Весенние ливни

ВЛАДИМИР КАРПОВ

ВЕСЕННИЕ ЛИВНИ

Роман

Книга первая

ДЫХАНИЕ ВЕТРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Зной был лесной — с тенью, с запахом прелой земли, живицы и нагретой листвы. Зеленая благодать вокруг лениво замерла. Только порой неожиданно прорывалось дыхание недалекой воды. Оно приносило свежесть и свои запахи мокрого песка, водорослей.

— Ты помнишь, Веруся, Одессу? Люсдорф? — исподволь начал Сосновский и шевельнулся в качалке. Но было хорошо, и он остался полулежать.

— А что? — отозвалась Вера, до которой смутно доходило, о чем спрашивает муж.

Она стояла возле куста можжевельника, нервно обрывала с него иглы и смотрела на дорогу. В белой шифоновой кофточке и яркой, сшитой для дачи, ситцевой синей юбке с большими красными тюльпанами, Вера выглядела молодой, стройной, даже путь незнакомой.

Это тронуло Сосновского. Он улыбнулся сам себе и нехотя, преодолевая вялость, поднялся.

— Я о Люсдорфе,— повторил он, подходя к жене,— Помнишь, за виноградниками — обрыв, песчаная отмель и море. А с другой стороны такая же неоглядная степь. Море и степь!

— Ну и что? — опять спросила она, беря в зубы иголку можжевельника.

— Помнишь, как перемешивались там запахи — соленое дыхание моря и сухой аромат степи?

— Не понимаю, при чем это сейчас.

— У нас здесь то же самое. Только и отдыхаешь тут… Да не волнуйся, пожалуйста. Клянусь, все обойдется.

— Как ты можешь быть спокойным и думать о другом?!

Однако Сосновский обнял ее, и они вышли на дорогу. Прислушиваясь, постояли немного и молча побрели к просвету между деревьями.

На песчаном берегу снова остановились.

— Нам здорово повезло,— заговорил Сосновский, по-прежнему стараясь отвлечь жену от тревожных дум.— А я-то ведь завидовал другим…

Хотя дачу строили два года, с большими хлопотами, увлечение ею у Сосновского не остывало. Просыпаясь ночами, он до сих пор перебирал в памяти, как ездил сюда и подгонял строителей, как сам помогал копать траншеи для водопровода и несколько раз обращался в стройтрест, чтобы прислали побольше рабочих. Недавно же его и Веру захватила идея — пристроить веранду. Нужно было решить, какую, раздобыть материал, найти плотников. Дачные заботы нравились Вере. Она поощряла энтузиазм и увлеченность мужа и сдерживала лишь в одном — рассчитываясь за что-нибудь, Сосиовский обычно смущался и переплачивал.

— А знаешь что, веранду мы застеклим разноцветными стеклами,— сказал он и начал фантазировать, что еще сделает на даче и вокруг нее.

Предчувствуя недоброе, Вера с досадой слушала мужа и тоскливо глядела на бескрайную водную гладь. «А что, если беда?» — не выходило у нее из головы, и беззаботность мужа, наивное старание отвлечь ее только сердили.

Море лежало ленивое, спокойное. Холмистый противоположный берег синел в слюдянистой, как марево, дымке. Кое-где зеленели небольшие островки: вода лишь через год должна будет покрыть их.

Неожиданно Вера увидела чайку. Как над настоящим морем, птица летела плавно и зорко всматривалась в воду.

— Откуда тут взялись чайки? — удивилась Вера, принимая это за добрую примету.

В этот момент до них донеслось яростное стрекотание мотоцикла, который, очевидно, с ходу преодолевал крутой песчаный взгорок. Вера нетерпеливо освободилась из объятий мужа и побежала назад, на дорогу.

Вел мотоцикл Тимох, а сын сидел сзади. Плечи у него были опущены, голова потуплена. Вера безошибочно угадала — случилась беда и, чувствуя, как убывают силы, едва подняла руку.

Растопырив ноги, Тимох остановил мотоцикл.

— Ну как, Юрок? Плохо? — выдохнула Вера,

Юрий, понурившись, стал неловко слезать с мотоцикла, зацепился за крыло штаниной, рванул ее. Курносое, с широко посаженными глазами лицо стало враждебным.

Вера знала, что теперь он не скажет ни слова, но молчать не могла.

— А Рая Димина в списках? — спросила она у Тимоха.

— Рая, вообще, после первой тройки забрала документы и, похоже, сдавала с другим потоком в медицинский.

— Бедная девочка! А Севка?

— Кашин? Его зачислили… И меня тоже,— просто ответил Тимох, догадываясь, о чем еще хотелось узнать Вере Антоновне.

— Это совсем интересно!.. У вас же с Юриком было одинаковое количество баллов…. Да выключи ты мотор!

Тимох пожал плечами.

— Он работал каменщиком, мам! У него стаж. Он сирота! — с вызовом крикнул Юрий. — А мне, если так, не очень-то нужно.

Подошел Сосновский.

— Ты слышишь? — презрительно сказала Вера.— Поздравляю! Мой сын виноват в том, что мы еще не на кладбище.

Ей стало до боли обидно. Но на кого было обижаться? На кого обрушить свое возмущение? Эти вопросы ставили ее в тупик, и потому выходило, что виноватыми были все и всё, но только, конечно, не сын — такой несчастный сейчас. Она позволила пригласить Тимоха на дачу, чтобы Юрию было охотнее готовиться к экзаменам. Позволила и радовалась: Тимох оказался самостоятельным, скромным. Но поступил не Юрий, а он, и это подливало масла в огонь.

— Подожди, Веруся! — попросил Сосновский.

— Чего подождать? — окончательно вышла она из себя.— Ты же все равно не рабочий, хотя на твоих плечах целый завод!

— Я, Юра, поеду,— сказал Тимох.

— Тогда и я с тобой.

Тимох неопределенно шевельнул бровью, исподлобья глянул на Веру Антоновну.

— Вы не думайте, я отлично знал, что мне не стоит ехать сюда. Но пустить Юру одного не решился. Он там невесть что плел…

— Тима! — угрожающе предупредил Юрий.

Испуганно всхлипнув, Вера кинулась к сыну, запричитала. Но тот не дал себя обнять, отмахнулся и побрел к даче. Ведя мотоцикл, следом за ним двинулся и Тимох. Из калитки им навстречу выбежали Леночка с Соней. Соня первая подбежала к Тимоху и, схватившись за руль, нажала на сигнал. По лесу разнесся хриплый, тревожный гудок.

Вера вздрогнула.

— Нужно ехать, Макс! Сейчас же!..— спохватилась она и, видя, что муж медлит, рванулась к нему.

Ей хорошо была знакома эта его медлительность, за которой таилось желание оттянуть решение, пряталась надежда, что и так, само собой, все образуется. Но годы совместной жизни уже научили Веру разбивать подобные предательские надежды и нерешительность. Нужно только вывести мужа из равновесия, рассердить, пусть почувствует, что иного выхода нет. И Вера взмолилась:

— Чего ты молчишь? Ну, Макс, милый! Неужели тебе безразлично, потому что Юрий не родной?! Ты же был у них, в институте, консультантом по дипломному проектированию. Их студенты проходят у вас практику. Неужели ты недостоин и не имеешь права? Или Юрий такой неспособный?.. Посмотри, что делают другие. Ведь Севка Кашин, хотя мать всех учителей в гости перетаскала, на одних тройках в школе тянул. Но зато Никита Никитич, я знаю, не раз побывал, где нужно, не раз напомнил, что завод подарил институту грузовик. И вот — пожалуйста… Я умоляю тебя!..

Дорога здесь была малоезженая, почти без колеи. Там, где стояли Вера и Сосновский, муравьи проложили через дорогу свою тропу. Рыжие, крупные, они хлопотливо сновали по ней взад-вперед, обгоняли друг друга, сталкивались. Сосиовский смотрел на их суету и думал, как же ему все-таки быть.

2

Его всегда удивляла в женщинах настойчивость и, особенно, их материнская сила.

Как-то Сосновский ехал в купе с женщиной, целые сутки ни на минуту не спустившей с рук болезненного, капризного сына. Ребенок без конца хныкал, брыкался, а она то уговаривала, то баюкала его, то давала сладости. Женщина жила только им, глухая ко всему окружающему, полная ровного внимания и любви. Нет, удивляло, конечно, не то, что она любила свое капризное дитя. Поражала ее неутомимость. Как она выносила и сносила это? Откуда брала силы, волю?

Эту же настойчивую терпеливость Сосновский видел и у жены. Ко многому равнодушная, изнеженная, она была одержимой, когда дело касалось детей или ее самой. Леночка и Соня — близнецы — росли не ахти здоровыми. И когда болели, Вера, худея на глазах, ни на шаг не отходила от них. С упорной, методической настойчивостью, от которой другая давно бы изнемогла, она, скажем, тысячу раз повторяла, чтобы дочки не сутулились, не морщили лобиков, пока не добивалась своего. И хотя Соня с Леночкой ничем особенным не выделялись, Сосновский верил: они будут красивыми и ловкими, будут, не имея музыкального слуха, прилично играть на рояле, даже петь. Порукой всему — жуткое терпение и настойчивость Веры.

И еще. Ее ровесницы — например, Кашина — давно обабились, расплылись, словно были из теста. А у Веры стройная фигура, молодая походка, по-девичьи вскинутая голова и почти без морщин лицо. Глядя на жену, Сосновский убеждался в невероятном: женщина, если только сильно захочет, наперекор всему может заставить себя быть здоровой, красивой, может сделать такими и других.

И это невольно рождало уважение к Вере, заставляло слушаться ее и многое прощать.

Познакомились они на Рижском взморье. И первое, что поразило Сосновского в будущей жене, было ее настойчивое упорство. Ежедневно, в одно и то же время, ее можно было видеть в модном полосатом купальнике на пляже, Стройная, высокая, она привлекала внимание, знала это, но держалась, словно была одна. Чтобы загореть красиво и ровно, она часами простаивала, окаменев в самой неудобной позе.

Дни стояли на редкость погожие. Море лежало радостное, голубое, с ласковым шепотом набегая на берег. На небе, вдалеке, росли влажные кучевые облака, поднимавшиеся не из-за горизонта, как обычно, а будто выплывавшие из небесной глубины. Море бороздили рыбацкие шхуны, баркасы. Вокруг них мотыльками кружились чайки. И на фоне этой роскоши неподвижная фигура Веры выглядела фантастично.

Под вечер взморье превращалось в набережную. Туда и сюда в наброшенных пледах, плащах прогуливались отдыхающие. Останавливались, кормили чаек. Их было очень много. Они хватали кинутую им поживу на лету или стремглав падали за ней в воду. Самые же смелые ходили по кромке берега, подбирая хлеб. И тогда они были вовсе не похожи на быстрокрылых птиц. Торопливо семеня по песку, они скорей напоминали водяных курочек, повязанных черными платочками.

Прогуливаясь, кормили чаек и Сосновский с Верой. Смотрели на море, на закат солнца — огромного, слегка сплюснутого, огненного. Оно на глазах опускалось в воду, и за последним его лучом легко было проследить. Луч угасал, окрестность окутывали мягкие сумерки. Линия горизонта терялась. Море и небо сливались вдали, и рыбацкие баркасы тогда становились похожими на самолеты, что строем летели над водой, на которой еще трепетал прощальный свет. Иной раз море от неба отделяла стальная полоска. И тогда те же баркасы напоминали самолеты на старте — перед ними светлела взлетная дорожка.

Наблюдая за этими чудесными превращениями, за игрой красок и света, Сосновский чувствовал: Вера разумеет его лучше, чем он сам себя.

Однажды, как раз во время латышского народного праздника Лиго, когда по всему побережью горели огни, Сосновский с Верой долго гуляли. Разнаряженные парни и девушки в венках из дубовых веток, из живых и бумажных цветов, прохаживались по берегу. Другие со жгутами аира гонялись друг за дружкой. . Пожилые, степенные толпились вокруг костров и громадных факелов — пылающих бочек, установленных на столбах, пели песни.

Ободренный праздничной сутолокой, Сосновский несмело привлек Веру к себе и погладил ее руку. Он гладил и улыбался, а она, не глядя на него, почувствовала это и сказала:

— Вы улыбаетесь, Максим. Правда?

Будучи влюбленным, Сосновский, возможно, кое-что преувеличивал. Но, во всяком случае, в этом была и доля истины. Так или иначе, в конце месяца он, убежденный холостяк, который вообще не очень доверчиво относился к случайным знакомствам,— тем паче к курортным,— сделал Вере предложение.

Что Сосновский знал о ней? Очень мало. Год назад она развелась с архитектором Юркевичем, живет в Москве и имеет сына. Слышал, что у нее когда-то был роман с начальником мужа. Но это ведь было и сплыло. Женщины с бурным прошлым — это Сосновский замечал не раз — самые верные стражи семьи и уживчивые жены.

С Рижского взморья они поехали прямо в Москву, и только оттуда, забрав Юрия,— в Минск. Мальчик плакал, на коленях просил мать не делать этого, а потом, оскорбленный в святая святых, замкнулся и как бы оцепенел в глухой детской враждебности к Сосновскому. Всю дорогу загнанным волчонком он поглядывал на мать и отчима с верхней полки вагона, а когда Сосновский начинал ласкать мать, отворачивался к стене, до крови кусая губы. Когда же родились Соня с Леночкой, ревность его стала еще сильнее. И только терпение, выдержка Веры предупредили взрыв, а затем заставили Юрия почти смириться.

Картины, непрошенно подсунутые памятью, опять напомнили, куда и зачем он едет, и Сосновский, чтобы отогнать их, стал глядеть из окна машины на голубую гладь.

Откуда-то набежала лиловая хмара, сыпанула золотистым цыганским дождем. Крупные, веселые капли взрябили водную поверхность. Падая, они поблескивали, искрились на солнце и, вспыхнув последний раз, гасли в воде, а она загоралась и мерцала. «Море! Минское море!..» — с грустью, навеянной обидой на себя, подумал Сосновский. Вдохнув дождевую свежесть, спросил у шофера, чтобы только не молчать:

— Сколько оно километров, Федя?

— О чем вы?

— О море.

— Тридцать два в длину.

С тучей налетел ветер. Стирая рябь, погнал по воде белые, как космы поземки, полосы. Сосновский проследил за одной, самой быстрой, пока она отбегала от берега, и попробовал собраться с мыслями. К кому обратиться — в ЦК, к декану автотракторного факультета Докину или просто к директору института? И что говорить? Наверно, придется доказывать не Юрино, а свое право на то, чтобы пасынок учился. Пусть примут сверх нормы — ему стипендии не нужно. Юрий должен учиться, иначе в семье начнется такое, что не будет ни работы ни житья. А ставить работу под угрозу из-за каких-то житейских неурядиц он, Максим Степанович, просто не вправе.

Однако эти рассуждения и мысли не убеждали. Неприятно было и то, что придется просить, а Сосновский давно уже отвык просить о чем-нибудь.

— Зря вы спиннинг не купите,— уловив его настроение, заговорил Федя, зная, что шеф любит, когда о чем-нибудь рассказывают.— Наши автозаводцы недавно приезжали сюда. С резиновой лодкой. Никита Никитич Кашин щуку подцепил! Такое хайло, что страшно.

— Как известно тебе, на семичасовой переходим. Не до этого,— отозвался Сосиовский.— А Кашин — что ему: удар, нокаут — и победитель. А если не выгорело — в кусты. Так и раньше, так и теперь… Дай-ка газку, будь ласков!

Дорога свернула от берега. Проскочив мостик, плотину, лимузин вырвался на асфальтированное шоссе и помчался по нему. Встречные машины проносились с шумом, свистом, и это создавало впечатление полета.