Вразумление, самосотворение и биография

Павлик ясно помнил, как стоял у входа в этот чумной барак, во всех окнах двух этажей которого вместо штор болтались простыни, прикрывая толстые решетки. Барак был живой, так как выл на разные тона и скрипел, фальшиво и жалобно. Вдруг из дверей выскочил отец, правда, пробыл три секунды: огромная баба ловко, за шкирку, втащила его обратно. Поразительно, во что он был одет. На нем было все новое, незастиранное, но все именно в таком фасоне, как в кино про концлагеря, в широкую полосу, похоже, откуда-то из госрезерва, точно не советского, может и немецкого. Потом вывели отца в той одежде, в которой привезли сюда три месяца назад. Тогда их попутно подобрала вахтовка. Они ехали в тесной кабине, и, видимо, из-за отсутствия простейшей гигиены от отца пахло серой и смертью.

Автобус поехал дальше. Теперь остановок больше не будет, понятно, что все едут в поселок Восток. Народ не особо разговорчивый, больше норовит приладиться к ритму между рытвинами и мозго-ямами.

Павлик был убежден, что его папа лечится сейчас в этом самом неприветливом бараке с простынями вместо штор, но это было не так. То ли Павлик считал неверно, то ли не очень считалось, но тот срок для больного сократили на неделю, и Пашу о том известили. Но никто за Ломовым не приехал, и его просто выгнали за калитку под лай собак и вонь местной кочегарки. Ночью под забором и состоялась его встреча с известным «побегушником» и нарушителем режима по прозвищу Маламут. Тот, будучи неизлечимым, давно стал продуманным стратегом и наутро, в мешках с грязным бельем и всячески изгаженными простынями, намеревался податься в побег, к лучшей жизни. Газик, что был ровесником еще той, всеобщей коллективизации, был закидан вонючими тюками, между которыми они и скоротали ночь. С утра вокруг машины еще долго орали, закидывая дополнительные мешки и ящики, но в конечном итоге тронулись. Разбойнику Маламуту и маршрут был известен, пролегал он с заездом в поселок Восток, где и жил сам Маламут, в квартире умерших родителей, на четвертом этаже пятиэтажки. Ломов-старший был принят в компанию, и жизнь его начала приобретать определенность и географическую новизну.

А ехавшему туда с тортом Павлику было неведомо, что его папа уже неделю проживает в поселке Восток. Автобус не глотал грунтовку, он своим крепким железом с ней боксировал, то пробивая, то получая. Павлик то подпрыгивал, то приседал, неизменно держа тортик на весу. Анька так навалилась на мешки с бутылками, что те перестали звенеть, а лишь озлобленно щелкали. Она спала чистым сном, какой бывает только у девственниц и честных, во всем сознавшихся, малолетних преступников. Впереди пылили два трубовоза, и потому пейзажи, что слева, что справа, яркими красками не выблескивали. Пыль ложилась на стланики, над которыми торчали скелеты еще не набравших зеленых иголок лиственниц. Липкий по весне ольховник вылеплял из своих круглых листиков, облепленных пылью, фигуры из обрамления железных надгробий с красными звездами. В одной руке Павлик удерживал тортик, а другой периодически ощупывал карман с Chanel № 5. С остановкой на проветривание прошел еще час, и слева появилось то самое урочище, отбитое границей реки и оврагами, где расположился супер-пупер современный поселок нефтяников со своими главными красотами, и семнадцатью блочными пятиэтажками, в каждой из которых было по 80 обитаемых территорий.

Автобус исполнил победную петлю вокруг стандартно слепленной статуи вождя, и со скрипом встал, ткнувшись в воздух тупой красной мордой. Пассажиры спешно начинали разгибаться и выходить на маленькую, но явно когда-то политически активную площадку. Теперь она была и автостанцией. Встречающих не было; Анька, всучив ему самый большой мешок, повела Павлика к ближайшим подъездам с деревянными дверьми, выкрашенными шаровой красочкой. У третьего по счету подъезда Анька оставила его с мешками и исчезла, но ненадолго. Из подъезда вместе с ней вышла женщина, рыжая и очень кудрявая, с помятым подолом, блестящими полными коленками и, ловко захватив оба мешка с бутылками, потянула их по ходу подъездов. Павлика она, вроде, не заметила. Они остались вдвоем с Анькой, как-то начало встречи было не очень романтичным. Время подходило к 14 часам, женщина с блестящими коленками оказалась мамой Ани, а та потащила Павлика к себе, явно намереваясь вкусить лакомство. Анька завела его на пятый этаж, в ту самую известную квадратуру кухни, усадила его на табурет и умчалась за Леной. К 14 часам в школе прошли все официальные мероприятии, выпускникам вручили аттестаты, поздравили и похвалили, и теперь до вечернего бала оставалось еще четыре часа свободного времени. В клубе накрывали, монтировали декорации, а местные музыканты крутили последнюю репетицию. Поселок с утра был в праздничном настроении, а было это утро числа 27, месяца мая, и года 1995-го.

Пришла Лена, и Павлик как-то совсем скис от смущения. Она была во всем облегающем и коротенькой курточке из кожзама, взяла его за руку и начала рассказывать о сегодняшних планах. Павлик плыл, ее тело было очень видимо и совсем близко. Ему казалось, что она даже ростом стала выше, и какой-то более отчетливо округлой, взрослой, что ли, и опасной. А планы их сегодняшние такие: сначала они на шашлыки с классом в стланике за школой, а потом уже за стол с родителями и учителями. План был хорош, но тортиком было решено угоститься сейчас. Так и сделали. Тот в дороге обрел щели и разломы, но оттого не стал менее вкусным. Чай из большой кружки с олимпийской символикой немного Павлика успокоил. Торт прошел на ура, даже досталось рыжей и кудрявой маме, которая вернулась в возбужденном состоянии. Может, они там вино дегустировали? Мамаша облизала ложку от торта, понимающе подмигнула Павлику, и молодежь пошла в недалекий стланик на шашлыки.

В эту весну буйно цвел иван-чай по буграм, чуть шевелясь розовым покрывалом. Площадка, похоже, уже исторически была хорошо вытоптана, с двумя ретро-скамейками и круглыми очагами, обложенными крупными булыжниками, изрядно уже закопченными. Запахи закопченности пристали к Павлику еще с того момента, как они втроем вышли из квартиры Ани на пятом этаже; ниже, с четвертого этажа, тянуло дымом и той самой закопченностью. Из-под дверей квартиры клубился легкий дымок, совсем маленький пацан пытался открыть дверь, плача, что там больной дедушка, и он сгорит. Павлик тоже взялся за ручку, но был остановлен прекрасной и удивительной ладонью Лены. Она его отстранила со словами:

– Павлик, ты же будущий Герой Труда, а не отважный пожарник, провоняешься весь, а как же сегодняшний бал и танцы?

В тот момент, когда она говорила это, она была небесная, и похожа на обеих Елен – и на Великую, и на Прекрасную. Только чего в ней было больше? А больше было того, что она вообще не Елена, а Ленара, а ведь это ленинская армия, и он через три ступеньки поскакал за ней вниз, оставив сочившийся из-под двери дым и ревущего пацанчика. Ломов-старший все же нашел, как и чем себя поджечь, и уже в беспамятстве обуглился в коконе одеяла, политого мебельной политурой. Ломов Андрей Матвеевич обшашлычивался, принимая причудливые формы в объемах одеяла. Он то раздувался, то съеживался в такт ударов в дверь детских, слабосильных кулачков. Так дверь и не будет открыта, превратившись в камеру без ключа и надзора, и скоро уже станет частью изнурительных отчетов, возбуждающих докладов и вразумляющих речей.

***

В круглом очаге кулинарных блаженств доходили громадные угли от сгоревших пней лиственницы. Еще вчерашние школьники шутили и неумело острили, пытаясь казаться старше и надежнее. Лена держала Пашу за руку и тоже играла свою роль. Подошел мужик с ежиком, в спортивной куртке с двуглавым орлом и с трехлитровой банкой, похоже, наполненной пивом, да с вязанкой шампуров почти метрового размера. Юноши кинулись чистить песком шампуры, а мужик с ежиком присел на песок и отхлебнул прямо из банки, никому не предложив.

На фоне выпускников школы Павлик выглядел мужчиной, но рядом с Леной чувствовал себя ребенком: столько всего в ней было не девичьего, а женского. Его штаны как-то разом опустели, когда он достал из кармана Chanel № 5, а радость Лены сразу приобрела какой-то коллективный характер, девочки начали нюхать и мазаться.

Из-под ближайших кустов выкатилась Аня с эмалированным зеленым ведром, это и был тот самый шашлык. Только он был не из скисшего мяса от щедрого азиатского кооператива, а из вчера пойманной и замаринованной чудо-рыбы тайменя – хозяина и стража местной реки. Дальше руководил мужчина с ежиком, и у него получалось, уже через несколько минут дошел аромат замаринованной в прошлогодней клюкве рыбы. Лена сжимала его руку с большей силой; она получила, что хотела, а хотела она завистливые взгляды подружек и хмурые брови с поджатыми губами школьных воздыхателей. Она взлетела и парила над землей и всеми, кто был рядом. Мужик с ежиком, хлебнув из банки, объявил о пятиминутной готовности, так и произошло – шампуры поплыли по рукам, откуда-то появилось шампанское с пластиковыми стаканчиками и гитара. Играл и пел тот самый одноклассник, который не хотел верить, что Лена станет балериной. Он пел громко, отчетливо выговаривая слова, и слова эти были о любви. Но глаза его были опущены, будто он прощался, стоя над могилой чувств своего детства. Он сегодня переступил порог. А что там впереди?

А Лена Пашу прямо с рук кормила, вилкой отщипывая от большого горячего куска рыбы. Шампанского, конечно, всем не досталось, но запахов было много. Пришел майор милиции, в мундире, портупее и хромовых сапогах. Ему сразу уступили скамейку и сгрудились напротив. Этого человека здесь уважал каждый. Как-то сумел он нести свою службу, оставаясь настоящим человеком при своей немалой власти в поселке. Присев, он высказался, мол, всех любит, каждого будет помнить, желает им любить свою землю и не ошибиться в выборе пути. Было ощущение, что этот человек не отсюда, то ли из будущего он, то ли из прошлого. Но, верно, из прошлого, ибо будущее было для всех тут присутствующих субстанцией ускользающей, и во многом условной. Майор вскоре уехал на магистральный трубопровод, где на каком-то блокпосте что-то произошло. Надо было кого-то спасать, а кого-то ловить, как и положено по той специальности, в которой впереди мундира всегда должен быть виден образ человеческий.

***

После 16 часов была объявлена арт-пауза, ровно в 18 все должны прибыть нарядные, с папами и мамами, в клуб, на праздничный банкет. Павлик остался без попечительницы и побрел гулять по поселку. Тут удивляться было нечему – все стандартно: бегающие дети, беседующие старушки, футбол на придомовой площадке, пара пьяных и продуктовый магазин, да припек песка на солнечных сторонах. По берегу речки бродили рыбачки, и на вареную красную икру ловили жирную, блестящую красноперку. Весеннее воскресенье заворачивало к вечеру, круто цвел иван-чай, обрамляя все это благоденствие розовыми всполохами под слабый ветерок. Павлик весь был в беспокойстве: он ехал сюда с явным намерением целоваться по-взрослому, но теперь был в сомнениях, что решится на такое, слишком Лена была во всем неуязвимая, взрослая и неприступная, но при этом он рассчитывал, что в платьице она будет чуть другой, чем в лосинах в обтяжку. А шокировать, похоже, было ее ремеслом.

Павлик знал, где работала ее мама, и что на рабочем месте она будет до 17 часов, потому решил зайти глянуть со стороны. Мама стояла за прилавком бакалейного отдела, высокая, грудастая и бедрастая. На Павлика она внимания не обратила, будучи занятой, – через прилавок она разговаривала с каким-то мужиком, который хватал ее за руку и ржал, показывая стальные зубы во весь рот. За мужиком стояли две бабушки, явно за мягоньким печеньем, и смиренно ждали. Павлику вдруг захотелось купить бутылку лимонада, но он передумал, сочтя за благо покинуть помещение. Мама Лены была явно не из рода балетной аристократии, но видная и с привлекательным лицом. Зато Ленин на пьедестале выглядел как манекен, неубедительно, похоже, ячейка компартии в этой местности не сумела стать определяющей политической силой, хотя Павлик во время прогулки на одном из балконов видел красный серпасто-молоткастый флаг, который патриотично и строго смотрел на прохожих. Он уселся на скамейку; вход в клуб был при хорошем обзоре, но время еще не пришло, хотя и была уверенность, что у всех все давно было готово, а часовые стрелки прямо завораживали наглаженных и отшипрованных пап в трикотиновых брюках из социалистического реализма.

Недалеко на корточках кружком сидела компания. В кружке стояло вино, они по очереди пили из одного стакана, курили и общались. Это был местный блаткомитет. Шпана по-своему принимала участие в поселковом мероприятии. Даже с учетом здравомыслящего майора, они, конечно, существовали в поселке, но не определяли ни криминогенную обстановку, ни цену редиски на базаре. Им было на все и на всех наплевать, кроме собственных понятий о справедливости. Один, явно главный, с татуированными пальцами на руках, неодобрительно поглядывал в сторону Павлика, но не подошел ни с вопросами, ни с претензиями.

Люди уже потянулись маленькими семейными группками, нарядные, причесанные и торжественные до такой степени, что все – и мама, и папа, и детки – шли в ногу. Девочки оделись в красивые платья, как правило, не совсем длинные, тяготеющие по фасону больше к сексуальности, кто-то из них был на каблуках, а кто-то и в кроссовках. Папа Лены (Ленары) – рослый, физически сильный профессиональный эксплуатационник нефтяных трубопроводов, по характеру был общительным, большим шутником и любителем застолий. И вот сейчас он вышагивал по пыльной дорожке во главе семейства: красавица-жена, звездная дочь, и он – ревнитель трудовой дисциплины. Паша, как увидел Лену, окончательно оробел от такой подачи. Она была в белых колготках, коротенькой белой юбке с люрексом и, опять же, белой с рюшами, блузке. Весь ее наряд отталкивался от лаковых красных туфель на высоченных каблуках, а венчался такой же красной лаковой помадой. И вся эта красность для Павлика выглядела безнадежно неприступной. Бедрами они с мамой виляли одинаково, хотя объемы были пока разные. Объект его вожделения, хоть и продолжал мниться ангелом, но с каждым часом будоражил все больше не только сердце, но и разум. Павлик был влюблен и запуган одновременно. Их переписка настраивала его на менее откровенные ощущения, а сейчас в нем кипел и расплескивался тестостерон. П. Чайковский куда-то откатился, а композитор Г. Свиридов, изумленный, пробуксовывал на месте. А иван-чай в тот вечер цвел изумительно.

За столом всех рассадили; Пашу определили не рядом с Леной, он оказался среди гостей, приглашенных, но, как бы не со слабым статусом, а рядом с Анькой, которая там была в числе снабженцев этого мероприятия. Анька, только приземлившись, начала хватать руками курицу, которая, как потом оказалось, была уткой, и сразу же начала рыскать, чем руки вытереть.

***

Речей было минимум, всем хотелось тостов. Немного, правда, задержала представительница местной власти. Изрядно волнуясь, она напомнила выпускникам, сколько было хлопот и забот, чтобы провести это мероприятие, и что 18 уток подарили охотники, а рыбаки гору красноперок привезли на котлеты, а пекарь нажарил пирожков с капустой, и т.д. Но отмашку все же сделала директор школы, и все запело, заискрилось и заиграло. Папы и приглашенные гости взялись за водочку, которая хранилась за пирамидами красного винегрета и белых-белых холмов деревенских яичек всмятку, да еще минуту прицеливались, кому удобнее наливать, чтобы не из-под руки.

Нарядный народ сегодня гулял. Родители провожали в будущее своих детей и желали им того, что сами не поимели, но еще больше желали всегда себя видеть примером и быть достойными членами коллектива. Удивительно было то, что жизнь уже давно стала иной, а родительские пожелания были наполнены ностальгией по старой жизни, где коллектив был главным судьей, оценщиком и благодарителем. А на танцполе молодежь двигалась уже, конечно, в новых традициях. Павлик чуть подогрелся спиртным и пытался поплотнее прижаться к Лене. К 11 часам мамы уже плакали от умиления, а папы перестали выходить курить на улицу, гулять оставалось 2 часа; клуб ровно в час закрывается на замок, и утром не приглашает на опохмел. Анька от Павлика с Леной не отходила, она кривлялась и закатывала глаза, ожидая, когда те убегут в кусты целоваться, и явно была намерена подглядывать. К 12 часам взрослая выпивка закончилась, папы и мамы допивали все, что было не разлито или разлито не в ту тару, под пирожки с капустой. Взрослые начали расходиться, на час еще оставив молодежь быть растерзанной долбящими, кричащими звуками и кривыми лучами ослепляющего света.

Танцпол был в полном разогреве, таким же был и Павлик, он лип к Лене, но она как-то дала ему понять, что не на сто процентов им ангажирована или чем-то ему обязана. Он – глупец – еще не прочитал нужных книг, и потому не понимал, что может девушку привести в восторг. Паша ее и так, и так подпихивал пройти проветриться, но она слабо реагировала, а когда его рука скользнула ниже ее талии, то потрепала его за нос и сделала замечание. Паше захотелось еще выпить для смелости, но стол был основательно выпотрошен. Последним из взрослых уходил физрук со своей барышней из кинобудки, а Пашино желание выпить не осталось незамеченным. На краю стола, среди общего раздора, стояли четыре бутылки вина, и сидела компания из тех пятерых, которых он видел сидящими на корточках. Они только что зашли, никому не мешали, не приставали, и лишь с какой-то возрастной тоской смотрели на танцующих вчерашних школьников. Тот, что с татуированными пальцами, усадил Павлика рядом и налил ему и себе по полстакана, почему-то даже не поинтересовавшись, кто Павлик по жизни. Крутясь в обслуге в шашлычке, Павлик многих районных авторитетов знал по кличкам и был наслышан об их движении по жизни. Такая осведомленность понравилась татуированному, он одобрительно похлопал Павлика по спине и сказал, что знает, что тот Ленкин ухажер, и добавил витиеватую фразу, что ее отсюда уже пора вывезти, а то за розданные авансы ее скоро за «машку» подведут. Веселья оставалось полчаса, Павлик, найдя среди танцующих Лену, пытался переделать танец из быстрого в медленный, наваливаясь на нее всей своей массой. Лена, похоже, была удивлена такой его неадекватностью, но не отталкивала, и через пару танцев пообещала пойти с ним проветриваться. Павлик, чувствуя, что ему-то уже точно надо пойти проветриться основательно, двинулся к выходу и опять уперся в сидящих шпанюков, которые швыркали горячий чай и курили. Татуированный протянул Паше кружку со словами:

– Хлебни, перебьет алкоголь.

Но у Павлика была другая задача: спросить, кто такой Машка, и куда ее подведут, но как он ни напрягался, ничего внятного вымолвить не смог. А тут, вдруг, откуда-то вынырнула Ленка и, огрызнувшись на блаткомитет, потащила Павлика на улицу. Это был ровно час ночи 28 мая 1995 года. Лена его толкала впереди себя, после каждого толчка он становился в позицию раком, а вышедшая посмотреть шпана махала ему вслед с крыльца. Павлик все изворачивался, пытался схватить за что-нибудь Лену, Чайковского больше не было, зато Свиридов зашевелился в штанах, он даже в темном углу умудрился ей колготки стянуть до колен. Лена вдруг поняла, что это ей не с одноклассником целоваться; а иван-чай вовсю цвел.

***

И был удар, и грохот, потом лязг и трепет. Все, что стояло – легло, все, что лежало – взлетело. В кромешной тьме вспыхивали голубые протуберанцы газового огня, шкура земли еще секунды бугрилась. И наступила тишина, которая тут же сорвалась на вой. Лена побежала в ту сторону, где еще секунду назад были силуэты домов со светящимися окнами. Все семнадцать пятиэтажек стали огромным телом могильника. То тут, то там загорались глаза света: это заводили автомобили, лишь они пока были источниками освещения, кругом сновали полураздетые люди, но они не замечали ни друг друга, ни холода, лишь по какой-то внутренней потребности подбегали к руинам и так же беспомощно отбегали. Все пробивались к дверям своих квартир, которых уже не было. Крики погребенных заживо были пронзительны и плохо определялись.

Лена стояла в месте, где еще минуту назад был ее подъезд, ее колотило и подкидывало. Под свет фар «Жигулей» начали вытаскивать первых раненых и убитых, их клали на землю головами друг к другу – и мертвых, и живых. Оглушенная и босая, Лена кидалась ко всем, кого выносили, и увидела маму, та была жива, но таз и часть груди были раздавлены. Больше Лена не отходила от нее.

Слева плиты начали скрипеть и двигаться. Кто-то ломами пытался раздвинуть пасть капкана, и вся эта жидкая конструкция зашевелилась. Вдруг из щели истошно закричал ребенок, какой-то парень бросился в это искривленное пространство. Над плитой показались его руки, в которых он держал маленькую девочку, в ночнушке и с бантиками. Кто-то девочку подхватил, и в эту секунду бетонная пасть захлопнулась, и кроме двух отрубленных кистей от парня ничего не осталось, пальцы на них были татуированные. Эти руки многим позже еще оживут под пером журналиста, который подведет все к тому, что это был уголовник и мародер, и по всему – Провидение ему и отрубило руки, которые пытались грабить мертвых. Может, и были там мародеры, может, и была там скупая слеза министра, а пока весь сценарий заполнялся кровью и смертью.

Справа по куче плит и арматуры ползал кисель огня, он без давления, самотеком, приплясывал и расползался, успевая разогреть битум, который мелкими струйками стекал в щели. В этом огне горел ребенок. Он был жив, но защемленную плитой ножку не мог вытащить. Прибежавший на свет тот самый физрук без паузы кинулся в огонь; не быстро все произошло, но вскоре он уже горел, облепленный черной смолой битума. Физрук упал на колени, вся его левая сторона вместе с лицом горела, он держал в руках мальчика лет пяти, тот был мертв. Физрук завыл и все пытался мальчика поставить на ножки. Потом положил его, поправил ножки и вновь кинулся в огонь, вернулся с ребенком, целым, но уже без признаков жизни. Газ, мало того, что жег, он еще и травил. Последний раз фигура этого феникса показалась, опять же, с ребенком на руках, на состыковавшихся домиком двух искалеченных плитах. Домик пополз вниз, и он прыгнул, держа ребенка на вытянутых руках. Девочка осталась жива, а ее спаситель прямо в прыжке налетел на торчащую арматуру, и она прошла прямо через его сердце. Девочку еле забрали из его окоченевших в мгновение рук. Так он и остался стоять, горя факелом в темноте. Вот так романтика поддала огонька.

И тогда Павлик кинулся бежать, пока не достиг развилки на поселок Восток. На той развилке стоял новенький стальной щит-вразумитель, на русском триколоре хорошо читалась по цветам заигрывающая с прохожими и водителями надпись: «Моя жизнь прошла в атмосфере нефти и газа», а внизу была подпись «Председатель Правительства Российской Федерации Виктор Черномырдин». Под тем щитом Павлик и схоронился в надежде поймать попутку. Его трясло, он одновременно хотел и срать, и блевать. А вдалеке как из жерла ада мерцал огонь. Посрав под себя, и дважды блеванув, он обустроился с расчетом незаметности, и затаился. Что было там, его не касалось, он собирался стать честным тружеником, Героем Труда, но никак не экстремалом-пожарником, и даже Лена это понимала. И сейчас он трясся и ерзал задницей, и в полуобмороке-полусне ему виделось, что на буровую к нему приехала Лена, и колготки на ней были спущены, а помбур все время орал дизелисту поддать оборотов. Оборотов поддали, и Павлик очнулся – вокруг стоял ужасный гул. Под первые лучи рассвета, прямо на дорогу садились вертолеты. Все бежали в ту сторону, а Павел – в обратную. Он сядет в попутный КамАЗ, который уже двинулся за первой партией гробов. Музыка и лирика греха в грохоте садящихся и взлетающих вертолетов в розовой заре вдруг повторили картинку из фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня».

***

Уже ясным днем он добрался до города, еще минут 20 брел по пыли до шашлычки: идти, по сути, больше было некуда. Повариха сидела, раздвинув ноги, между которыми стоял алюминиевый бак, в него она чистила картошку. Павлика она с порога озадачила помывкой двух бачков из-под жирной шурпы. Павлик все это проделал виртуозно, за то и был одарен тарелкой холодных макарон. Ему очень бросилось в глаза полное отсутствие рубленых дров, что он оставил перед отъездом, валялись только две крепкие чурки, расколоть которые было очень нелегко, да еще и проволочное заграждение было оторвано и грустно валялось прямо у входа.

Новостей оказалось много. Когда ночью тряхнуло, народ, в чем был, кинулся из подъезда. Ни один дом не рухнул, но крен и щели на некоторых были угрожающими. Вернуться в квартиры желающих было немного, но уйти куда-то от своего нажитого опыт жизни тоже не позволял. Померзнув час, начали жечь костры, налетели толпой на шашлычку, растащили дрова. «Крышевые» отказались что-нибудь с них вымогать, а прикормленный мент сам еле ноги унес, когда попытался убедить людей в толерантности и неприкосновенности частной собственности. Шашлычный грузовик с раннего утра рыскал по лесопилкам, но там ни бревна не давали, все распускали на доски, гробы колотить. А в городе – революционная ситуация, власти что-то исполняли, но этого было явно недостаточно. Завтра, вроде как, будет митинг, и обещают какие-то важные решения озвучить.

Продуманный Павлик, конечно, не оставил свой диплом в квартире, где и дверь толком не закрывалась. Свою зеленую папку он сохранял в библиотеке техникума, куда сейчас и спешил. Как он и думал, деревянное здание техникума никак не пострадало, как и его две деревянные общаги. Завтра защищать диплом – момент истины в его жизни и преодоление эволюционного порога в его героически-трудовое будущее.

Повариха заявила, что намедни тут напился офицер военной комендатуры и разболтал, что всех выпускников местного техникума заберут спецнабором. У страны были вопросы на Северном Кавказе, которые надо было решать в срочном порядке. Он еще что-то болтал, запивая водку пивом, но понять его уже было невозможно. У поварихи в отношении Павлика планы не изменились, но картинка расплывалась по ряду причин. К Паше срочно нужно было кого-то прописать, ведь он на два года уйдет в армию, и надо было оставить приглядывающую за хатой. Женить его на своей племяннице явно не получалось, и времени не хватит, да и эта дура на сегодняшний день с огромным животом, явно бородатые земляки постарались, хотя она ей читала лекции на эту тему каждый день, и та ей клялась, что если и будет давать, то только в жопу. Но получилось, как получилось, эту дуру на днях вышлют на большую родину. Повариху это землетрясение обрадовало: дом Павлика был одним из первых в списке безнадежно искалеченных, и потому что-то будут предлагать, и ей надо было быть в тех предложениях не посторонней. Завтра уже власти что-то проговорят, а сегодня в городе наступила пауза, не сулящая ничего хорошего для мирного разрешения вопроса.

Павлик переночевал в общаге, в обществе таких же волнующихся дипломников-выпускников. Назначенная на 9 часов защита началась только в 11. В кабинет запустили первую тройку, в нее попал и Павлик, а кабинет был как проходной двор, кто-то заходил, кто-то выходил, непрерывно приглашали директора к телефону, требуя от него людей на распиловку досок и погрузку гробов. На ватманские листы – чертежи, которые прицепил к стенке Павлик, казалось, никто и не посмотрел. Объявили ему оценку «4» и сказали ждать в коридоре. Их первая тройка там ждала не больше пятнадцати минут; уже в соседнем кабинете вручили синие дипломы, пахнущие еще не просохшей тушью, и в придачу – поплавки в коробочках. А в дипломе лежала бумажка, которая оказалась повесткой в армию. Завтра он должен прибыть в военкомат для призыва на действительную военную службу. У Павлика сжалось в груди и не разжималось, он совсем не учитывал такой ситуации. Его, птицу вольного труда, погружали в клетку армейского устава. С дипломом в кармане грязных, помятых брюк, он побрел в шашлычку. Дров так и не привезли, сегодня топили какими-то старыми досками, которые и рубить было не надо. Повариха его встретила добрым маслянистым взглядом укротительницы кобр и тарелкой макарон.

***

Первое, что он ей сообщил – новость, потрясшую его трудовую натуру, потом показал синий картонный диплом. Повариха была оживлена и очень энергична. Она, конечно, посетила митинг на площади, где руководство города предлагало меры по выходу из кризисной ситуации. На стенах были развешаны красочные полутораэтажные чертежи и фотографии быстровозводимых канадских модулей (БКМ) на три, две и даже одну семью. Выглядело это очень стильно и современно, вроде как городская администрация уже вопросы согласовала, и чуть ли не сегодня их уже отгружают. Правительство полностью контролирует ситуацию и насчет переселения самых пострадавших пятиэтажек. Уже сегодня прибудут два самолета со специалистами – сборщиками домиков, что звучало убедительно. Там, на площади, она встретилась со своим хозяином, тот тоже был рад всему происходящему, ибо ожидал притока народа и, конечно, инвестиций. Он смачно облизывался, глядя на рисунки и фотографии домиков. Не для жизни, конечно, а вот поставить его, где надо, и использовать как магазин – просто мечта. Повариха поведала ему о своих планах на Павлика и была очень даже понята. А план был таков: сегодня она любым способом должна Павлушку потащить к нотариусу, куда она уже, кстати, и записалась. Отправив его служить, она останется с его доверенностью на квартиру, и по ней будет заниматься переоформлением нового жилья. Далее, привозит дочку уважаемого человека, которая сейчас шлюхается где-то в Москве, поселяет в БКМ, Павлик возвращается, она их женит, и хозяин официально открывает там магазин. С Павликом она начала издалека: что уйдет он в армию, а за квартирой кто присмотрит? Заселятся бомжи, а их потом и не выгонишь, про выселение и БКМ ему было не сказано ни слова. Если он сегодня подпишет ей доверенность на управление жилплощадью, она все сохранит и даже приумножит хоть каким-то ремонтом. Павлик съел еще тарелку макарон и согласился.

В 16 часов они уже у нотариуса, женщины хрупкой и седой, которая сразу не понравилась поварихе. Она, пытаясь мило улыбаться, объясняла нотариусу трудную ситуацию молодого гражданина. Нотариус, немного подумав, высказалась следующим образом:

– По той доверенности, которую хочет оформить эта гражданка, вы, Ломов, практически потеряете свои права на квартиру в пользу этой гражданки.

Поэтому она не будет оформлять такой документ из собственных внутренних убеждений, но готова дать доверенность сроком действия не больше года, с ограничениями права перепродажи, отчуждения и дарения. Повариха злобно согласилась, и Павлик тоже, мало что поняв из разговора.

Вечером провожали Павлика в армию жареной картошкой и шашлыками. Он обреченно пил водку и слушал сторожа, который когда-то служил в Советской армии, в артиллерии. Даже хозяин зашел на дальнюю кухню и, внимательно осмотрев Павлика, пообещал ему всех благ и свалил. Про Лену Павел уже как бы и не вспоминал, она осталась в какой-то далекой стороне. От имени хозяина подогнали еще бутылку, повариха подложила картошки, тут Павлик и вырубился, вытянувшись, как в гробу, на не струганой деревянной лавке, а повариха побежала ламинировать доверенность броней от своих вечно жирных и липких рук. И снилась Павлику его родная речка Нефтянка с прибрежной осокой, буйно раскрашенной «черным золотом». Потом, вдруг, в мозгах возник обтянутый большой зад, который двигался в такт песенке «Голубой вагон». Зад укатывался вдаль, улыбаясь, как тыква на Хэллоуин. Потом Павлик страстно целовался в цветущем иван-чае, и со страшными усилиями вырвался, вдруг признав в упоительно целовавшемся коменданта общежития Федора. Павлик сел на скамейку в кухне, там было темно, он нашарил чайник, еще теплый. Он вылакал всю воду и опять упал на ложе гробовое.

Когда утром пришла повариха, он сидел за столом совершенно лохматый и чувствовал себя как горбуша, глушенная на перекате. Женщина сходила и притащила из зала «сливки» шурпы, оставшиеся от гостей, круто вскипятила, покидала туда хлебные корки и предложила эту тюрю Павлику, а тот покорно все выхлебал. Повариха вытащила свой гребень и ласково, по-матерински, его расчесала. Еще был чай с печеньем, а потом Павлика усадили в кабину грузовика и повезли на сборный пункт. Повариха слез не пустила, но с чувством помахала платком с золотыми звездами и полумесяцами. На сборном пункте было всего 12 человек, один из его защитившихся коллег, похоже, запаздывал. Павлика, как самого рослого, поставили во главе шеренги, полковник с фамилией Родина лично приказал раздеться и повел всех на медосмотр. Там сидели три девки и мужчина с дырявой тарелкой над головой, процедуры много времени не заняли: сначала заглядывали в рот, потом ощупали яйца и пристально осмотрели жопу. Ни у кого ничего не выявили. В коридоре кто-то орал про свободу и демократию, похоже, притащили тринадцатого. В этом пункте продержали четыре дня, и лишь на пятый всех тринадцать упаковали в старенький «Ан-24», и он повез их продолжать героическую биографию отцов и дедов.

***

Мама умерла в вертолете, ее лицо вдруг стало раздуваться, она выдохнула кровью и вытянулась. Когда их выгружали, маму положили к мертвым, куда девать Лену было неведомо, ведь там грузили только раненых, догружая мертвыми. Потому было понятно, что раненых – в больницу, а мертвых – в морг. Она стояла на ветру и не раненая, и не мертвая, босиком и почти раздетая. Руки и лицо ее были в материнской крови, губы слиплись; девушку трясло. Вертолет закачали топливом на очередной рейс, подъехал вызванный командиром борта УАЗ, ее посадили и повезли, это было совсем недалеко. На КПП усадили на кушетку в теплом помещении, пришла женщина, прикрыла ее шинелькой и куда-то повела, это была душевая. Перед ней положили простынь с фиолетовыми штампиками и два вафельных полотенца. Через какое-то время в душ зашли та же женщина и еще одна, и застали Лену сидящей на полу под ливнем из душа. Они ее подняли, кое-как вытерли и стали одевать в то, что на скорую руку нашли. Джинсы оказались для нее отчаянно короткими, а теплый свитер, наоборот, большой, но греть точно будет. Большой размер кроссовок был компенсирован толстыми и теплыми носками.

Девочка была вся горячая, на нее вновь накинули шинельку и повели в санчасть. За зеленой дверью с красным крестом их встретила фельдшерица; она, увидев состояние Лены, испугалась не на шутку. Женщины уложили ее на одну из двух кроватей под синее одеяло, измерив у нее все, что можно измерить. Фельдшерица села за телефон. Поговорив по телефону, она вытащила из-за шторы штатив и стала налаживать капельницу, но перед этим, не без дрожи в руках, сделала два укола. Лена прилетела с места катастрофы первым бортом, и она была для всех первой весточкой с того маршрута, по которому сейчас летают их мужья. Здесь они готовы были на все, чтобы помочь и обогреть людей, попавших в такую беду. Позвонили, извинились за врача: он приехать не сможет, все больничные места были заполнены ранеными. Все присутствующие в части поехали сдавать кровь, но для нее доктор все же нашелся – это был тот самый, в прошлом году разжалованный и с позором уволенный офицер. Он сам хотел вольной жизни, но был опытный и талантливый военврач из семьи медиков-хирургов. Фельдшерица вспомнила о нем и позвонила, он сразу же приехал на своих «Жигулях» и осмотрел сначала больную, а потом то, что ей капали и кололи. Так же быстро уехал, но через час вернулся с пакетом лекарств, рассказал подробно схему и, сказав, что его место там, где сейчас все, уехал исполнять долг врача и предназначение человека. А у Лены была двухсторонняя пневмония и тяжелое нервное потрясение. Фельдшерица еще трижды за ночь колола ей уколы, а в перерывах дремала на табуретке, привалившись на стол. Лену доставали с того света, смерть жаждала утащить ее вместе с теми, которых той ночью уже забрала. Утром она была в горячечном бреду. Пришла та женщина, которая встречала ее на КПП, поставила у изголовья иконку и осталась подежурить, отпустив фельдшерицу домой, отряхнуться и, может, чуть вздремнуть.

Уже сутки вертолетчики не оставляли штурвалы: они летали и возили, а потом еще и плакали, уже в воздухе, когда их лишние не видели. Вертолетчики были разные – и военные, и гражданские, но сейчас они все были солдаты. На третий день Лену приподняли, пытаясь чуть покормить. Взгляд у нее был осмысленный, только говорить связно она не могла. Тех, кто остался в живых, и был без единой бумажки, справки, и даже одежды, вывозили на автобусах. Они были в одинаковых накинутых одеялах из гуманитарной помощи и с пакетами солдатских сухих пайков. Для них отвели и обустроили помещение, вроде сборного пункта. Люди бродили по комнатам этого сборного барака в надежде найти близких. В последнее время они забыли, что такое сон.

Еще через два дня Лена начала кушать и говорить. С того самого пункта сбора приехал соцработник, долго с ней беседовал под запись, вернулся он через два дня с гуманитарным одеялом и плохими новостями. Папа ее погиб и уже похоронен, как и мама, только в разных местах. Теперь она попадает под особую правительственную программу детей, осиротевших в результате техногенной катастрофы. Завтра за ней приедет машина, и ее отвезут на сборный пункт, а потом – в область, на полный государственный пансион. Вечером она прощалась с женщинами – женами военных летчиков, они для нее подобрали одежонку: подшили джинсы под ее фигурку, курточку стильную принесли, бейсболку и даже нижнее белье. Она плакала, они утешали, предлагали остаться в поселке, работать кем-нибудь, а для такой девушки у них женихов не счесть. Потом они все вместе плакали, а потом попели что-то из совсем старых, советских песен. Утром Лену увезли, она не очень уверенно, но своими ногами шла в машину, чтобы уехать туда – не знаю куда. Красота не спасет мир, она будет служить только самой себе и превратится в тень.

***

В областном центре Лену встретили с вниманием и сочувствием, поселили в общежитие местного педагогического института и выдали талоны на усиленное питание в здешней столовой. На следующий день она имела беседу с ответственным секретарем приемной комиссии, который предложил оформить документы для поступления в их вуз уже в этом году. Ее брали практически без экзаменов на любую выбранную ей специальность, она проходила как несовершеннолетняя, осиротевшая в результате техногенной катастрофы. Вскоре ей оформили соответствующее денежное содержание. Если она не хочет стать студенткой их вуза, то другой вариант для нее может быть исполнен до достижения совершеннолетия – это выделение ей жилья в определенной местности страны, также с получением пенсии и пособия на содержание. Лена согласилась остаться в институте и учиться по специальности «учитель географии». До начала учебного года она поживет в общежитии, а в сентябре включится в учебный процесс. Вуз из своих фондов также пообещал ей подъемные и стипендию на все время учебы. Так Лена осталась пока в области, у людей, протянувших ей руку помощи. Через месяц она получила новый паспорт с областной пропиской, и даже копию свидетельства об окончании школы с золотой медалью, а еще через пару дней – и первые денежки на содержание от государства. Июль и август прошли тихо, в общежитии. Талоны на питание действовали, да и денег хватало даже на кое-какую одежду и редкие пирожные. В августе общага стала заполняться абитурой, которая привезла с собой веселье с еще недавних тусовок старшеклассников.

Лена потихоньку отходила, и ее мечта о сцене вновь вернулась. В области при местном драматическом театре работала студия балета, и в начале сентября она сумела туда добраться. Ведущая студии – женщина в возрасте, с прямой спиной, миниатюрная и с шишкой на затылке сама была явно из профессии. Выслушав Лену и спросив про возраст, рассказала, что первый рывок роста у занимающихся балетом происходит в 7-8 лет, а второй приходится на 11-13 лет. Руководительница студии была не злая и не добрая, но очень убедительно высказалась, что нет ни одного артиста классического балета, который начал бы учиться не в детстве, но после секундной паузы все же добавила:

– Если не считать великого Рудольфа Нуреева, который поступил в училище в 17 лет.

Она все же была больше доброй, добавив, что если уж есть такое большое желание, то под Ленину музыку можно посмотреть ее танец через неделю. Лена ушла в смешанных чувствах, но с явным желанием вернуться сюда через неделю. А сегодня уже кинулась искать трико и обувь.

Учеба давалась ей легко, она была не только красива, но и отличалась хорошей школьной базой и сообразительностью. Из 30 человек в группе было всего 5 мальчиков, но ни один из них не был равнодушен к ее артистической гибкости, походке от бедра, когда она стопы ставила врастопырку, но, как бы там ни было, все это не рисовало ей больших перспектив в профессии школьного учителя. Во всем этом был какой-то диссонанс, который не сформулируешь в двух словах.

Она купила трико и чешки, да еще и кассету с Чайковским, выпросила у соседей по общежитию портативный магнитофон на батарейках и, опять же, выпросила на кафедре физкультуры между занятиями групп свободные полчаса. В институте знали ее историю и старались быть внимательными. Первый раз получилось совсем плохо: долгая пауза в занятиях и болезнь не способствовали гармонии музыки и тела, но она очень старалась, и опять кто-то за ней в восхищении подглядывал. Она была исключительной и яркой, но, к своему несчастью, тоже это понимала, а потому возгордилась собой. Через неделю пришла в студию, про нее там не забыли. Кроме руководителя студии пришла еще одна женщина, моложе, но статью и манерами очень они были схожи, как люди, которые долго в одной профессии. Лена переоделась и в сильном волнении разминалась у станка. Они ее внимательно смотрели. Через 10, положенных на разминку, минут попросили включить музыку и станцевать произвольный танец. Когда зазвучал Чайковский, они переглянулись. Долгие пять минут она танцевала с надрывом и отчаянием, а когда закончила, убежала переодеваться. Потом состоялся разговор, непродолжительный, но содержательный. Руководительница студии поблагодарила Лену и сказала, что если она хочет связать свою жизнь со сценой и музыкой, то ей следует пойти учиться на хореографа любительского коллектива. Их общее мнение было таково – все, что показала Лена, к балету имеет очень опосредованное отношение, но ее врожденная пластика и музыкальность помогут ей добиться успехов в другой профессии, а именно – в модельной, и то, конкретно, в телесном моделировании.

***

Лена не была контужена, она была просто сильно смущена. Впервые ей в глаза сказали, что она совсем и не звезда, а то, что она годится в модели, это было очень даже неплохо. Может, это и есть ее профессия, которая сейчас очень престижна и востребована? Но балета все равно хотелось, да и гордыни меньше не стало.

К соседке по комнате стал захаживать парень, не то борец, не то штангист с факультета физвоспитания. Он всегда притаскивал пирожные трубочки из буфета, а тут вдруг Лена сказала ему, что любит тортики с названием «поцелуй», и через пару дней он пришел с тортиком безе и привел с собой приятеля – баскетболиста, высокого блондинистого парня приятной наружности. Парню было уже за 20, но в армию он не ходил, все играл за кого-то, теперь играет за того, где учится. Игрун, одним словом. С первых его фраз можно было понять, что это он подглядывал за ней в спортзале и давно уже мечтал познакомиться. Так и ходил этот парень почти до ноября, умел вовремя прийти с тортиком и рассказать про себя героическую историю. И про любовь тоже умел рассказывать, правда, это звучало, будто из тех времен, когда как бы ни воспевали любовь к женщине, в финале было понятно, что это любовь к Родине. Ходил игрок и, как-то в конце ноября, после фильмушки «Криминальное чтиво» к ней плотно пристроился на пружинной кровати. Потом начал шарить баскетбольными ладонями по ее телу и целовать. Паренек, похоже, был с опытом, долго лизал и хрюкал, а потом под эту мокроту и закинул ей свой трехочковый. Эффект был убойный: его так испугала девичья кровь, что он так и убежал, не утерев свой красный рот вампира. Она потом хорошо помылась, и без особой тоски и раскаяния уснула. Больше она игрока не видела, тот очень тщательно стал от нее прятаться. Но, будучи, мало того, что болтливым, он был еще и трусоватым, и когда похвастался своему еще более взрослому приятелю своим подвигом, то услышал ответ, что теперь ему надо готовиться к тюрьме, и струхнул не на шутку. Девочка, мало того, что была несовершеннолетняя, еще и девственница, помимо этого имела статус особо опекаемой государством и МВД персоны. Быть ему в зоне пидорасом.

Лена в этой ситуации ничему не научилась, ничего не приобрела, но, как считала, ничего и не потеряла, а любви ей не хотелось. Пришел день 7 декабря, хороший день, четверг, – солнечно и не очень морозно. Лена едет в аэропорт, сегодня большая группа ее поселковых земляков летит на материк, расселяться по новым адресам. В аэропорту толчея, но жители исчезнувшего поселка нефтяников – посреди зала одной группкой, много знакомых, но у всех одинаково серые изможденные лица людей, пришедших с войны. Она пришла послушать старых новостей, тут и узнала, что папа ее не жил ни минуты после удара стихии, его сразу убило плитой. Двое из присутствовавших сегодня видели, как его хоронили, и что надписи на могилке есть, хотя они были не у всех погребенных. Лена проводила всех до посадки, помогла с сумками и поехала назад, на занятия. А уже по прошествии 12 дней она вдруг случайно услышала, что из всех этих людей никто не остался в живых. Смерть добирала тех, кого сразу не выхватила. В тот день самолет «Ту-154» разбился, врезавшись в гору Бо-Джауса. Погибли все 98 человек, находившиеся на борту. Обнаружить место падения самолета удалось только через 12 дней. Там и собрали, как сказано в официальной бумаге, 300 кг биологических фрагментов – это все, что осталось от 98 живых людей. Они были обречены превратиться во фрагменты еще там, в поселке Восток, а теперь превратились просто в биомассу. Наверное, в тот день она поняла, что уже не хочет оставаться на этой Земле, уж очень страшной она стала ей казаться. А вот девчонкам вокруг хотелось жить, да не просто так, а в большой любви, страстях и со счастливым будущим.

Пошла она по объявлению в рекламное агентство, ее сфотографировали, записали и предложили прийти через неделю. Она пришла, ничего рекламировать ей не предложили, но на три фильма ангажировали ее в секретарши, даже без опыта и образования. Активно приглашали, но так же активно потом еще и съезжали, уразумев, что ей все-таки нет восемнадцати. Но работодатели согласны были ждать до весны, а там, где главный был похож на татарина и мал ростом, обещали быть очень терпеливыми в ожидании своих возможностей. Он даже пообещал мебель поменять в кабинете, чтобы втиснуть туда модный диванчик. Жизнь двигалась в своем привычном русле, все кругом поразъехались, и она себя занимала тем, что музицировала в актовом зале, да без посторонних глаз исполняла свои танцевально-балетные номера. А тут вдруг увлеклась Булгаковым и, почему-то, из образа Маргариты вынесла одну мысль: что, сколько ни греши, – простят.

***

Поклонников было много, но тут она авансов не раздавала: это тебе не деревня, где мама, папа и милиционер, тут можно было и пострадать. Вчера она на сцене музицировала и танцевала при всеобщем восторге, но с вечеринки тихо-тихо ушла одна, и уже к двум часам, накрыв лицо Булгаковым, заснула с мыслями, что она должна все же состояться не в институте с его народонаселением, и не в этой профессии, и жить совсем по другим правилам. И лучше будет, если эти правила она сама и сформулирует. И главное, чего не будет в этих правилах, так это чувства привязанности. Сегодня Лена, которая Ленара, видела сон про то, как Швондер с Шариковым, обожравшись котлет из кошатины, пели песни под балалайку. Все песни были под одну мелодию: «Жил да был черный кот за углом». Ленинская армия грустила о прошлых кавалерийских атаках и пулеметных тачанках. Ей виделось, как в сизом дыму над столами захарканной пивнушки проплывали конницы с красными флагами, и усатые лица орденоносных комдивов. Вдруг Шариков приблизился к ней, пахло от него не то по специальности, не то Chanel № 5. В одно ухо он называл ее пани, а в другое – Филип Филипычем, повторяя одну и ту же фразу:

– Не хотите? Имеете право.

Первый месяц нового года оживил жизнь в общежитии пединститута. У этого большого общежития, оказывается, были свои спонсоры-благодетели, так вот они на новый год подарили заселенцам общаги двухлитровые, абрикосового цвета с клубниками на боках, кастрюльки, которые были очень даже пригодны для приготовления пищи на маленьких общих кухоньках, что были на каждом этаже. Кто поспорит, что вещь это полезная, но именно она наложила свой отпечаток на уклад взаимоотношений в этом феодальном поселке. Сегодня на две комнаты Лена варила в такой кастрюльке еще прошлогоднего петуха, к нему была еще мелкая лапша и кусок морковки, то бишь полный комплект. Птица была передана чьей-то мамой из деревни; закипев, она стала вкусно пахнуть, но просилась, похоже, вариться долго. Сквозняки растянули запахи по всем этажам и будили молодые желудки. Один такой желудок под видом ухажера и воздыхателя присел рядом с Леной на кухоньке. Он явился с такой же кастрюлькой из глубины коридора и, налив воды, поставил рядом с ее кастрюлькой, они были прям сестрички. Присев с ней рядом, юноша представился старшекурсником, будущим учителем словесности и специалистом по Ахматовой и Цветаевой, заявив при этом, что все знает о женском счастье, и, если ей интересен этот вопрос, то он может раскрыть ей все тайны. Лена, конечно, прикинувшись дурой, радостно кивнула, а тот сразу начал декламировать стихи, но памятью явно был слаб, потому убежал и вернулся уже с книжкой, путаясь в страницах. Лену это забавляло, а у того в кастрюльке уже сильно кипело. Он вылил, налил еще воды из-под крана, и продолжил таинственно вещать о женском счастье. Чем больше он словесами раскручивал эту тайну, тем больше становилось понятно, что он таким образом напрашивается на обед с бульоном из петушиной грудки, а светящаяся под халатиком Ленина грудь и обнаженные коленки сегодня его не привлекали. А когда его вода еще раз забурлила, а Лена порезала морковку и закинула лапшу, он понял, что потерпел фиаско. Парень расшифровал, что девочка наверняка деревенская, и тревоги и тайны женской души были явно ей не близки. Лена поставила жар плитки на единичку и попросила этого мастера тайной лирики посмотреть за супчиком пять минут. Но она только вид сделала, что ушла, дверь ее комнаты была второй от кухни, и в дверную щель она увидела, как парень поменял местами кастрюльки, и по-петушиному вздыбив коленки, поскакал в туннель коридора, где давно уже не было лампочек. Ее соседка по комнате взорвалась от такого поступка и побежала на первый этаж в студсовет. А Лена пошла по следу похитителя, запах деревенского петушка было ничем не скрыть, и когда пришли общественники, место, где укрылся преступник, было точно определено. Их там оказалось двое, и обоим явно было стыдно. Петушка сожрать они не успели, только на куски бедного разорвали. Похищенное было изъято, статус-кво восстановлен, а негодяи взяты на заметку в большой книге нарушителей правил общежития. Так неспешно оформлялось мнение о сильном поле у девочки в еще неполные восемнадцать лет. А ведь были и торт безе, и Ахматова с Цветаевой, и спина эталонного Павлика, убегающего в зареве огня. Но ведь она видела и как сгорел на вертеле тот самый физрук, и как пожертвовал собой опасный уголовник, который всегда при встрече говорил ей только комплименты, а люди, с которыми она росла и которых любила, вдруг превратились в биоматериал. Ей пришлось увидеть в своей короткой жизни даже не саму смерть, которая забирает, она увидела чудовище, которое пожирает. В апреле, когда опять зацветет иван-чай и наступит ее совершеннолетие, она точно будет добиваться своего права «не хочу».

«Ей не по возрасту прочитаны стихи,Где в одной строке герои и предатели,Жизнь и смерть не в силах разделить,Ни пророки, ни чревовещатели».Автор.

***

Коллектив для нее был не очень удачной колыбелькой. Коллективная правда, коллективная ответственность, коллективный выход и коллективный вход ее всегда, еще со школы, настораживали. Она не хотела быть членом коллектива, да, в общем-то, туда никого уже и не гнали, но по старой комсомольской традиции коллектив всегда могли призвать сощурить глаз в отношении отдельного лица. Так и случилось, когда на лекции по истории и роли личности в этой истории их Ванечка, самый маленький мальчик, в пику заявлениям преподавателя о созидательной роли Маркса и вообще марксизма для России, встал и спросил, о каком позитиве может идти речь, если Маркс ненавидел русских и Россию, считая их варварами и вообще не славянами? Преподаватель пытался кратко отделаться от него тем, что вроде ничего не слышал о таком, но Ванечка не съехал, а сказал, что плохо преподавателю не знать главного. Тогда тот сразу же попытался затеять со всей группой дискуссию о неправильном поведении студента, но группа не поддержала ни одну сторону, она традиционно спала в ожидании финального звонка. Готовясь с соседкой к семинару по теме «Воспитание патриотизма у школьников», Лена уяснила, что патриотизм – это готовность оберегать интересы общества, любить и быть преданной стране, привязанность к месту рождения и проживания; все это подавалось очень глобально, как Мавзолей на Красной площади. А когда все так фундаментально и монолитно, то человека там совсем и нет. Лена считала для себя, что патриотизм не может воспитываться. Он или есть, или его нет, да и не должен быть у всех, потому что это не умение, а дар. И привить его невозможно, как и вытравить. А высшая его форма – это самопожертвование человека ради человека.

На подоконный отлив присела чайка. Отлив был такой тонкий, что она скоблила лапками, прилипнув боком к стеклу, при этом любопытно заглядывая в комнату большим желтым глазом. Девчонки быстро начали соображать, у кого может быть рыба. Лена сбегала и притащила примороженную горбатую наважку. Соседка была из деревни у моря и все знала про чаек. Надо было со всей силы кинуть навагу в форточку, а чайка ее поймает влет. Так и сделали, навагу выкинули, а чайка полетела, только в другую сторону.

А весна приближалась, в первых числах марта на солнышке активно закапало. В воскресенье к обеду пришли две соседки из их же группы, собрались чайку попить вчетвером, да с пакетом свежих пирожков. Вскипятили чайник и швыркали из граненых стаканов, которые накалялись и жгли пальцы. Девчонки находили время и бегали в киношку, благо это было совсем рядом. Вчера смотрели «Кавказского пленника», но говорили не про войну и плен, а про Сергея Бодрова-младшего, в которого все поголовно были влюблены. Каждая вдруг вспоминала, что у них в деревне был похожий, но как-то просмотрели его на фоне общих подростковых радостей. О главном, что хотел рассказать режиссер – войне, что идет на Кавказе, никто даже и не обмолвился. Война для них была лишь туманным фоном, в котором освещался красавец Бодров – парень, который не может быть неправым или нечестным. А за два дня до женского праздника они все, кроме Лены, думали о том, как их поздравят. Весна с капелью выдыхала потребности любви взаимной. Зачем им знать, что именно сегодня, 6 марта, в Старопромысловском районе Грозного будет убито 70 человек и ранено 259 наших ребят, из тех самых хороших ребят, которых они просмотрели, когда те, не прячась, ушли на войну.

***

20-го июня Павлик был уже в Ханкале, на военной базе. Это место считалось самым спокойным в Чечне, это была главная база российских войск. Тут он был определен в 245 мотострелковый полк рядовым солдатом, служить, вроде как, и по специальности: загружать соляркой заправщики, которые потом колоннами уходили в Шатой. Все было спокойно, война где-то и была, но совсем не рядом, правда, в сентябре в районе базы был сбит наш вертолет с ранеными, на том и все. Так наш Павлик-заправщик подъедался у теплой печки, по сути, работая в снабжении. Так и прошла зима на Кавказе, а 14 апреля на центральной базе 245 полка в Ханкале скомплектовали очередную команду на Шатой, где в этот период дислоцировались основные силы полка. Колонна должна была доставить молодое пополнение, материально-технические средства и, конечно, топливо. Павлика включили в эту колонну сопровождающим на первый экспериментально собранный топливозаправщик на базе устаревшего БМП-1, он брал груз весом в 2 тонны топлива и 100 килограммов масла. Таким машинам предстояло работать в роли заправщиков в боях в районе Грозного. В плане колонны они должны были идти между еще четырьмя топливозаправщиками – привычными трехосными Уралами с бочками. До полудня их не выпускали из Ханкалы из-за плохих погодных условий, но все же колонна двинулась на Шатой. Механик, тот, что и водитель, прискакал за пять минут до начала движения. Он был белобрысый, в застиранной гимнастерке, с красными сержантскими нашивками на погонах. Под одной подмышкой он держал новенькую телогрейку, а под другой – автомат Калашникова. Он опустился на штатное место, пристроил под зад телогрейку, а рядом, не по-уставному, положил автомат. Механик спросил, как зовут, но ответа явно не услышал, в момент заработал двигатель, и через несколько минут пришла команда на движение. Павлик, вроде как, сидел на месте командира, белобрысый затылок водителя болтался прямо перед глазами, а сзади три тонны чудовищной жидкости в экспериментальной емкости. Двигались по регламенту, но их техника была настолько низкая, что все время целилась заскочить под мост Урала.

В районе 14 часов колонна добралась до села Ярыш-Марды, растянувшегося на узком горном серпантине. Длина колонны составляла почти 1,5 километра. Все началось после того, как оборудованный тралом танк подорвался на фугасе большой мощности, а танк, идущий в конце колонны, получил несколько попаданий из гранатомета. Из заранее подготовленных огневых точек, расположенных на высоте по обе стороны дороги, кинжальным огнем в колонну стреляли пулеметы. Техника вспыхивала, и солдаты сгорали заживо, не успевая выбраться из машин под обстрелом «шмелей» – одноразовых реактивных огнеметов. А солдаты-то были в большинстве своем только три дня как присягнувшие. Стеганули пулеметы, вся левая сторона колес впереди стоящего Урала разлетелась в клочья, он накренился, потек, рванул, изрыгая протуберанцы пламени, и развалился на куски. По их жидкой броне чиркнула граната и взорвалась, машину подкинуло и развернуло. Павлик знал, что надо бежать, но не знал как. Сержант, похоже, контуженный, очнувшись, откинул свой люк, вытащил автомат и начал стрелять в ответ. Отстрелял магазин, пытался поменять, но рухнул с простреленной головой.

У Павлика тоже был автомат, но он его бросил. Кинувшись наружу, выпрыгнул из люка и покатился вниз по камням. Перекатился через один горящий ручей, второй, и замер, дымя гимнастеркой. И тут грохнула их машина. Она не потекла, а оранжевым облаком рванула к небу. Раненых и контуженых солдат, пытавшихся отойти от дороги, добивали снайперы. Какой-то молодой лейтенант пытался поднять Павлика и тащить, но упал, убитый наповал. А у Павлика все работало, он просто дожидался своего момента, чтобы выжить. Окрашенный кровью сержанта и лейтенанта, лежавшего рядом, подкопченный и слегка дымящийся, он выглядел очень убедительно, чтобы на него не обратили внимания как на живого. Он замаскировался что надо, а если еще один труп сверху – совсем хорошо было бы. Кто-то из своих начал огрызаться из автоматов, солдаты сползали с дороги, и из дренажной канавы организовали оборону, в дыму и копоти. Павлику пришлось лежать долго, пока не начали собирать раненых и убитых, и укладывать в медицинскую «мотолыгу». Только тогда он подал признаки жизни. Его аккуратненько загрузили, рядом кто-то ругался матом, кто-то орал, а срочник блевал рядом с обезображенным, обгоревшим телом танкиста. С этой группой раненых его довезли до 131 Ханкалийского госпиталя.

Прошла всего неделя, и его, Павлика Ломова, подчистую комиссовали по причине контузии и только что появившегося в военной психиатрии понятия чеченского синдрома. Сумел-таки Павлик убедить врачей в своих тревогах; тогда проще было списать, чем возвращать в строй. Но так будет не всегда, а сегодня Павлушка в новой форме, с проездными билетами сидит в аэропорту города Моздока в ожидании своего рейса на Москву. Почти год Павлик пробыл на службе, а сейчас наступил день возвращения в родные места для будущих трудовых выслуг. Похоже, тот же старенький «Ан» поставил точку в его путешествии за кавказским синдромом.

А на месте вовсю резвился другой синдром, под грифом расселения. Получалось так, что никто ничего не слушал, все только говорили. Правительство выполняло свои обещания. За прошедший год под расселение было построено уже два десятка БКМ, и два десятка еще заложено. Дом Павлика уже стоял, он был на трех хозяев, с тремя выходами и в два этажа. Хозяин там уже хорошо подложился взятками, отбивая нужное место в городе, он то придвигал, то отодвигал этот дом от проезжей части, что не нравилось ни городской архитектуре, ни двум остальным семьям. Но не мытьем, так катаньем он добился своего. Доверенность, выданная поварихе, уже заканчивалась, и приватизировать на себя собственность по ней не представлялось возможным. И тут, как ангел с небес, появился Павлик в мундире, полный надежд и ожиданий. Старый дом уже разрушили, а на новой жилплощади успели сколотить прилавки и поставить холодильники для овощей и мяса. Когда он появился в шашлычке в мундире, повариха не удержалась, прямо сплясала перед ним, правда танец получился какой-то цыганский.

***

Раннее возвращение Павлика было очень кстати: тот самый уважаемый человек с юга все-таки отправил свою дочь к поварихе на житие, заплатив в Москве все ее долги перед клиентами и штрафы за пропущенные дежурства. Московская крыша отпустила ее без большого сожаления, за вечную несговорчивость и откуда-то взявшиеся манеры аристократки. Когда-то она поехала поступать в Москву, а вместо учебы два года оттрубила на Тверской и на Сухаревке. Она привыкла, чтобы ее звали Поли (Поликсена), но, будучи профессионалкой, в словах границ не ведала, и сейчас, зная, что ее готовят на место за прилавком, надеялась, что не останется невостребованной у этих слюнявых колхозников, а деньги, похоже, у тех водились. Эта барышня и была запланирована поварихой на роль любимой жены вернувшегося с войны героя Ахилла. С полного согласия хозяина повариха организовала хороший стол с шашлыком, вином, пивом и куриными крыльями. Предназначенная ему в невесты была старше Павлика на пять лет, но в мини-юбке, с ляжками, на каблуках, при оттопыренной заднице она выглядела королевой. Ничего ни кавказского, ни азиатского в ней не было, разве только черные глаза, да непонятный то ли загар, то ли естественный цвет кожи, темный, как у латинки. Улыбалась она во весь рот, говорила громко и требовательно; повариха представила ее своей племянницей, скромной и работящей девушкой, мечтающей о семейном очаге. Из последних для нее инструкций повариха вдалбливала ей одно – надо ему дать так, чтобы он сам завтра потащил тебя в ЗАГС. Поли такое умела, и теперь, глядя на этого мальчика в солдатской робе, прицеливалась. Повариха, как та приехала, сняла ей комнату, где должен был после ужина оказаться Павлик. Ужин закончился узбекскими сластями. Павлик почему-то вдруг решил, что повариха все же цыганка, и ее племянница такая же.

В комнате Поли кровати не было, и все у них происходило на полу, на двух матрасах, что прибыли с гуманитарной помощью. Из того, что она преподнесла Павлику, он вообще ничего не знал, так как порнофильмов не смотрел. Было полное доминирование, во время которого он чувствовал себя то конем, то ящерицей, то мальчиком, то девочкой. Все потерялось, сходились головы и плечи, растопыривались пальцы, а в какой-то стойке ему подвели к носу собственный член. Очнулся он под утро голый и замерзший, рядом с ним лежал круглый зад, и Павлушка поставил точку, даже тот зад не переворачивая. Красавица только тихо вздыхала, вращая булками то по часовой стрелке, то против.

Павлик, лежа на полу в собственных испражнениях, понял, что окончательно влюбился, а когда надел трусы, Поли ужаснулась. При всем ее знании жизни, солдатские трусы были для нее откровением. У нее созрел план, и пришла к ней от этих мыслей радость, непонятная для ее собственной природы. Она решила приодеть жениха и поволокла его к вьетнамцам и китайцам. Первое, что она ему купила – это трусы. Павлик мало знал о трусах, но когда она заставила его мерить их прямо в кабинке посреди магазина, то понял, что у него начинается другая жизнь, ибо трусы были веревочкой и лоскутиком. Поли купила две пары: красные и голубенькие. Долго мерили джинсы, пока не нашли размер, в котором зад был максимально обтянут. Она ему поддала под то место рукой, и сказала:

– Окей, мой милый бой.

Рубашка, куртка и кепи дополнили картину. Теперь она шла с ним под руку на каблуках и была почти с ним вровень, и у нее, и у него штаны были одинаково в обтяжку, и это их роднило. Зашли на квартиру, бросив пакет с сапогами и всем остальным имуществом: вдруг сгодится, и пошли радостные по весенним улицам прямиком в ЗАГС, но там случились нескладухи на предмет отсутствия у брачующегося паспорта, его надо было еще получить. В паспортном столе, что был через дорогу, приняли заявление и сказали ждать две недели, а пока он был человеком без паспорта, как бы на скамейке запасных.

Гуляли, и она дважды его провела мимо его же дома, этого миленького беленького коттеджа. Поли думала, когда управлялась ночью с мальчиком, что и свою игру может сыграть, а этот барашек и сам может украсить место за прилавком, а она пойдет по старой специальности, отработает и опять в столицу отвалит. Только там, чтобы самостоятельно наворачивать, без сутенеров и приглядников, необходимо снять хорошую квартиру, а на это деньги надо здесь заработать. Ее папа сильно хочет, чтобы она вышла замуж, а этот баран – лучший претендент на это место. Павлик смущался, что Поли на него так тратится, и это было сильно по нему заметно, а когда в маленьком кафе она еще взяла ему мороженое, то сама и успокоила, что все он отработает. Наденет новые трусики и отработает. Павлик опять смутился. У Поли, конечно, были деньги, но не в том количестве, чтобы снять квартиру на полгода в центре Москвы. Но если бы она отказалась приехать сюда и выйти замуж, ее могли бы лишить наследства. Эта угроза отца была реальна, а потому она подчинилась. У них закон строг, а с барона выдачи нет.

***

Папа прислал весточку, что, когда будет известна дата официальной регистрации брака, он пришлет поздравление, по Поли подозревала, что этим поздравлением будет какой-нибудь тип из его скотского стада. Папа ее – Дон и большой любитель осваивать новые территории для своего бизнеса. Если от него кто-нибудь тут появится, то, значит, что-то и привезут, и будут трассу налаживать. Его эмиссары по Москве вовсю шакалили, но Поли старалась от них держаться подальше, уж не совсем она была дурой проституированной, чтобы не понимать меру ответственности. Эти эмиссары и стучали на нее потом папе, и вот она здесь, с Павликом, который-таки напялил сегодня трусики-танго и дефилировал в них по комнате – отрабатывал.