,— и все хлопал ладонью по капоту, хлопал и хохотал. Один глаз у Алексеева был чуть больше, слезился, и казалось, что механик смеется как-то по-сумасшедшему, подмигивая.

— Лихач! Настоящий лихач! — повторил он.

Не зная, что делать, Сосновский взял щуку и неуверенно предложил, глядя на Кашина:

— А вы все-таки зашли бы. Поговорим о деле.

— Снова про барабан? В силу рабочего класса не верите! Мы, Максим Степанович, рабочих кровей и, как пишут в газетах, сыграем свою роль. Будьте уверены!

— Обычно говорят: сыграли,— заметил Сосновский и передал щуку Вере.

— «Сыграли» — это значит, для проформы, а мы сыграем — это значит, по-настоящему. Я, Максим Степанович, орденские планки и те редко ношу. А вот значок автозаводца не снимаю. Это, по-моему, говорит о чем-то. Давай, Татя, собирайся, поехали. До встречи, товарищи!

Кашин открыто и крепко обнял жену, радостно встряхнул ее и повел к машине, что-то нашептывая на ухо. И было видно, что он действительно соскучился по ней.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Когда человек свыкается с окружающим, он перестает остро воспринимать его. Не так уже радуют удачи, не очень огорчают прорухи, ибо то и другое, пережитое не раз, становится будничным. Да и сами успехи и неудачи не особенно бросаются в глаза, и хлопочешь только об одном — не было бы хуже. И все-таки у Сосновского продолжали роиться в голове планы и всевозможные прожекты.

Правда, его планы и даже заветные идеи нередко оставались планами и идеями — мешала наденщина, часто летела к черту с трудом достигнутая ритмичность и начиналась штурмовщина. Все тогда делалось на ходу, в спешке. И на это уходили силы, находчивость, время. Ритмичность — как ртуть, которую надо держать на ладони, перед глазами,— иначе прольется. Такое утомляло, приглушало и радость и печаль. Угнетала и ответственность: о, если бы можно было только подавать идеи, рисковать, не рискуя всем!..

Подготовка к переходу на семичасовой рабочий день всколыхнула Сосновского и, прибавив хлопот, заставила искать, находить, комбинировать. А это он любил.

Раньше все так или иначе упиралось в программу. Выполнишь ее — почет и слава, нет — позор и шишки. По крайней мере, так казалось Сосновскому. Теперь же выискивать дополнительные резервы доводилось не только для плана.

Это казалось заманчивым, будоражило мысли. Помолодевший, решительный, Сосновский обошел цехи — от волочильно-заготовительного до главного конвейера — и удивился: как он до этого мирился с тем, что было? Фотографии рабочего дня и наблюдения за использованием оборудования в цехах показали неприглядную картину. Настоящим бедствием были простои, пожиравшие чуть ли не пятую часть рабочего времени. Из-за неполадок и нерадивости работу начинали с опозданием, а заканчивали обычно до гудка: нечего было делать. А поломки, аварии и недоброкачественный ремонт!..

Выяснилось, что в кузнечном и литейных цехах недостаточная мощность оборудования. Стало очевидно: нужно снова просмотреть звено за звеном и начинать с горячих цехов — вотчины главного металлурга, куда Сосновский — по специальности инженер-механик — вообще заглядывал в кои-то веки.

Потому ездил он теперь на завод с каким-то сложным чувством — досады, тревоги и ощущения своих сил. Бегло просматривал у себя в кабинете срочную почту и сразу шел в цехи, ожидая очередных неприятностей и шарад.

Сегодня Сосновский снова направился в литейный ковкого чугуна: необходимо было самому проверить, как идет монтаж более мощного оборудования.

Вагранка, у которой хлопотали монтажники, стояла холодная, чужая. И когда мимо нее от электроплавильной печи проплывал увенчанный сиянием разливочный ковш, это становилось еще приметнее. «Не наломать бы дров…» — подумал Сосновский, ловя себя на том, что не совсем дружелюбно смотрит на новую вагранку.

Объяснения давала заместительница Кашина — Дора Димина, немолодая, в берете и синем рабочем халатике, из-под которого белела кофточка с узким черным бантом. Разговаривать с ней приходилось громко, и это мешало сосредоточиться, думать, как Максим Степанович любил.

Говорила она без желания сгладить острые углы, подсластить неприятную правду. Но потому, что было начало рабочего дня и свежее, чистое лицо Диминой молодо белело, или, может быть, потому, что халатик и берет сидели на ней, как сидят на женщинах, которые умеют со вкусом одеваться, она все равно казалась Сосновскому непрактичной и даже ветреной. Иногда она вообще задумывалась некстати, большие темные глаза становились отсутствующими. Раздражала и ее, как казалось, мелочная принципиальность, какой-то скрытый скепсис. Сосновскому даже пришла мысль: «Не нарочно ли Кашин подсунул ее вместо себя? Чтобы после быть свободным от договоренности и гнуть, если понадобится, свое. Этому хвату всё нипочем!..»

— Вы говорите, одними вагранками здесь не обойдемся? — спросил он, напрягая слух, чтобы услышать ответ.— Я вас так понял?

— Да. Придется еще раз провести расчеты пропускной способности технологических цепочек,— невозмутимо кивнула Димина, будто довольная, что нашлась новая прореха.

— Как, как?

— Наша электропечь не пропустит за семь часов столько, сколько дает за смену.— Димина начала сыпать цифрами.— Нужна другая, ну хотя бы ЛЧМ-10. Нужны полуавтоматические смесители.

— Это предложение Кашина?

— Не совсем…

— Повторите.

— Я говорю: не совсем. Кашин опасается, как бы к этому не подошли формально и не увеличили программу... Но у него нет других предложений.

Сосновский бросил взгляд на ее седеющие виски, на стройную фигуру, вспомнил непристойную шутку крутого на слово начальника цеха и с неприязнью осведомился:

— Почему вы предварительно не согласовали свои мнения?

Димина пожала плечами.

— Это не всегда удается.

— Извините, но я спрашиваю серьезно,— сказал Сосновский, уступая дорогу юркому автокару,

Она промолчала, отвлеченная какими-то другими мыслями, и механически поправила волосы, выбившиеся из-под берета.

— По-моему, вам, Максим Степанович, согласовать будет легче… Что вас еще интересует?..

В конце пролета они увидели Кашина. Он что-то кричал, размашисто жестикулировал и тыкал пальцем в грудь то одному, то другому рабочему, суетившимся у выбивной решетки. Заметив главного инженера с Диминой, отобрал у ближайшего из них крюк и, ловко подцепив опоку с отливкой, которая никак не проваливалась в люк, потянул на себя. Опока затряслась как в лихорадке, отливка послушно отстала от формовочной земли и исчезла в люке.