Помоги проекту - поделись книгой:
В Китае местные партийные руководители нередко выступают предметом непристойных шуток, высмеивающих их вульгарные вкусы и озабоченность. (Эти анекдоты выражают в первую очередь отношение верховной номенклатуры к низшим кадрам, а не настроения обычных людей.) В одной из таких шуток партийный руководитель одной провинции только-только вернулся из большого города, где купил себе новые черные туфли, дорогие и блестящие. Молодая секретарша приносит ему чай, и начальник хочет впечатлить ее своей обувью. Когда она наклоняется над столом и его нога находится прямо под ней, он говорит секретарше, что ему видно (в отражении туфли) ее синее белье. На следующий день флирт продолжается, и начальник говорит секретарше, что у нее зеленые трусики. На третий день секретарша решает прийти и вовсе без белья. Глядя на свои ноги в поисках отражения, партийный руководитель в отчаянии восклицает: «Только я купил эти туфли, а на них уже огромная трещина!»
В последнем смещении, когда руководителю удается увидеть отраженную «вещь как таковую» (вагинальную щель, более не спрятанную под бельем), он устраняется от ее распознания и вместо этого считает за свойство отражающего ее зеркала (за трещину на отполированных туфлях). За фасадом вульгарной хвастливости руководителя здесь можно даже увидеть знак скрытой вежливости: прибегая к мягкому неузнаванию, руководитель предпочитает выставить себя идиотом, нежели грубо высказаться о том, что увидел. Процедура здесь несколько отличается от фетишистского смещения. Восприятие субъекта не останавливается на последней вещи, увиденной им перед тем, как он взглянул прямо на вагинальное отверстие (как в фетишистской фиксации), то есть его туфля – не фетиш, который он увидел, прежде чем заметил вагинальную щель. Когда же он вдруг случайно видит вагинальную щель, он принимает эту трещину за свою, за собственный недостаток[8].
Один врачебный анекдот, который включает в состав гегельянской триады окончательное «примирение», представляет собой весьма жестокую вариацию на тему сначала- хорошая-затем-плохая-новость, охватывающую целую триаду хорошей-плохой-хорошей новостей. После того, как жена подверглась длительной и рискованной операции, муж подходит к врачу и спрашивает его о результатах. Врач начинает ему отвечать: «Ваша жена выжила; вероятно, она проживет дольше, чем вы. Но возникли некоторые осложнения: она больше не способна контролировать свои анальные мышцы, так что дерьмо будет постоянно выскакивать. Также из ее влагалища будет постоянно неприятно пахнуть желтым желе, поэтому какой бы то ни было секс исключен. К тому же у нее проблемы со ртом, из него будут выпадать куски пищи». Заметив, что лицо мужа белеет от испуга, врач дружелюбно хлопает его по плечу и улыбается: «Не волнуйтесь, я просто пошутил! Все в порядке – она умерла во время операции»[9].
Есть совершенно замечательный пошлый еврейский анекдот, в котором рассказывается о полячке-еврейке, уставшей после тяжелого рабочего дня. Когда ее муж приходит домой, тоже уставший, но возбужденный, он говорит ей: «Я не сумею с тобой сейчас заняться любовью, но мне нужна разрядка – можешь отсосать мне и проглотить сперму? Это бы мне очень помогло!» Жена отвечает: «Я слишком устала, чтобы заниматься этим сейчас, дорогой. Почему бы тебе просто не помастурбировать в стакан, а утром я выпью!»
Не является ли эта ситуация – вопреки расхожему представлению о холистическо- интуитивном складе женского ума, противоположном маскулинному рациональному анализу, – примером безжалостного феминного использования Рассудка, его способности разделять то, что естественным образом соединяется друг с другом?[10]
Вспомним итальянское выражение
Существует восхитительная в своей непристойности сербохорватская версия этого выражения, которая совершенно точно передает протопсихотическое отвержение символического вымысла:
Обе версии, очевидно, выражают таким образом две реакции на то, что буквально оказывается ложью: яростное отвержение лжи или ее снятие / сублимация
Всем известна старая шутка о том, кто же на самом деле написал пьесы Шекспира: «Не Уильям Шекспир, а кто-то другой с тем же именем». Вот что Лакан имеет в виду под «децентрированным субъектом»: так субъект соотносится с именем, которое закрепляет его символическую идентичность. Джон Смит (всегда, по определению, по понятию) – не Джон Смит, а кто-то другой с тем же именем. Как знала шекспировская Джульетта, я никогда не равняюсь «этому имени». Вот почему Джон Смит, который действительно считает себя Джоном Смитом, – не кто иной, как психотик[12].
Нехватка или несовершенство (большого) Другого удивительно просто иллюстрируется шуткой, повествующей о двух друзьях, которые играют в игру, где нужно попасть мячом по банке. После ряда ударов один из них говорит: «Да черт побери, я промазал!» Второй, религиозный фанатик, комментирует: «Как ты смеешь так говорить, это же богохульство! Пусть Бог ударит тебя молнией в наказание!» Спустя мгновение молния действительно ударяет, но поражает при этом друга-фанатика. Потрясенный и едва живой, он обращает взгляд вверх и спрашивает: «Почему же ты поразил меня, о Господь, а не виновника?» Сверху раздается глубокий голос: «Да черт побери, я промазал!»[13]
Такая невозможная точка зрения нередко задействуется в шутках. Недавний китайский анекдот на тему секса повествует о разговоре братьев-близнецов, происходящем в утробе матери. Один из братьев говорит другому: «Мне нравится, когда к нам заходит отец, но почему в конце каждого посещения он так груб, что аж плюет на нас?» Тот ему отвечает: «И то верно, наш дядя куда милее – всегда приходит с красивой резиновой шляпой на голове, чтобы не брызнуть на нас слюной!»[14]
В старой словенской шутке юный школьник должен написать короткое сочинение на тему «Есть только одна мама!», в котором ему нужно на основании своего единичного опыта описать любовь, связывающую человека с его матерью. Вот что он пишет: «Однажды я вернулся домой раньше, чем обычно, так как учитель заболел; я искал маму и обнаружил ее голой в постели с мужчиной, который не был моим отцом. Мама очень рассердилась и закричала: „Чего ты уставился на нас как идиот? Почему бы тебе не сбегать на кухню и не принести две бутылки пива!“ Я побежал на кухню, открыл холодильник, заглянул в него и крикнул ей в ответ: „Есть только одна, мама!“»
Не предельный ли это случай интерпретации, которая просто-напросто добавляет знак препинания, но тем самым меняет все, как в пародии на первые слова «Моби Дика»: «Зовите меня, Измаил»? Ту же самую операцию проворачивает Хайдеггер в «Положении об основании», когда прочитывает «Ничто не есть без основания»
И тем не менее следует решиться на более обстоятельную интерпретацию. Шутка воспроизводит гамлетовское по своему духу столкновение сына с загадкой избыточного желания матери. Чтобы избежать тупика, мать находит себе прибежище в виде (желания) внешнего частичного объекта, бутылки пива, предназначенной отвлечь внимание сына от непристойной Вещи (обнаружения ее голой в постели с мужчиной). Смысл ее требования таков: «Видишь ли, даже если я нахожусь в постели с мужчиной, мое желание направлено на нечто другое, нечто, что ты можешь мне принести. Я вовсе не исключаю тебя, уходя в круговорот страстей с этим мужчиной!»
Две бутылки пива (также) представляют собой элементарную диаду означивания, подобно двум дверям туалетов из знаменитого примера Лакана в «Инстанции буквы…», за которыми наблюдают двое детей из окна поезда. С этой точки зрения реплику ребенка следует читать как урок лаканиан- ского языка: «Прости, мама, но есть ТОЛЬКО ОДНО ОЗНАЧАЮЩЕЕ, лишь для мужчины, нет бинарного означающего (для женщины), такое означающее
Короче: тебя застали голой, не покрытой означающим. Разве не в этом заключается глубинный посыл монотеизма? Не в сведении Другого к Одному, а, напротив, в принятии того факта, что бинарного означающего всегда уже не хватает. Это неравновесие Одного и его «первично вытесненного» двойника представляет собой радикальное различие – в противоположность крупным космологическим парам (инь – ян и т. п.), которые возникают лишь в горизонте недифференцированного Одного (дао и т. п.). И даже попытки привнести уравновешенную двойственность в малые сферы потребления, такие как пара маленьких синих и красных пакетиков с сахарозаменителем, которые есть во всяком кафе, – разве они не представляют собой еще одну отчаянную попытку предоставить симметричную пару означающих для полового различия (синие «маскулинные» пакетики против красных «феминных»)? Дело не в том, что половое различие выступает предельным означаемым для всех пар подобного рода; скорее, приумножение таких пар свидетельствует о попытке восполнить НЕХВАТКУ основополагающей пары бинарного означивания, которая бы непосредственно устанавливала половое различие[15].
Чтобы лучше понять не-Всё, обратимся к замечательному диалектическому анекдоту из «Ниночки» Любича. Герой заходит в кафетерий и заказывает кофе без сливок. Официант говорит ему: «Извините, но у нас закончились сливки. Могу я принести вам кофе без молока?» В обоих случаях покупатель получает кофе без всего, но это Одно (кофе) всякий раз сопровождается другим отрицанием, сначала кофе-с-отсутствием-сливок, затем кофе-с-отсутствием-молока. (Точно так же жители Восточной Европы в 1990 году желали для себя не только демократии-без- коммунизма, но и демократии-без-капитализма.)
Мы сталкиваемся здесь с логикой дифференциации, в которой нехватка сама по себе выступает положительной характеристикой. Этот парадокс отлично иллюстрируется старым югославским анекдотом о черногорце (в бывшей Югославии жителей Черногории обзывали лентяями): почему парень из Черногории, ложась спать, ставит на тумбочку два стакана, один полный, а другой пустой? Потому что он слишком уж ленив, чтобы заранее подумать, захочется ли ему ночью пить… Смысл анекдота состоит в том, что отсутствие как таковое отмечается в качестве чего-то положительного: недостаточно иметь полный стакан воды, ведь если черногорец не захочет пить, он может просто не обратить на него внимание – данный негативный факт должен быть отмечен наличием пустого стакана, то есть отсутствие потребности в питье материализуется, собственно, в пустом пространстве незаполненного стакана.
Есть и политическая версия этого анекдота. В шутке из социалистической Польши покупатель заходит в магазин и спрашивает: «У вас, наверное, нет масла – или есть?» В ответ ему говорят: «Извините, но у нас магазин, в котором нет туалетной бумаги. А вот в магазине через дорогу нет масла!»[16]
Примерно так (но все же не совсем) звучал знаменитый ответ одного из редакторов газеты Хёрста на вопрос о том, почему он не уходит в давно заслуженный отпуск: «Боюсь, как только я уйду, здесь наступит хаос и вся работа развалится. Однако еще больше я боюсь узнать, что без меня все и так будет идти по плану – ведь в таком случае на самом деле я не нужен!»
Определенный негативный выбор (отказ от отпуска, от второго просмотра фильма) будет подкрепляться и да, и нет; тем не менее следует обратить внимание на асимметрию ответов, которая прослеживается, если представить диалог в виде последовательности двух ответов. Сначала реакция очевидна (отрицательная): мне не понравился фильм, я боюсь, что все развалится, если я возьму отпуск. Затем, когда реакция не дает желаемого результата, выдается противоположная (положительная) мотивация – мне понравился фильм, без меня все будет в порядке, – которая удручает еще больше. Неудивительно, что двойной ответ редактора газеты Хёрста можно передать в диалоге, напоминающем анекдот про Рабиновича:
– Почему бы вам не взять отпуск, ведь вы его заслужили.
– Я не хочу уходить по двум причинам. Во-первых, боюсь, что стоит только взять отпуск, как наступит полный хаос.
– Вы совершенно неправы. Вот увидите, все будет идти своим чередом и без вас.
– А это во-вторых[17].
Здесь нельзя не упомянуть другой случай из популярного кино, связанный с кофе, на этот раз – из английской драмы о рабочем классе «Дело – труба». Герой провожает до дома красивую девушку, и на пороге она говорит ему: «Не хочешь зайти ко мне выпить кофе?» Он отвечает: «Есть одна проблема – я не пью кофе…» На что она с улыбкой ему говорит: «Никаких проблем, потому что у меня нет кофе».
Колоссальная и непосредственная эротическая мощь ее ответа заключается в том, как – опять же, посредством двойного отрицания – она чересчур прямо намекает на секс, при этом ни разу не упоминая его: когда героиня сначала приглашает парня на кофе, а затем признает, что у нее нет кофе, она не отменяет свое приглашение, а просто дает понять, что первое приглашение на чашку кофе было замещением (или предлогом), само по себе безразличным, приглашения в постель. В том же ключе можно представить себе диалог между Соединенными Штатами и Европой в конце 2002 года, когда готовилось вторжение в Ирак. Соединенные Штаты говорят Европе: «Не желаете ли присоединиться к нам в нападении на Ирак, чтобы найти оружие массового поражения?» Европа отвечает: «Но у нас нет средств обнаружения оружия массового поражения!» И вот здесь вступает Рамсфельд: «Никаких проблем, потому что в Ираке нет оружия массового поражения»[18].
Есть анекдот про готовку, который опирается на ту же самую логику: «Вот как любой может приготовить хороший суп за один час: приготовить все ингредиенты, порезать овощи ит. д., вскипятить воду, положить в нее ингредиенты, варить полчаса при слабом кипении, периодически помешивая. Когда через сорок пять минут обнаружится, что суп пресный и противный, вылить его, открыть хороший консервированный суп и быстро подогреть его в микроволновке. Вот как мы, люди, делаем суп»[19].
Бог, к которому мы в итоге пришли, напоминает Бога из старой большевистской шутки про способного коммунистического пропагандиста, который после смерти попадает в ад, где быстро уговаривает стражников отпустить его и вместо этого направить на небеса. Когда дьявол замечает его отсутствие, он быстро приходит к Богу и требует, чтобы тот вернул в ад то, что принадлежит дьяволу. Однако сразу после того, как дьявол обращается к Богу («Бог…»), Бог его прерывает: «Во-первых, не Бог, а товарищ Бог. Во-вторых, ты что, свихнулся – разговариваешь с вымышленным существом? Я же не существую! В-третьих, будь краток, иначе я пропущу встречу со своей партийной ячейкой». Вот в каком Боге сегодня нуждаются радикальные левые: в Боге, который полностью «стал человеком» – нашим товарищем, распятым вместе с двумя отбросами общества, – и не только «не существует», но и сам об этом знает, принимает стирание себя, целиком переходя в любовь, связывающую членов Святого Духа (партии, освободительного коллектива)[20].
Есть старый еврейский анекдот, который нравился Деррида, про группу евреев в синагоге, которая публично признает свою ничтожность в глазах Бога. Вначале поднимается раввин и говорит: «Господи, я знаю, что я бесполезен. Я ничтожество». После него встает богатый бизнесмен и бьет себя в грудь: «Господи, я тоже бесполезен, ведь я одержим материальными благами. Я ничтожество». Как только это представление заканчивается, поднимается обыкновенный бедный еврей: «Господи, я ничтожество». Богатый бизнесмен пинает раввина и шепчет ему на ухо с презрением: «Вот наглец! Посмел утверждать, что тоже ничтожен!»[21]
В конце концов есть лишь два варианта, лишь два способа объяснить «магический трюк» гегельянского синтеза, и структурированы способы как две версии вульгарной врачебной шутки из серии «сначала-плохая-затем-хорошая-новость». Первый состоит в следующем: хорошая новость – это плохая новость, рассматриваемая с другой точки зрения («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: у вас Альцгеймер, а значит, по возвращении домой вы забудете плохую новость»). Есть, однако, и другая версия: хорошая новость и впрямь хорошая, но касается другой темы («Плохая новость в том, что у вас рак на конечной стадии и вы умрете через месяц. Хорошая новость: видите вон ту красивую молоденькую медсестру? Я месяцами пытался уложить ее в постель, и наконец она ответила мне взаимностью, так что мы всю ночь кувыркались как бешеные»). Подлинный гегельянский «синтез» – это синтез двух вариантов: хорошая новость есть не что иное, как плохая новость, но чтобы суметь это увидеть, мы должны переместиться на позицию другого агента (от умирающей птицы – к заменяющей ее; от больного раком – к довольному врачу; от Христа как индивида – к сообществу верующих)[22].
ВАРИАЦИИ
• Что, если логика старого врачебного анекдота про болезнь Альцгеймера («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: по возвращении домой вы уже забудете плохую новость») применима и в случае посттравматического распада личности, так что когда старая личность пациента разрушается, то и мера его страданий исчезает вместе с ней?[23]
• Есть еще один анекдот из серии «хорошая и плохая новости», который достигает темного комического предела. Он начинается с хорошей новости, которая, однако, оказывается настолько зловещей, что продолжение в виде плохой новости уже не требуется. Врач: «Хорошая новость – мы убедились, что вы не ипохондрик». Здесь нет необходимости в контрапункте. (Другая версия: «Есть хорошая и плохая новость. Какая хорошая? Скоро ваше имя станет известно всему миру – в вашу честь назовут болезнь!») Разве это не короткое замыкание диалектики? Или же, скорее, это требуемое диалектическое начало, которое сразу же подвергает себя отрицанию? Нечто подобное происходит в самом начале гегелевской логики – не переход к противоположности, но мгновенный самосаботаж начала.
В одном старом анекдоте муж возвращается с работы домой раньше обычного и застает жену в постели с другим. Жена (удивленно): «Что это ты так рано?» Муж (раздраженно): «А что это ты делаешь в постели с другим?» Жена (спокойно): «Я тебя первой спросила, так что не меняй, пожалуйста, тему»[24].
Таким образом, «популизм» по определению – отрицательное явление, опирающееся на отказ, даже на подспудное признание бессилия. Всем известен старый анекдот про парня, который ищет утраченный ключ на улице под фонарями. Когда его спрашивают, где он потерял ключ, он признает, что все случилось в темном углу. Так почему же он ищет его под светом? Потому что под ним гораздо лучше видно. В популизме всегда присутствует подобный трюк. Он скорее сошлется на евреев как на причину неприятностей, нежели на сложные социальные процессы, поскольку евреи куда более заметны[25].
Я нахожу фигуру Бадью проблематичной, поскольку проблематична сама идея, что можно избыточно «форсировать» истину. Почти всегда возникает соблазн применить тут логику шуток, о которой говорил Лакан: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Истина никогда не форсируется, ведь в момент, когда верность Истине функционирует как избыточное форсирование, мы уже не имеем дело с Истиной, с верностью Истине-Событию[26].
ВАРИАЦИИ
• Нечто подобное обнаруживается в пресловутой шутке «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь в момент опоздания она перестает быть моей невестой»: если вы любите Бога, то можете делать все, что захотите, ведь когда вы совершаете зло, ваш поступок доказывает, что в действительности вы не любите Бога[27].
• Про левого кейнсианца Джона Гэлбрейта рассказывают следующую историю (вполне возможно, это апокриф). Перед поездкой в СССР в конце 1950-х годов он написал своему другу-антикоммунисту Сидни Хуку: «Не волнуйся, советским властям не удастся меня соблазнить. Вернувшись домой, я не буду утверждать, будто у них есть социализм!» Хук вскоре ему ответил: «Меня не это беспокоит, а то, что ты будешь говорить, будто в СССР вовсе НЕТ социализма!» Хука беспокоила наивная борьба за чистоту понятия: если дела со строительством социалистического общества идут не очень хорошо, это не отменяет саму идею, просто мы претворяем ее в жизнь не так, как следовало бы. Разве сегодня мы не обнаруживаем ту же самую наивность у рыночных фундаменталистов? Когда во время недавних телевизионных дебатов во Франции Гай Сорман заявил, будто бы демократия и капитализм обязательно идут рука об руку, я не мог не задать ему очевиднейший вопрос: «А как насчет нынешнего Китая?» Он ответил: «В Китае нет капитализма!» Для убежденного прокапиталиста вроде Сормана, если страна недемократична, то в ней на деле нет капитализма, а есть лишь его изуродованная версия – точно так же, как для демократического коммуниста сталинизм попросту не был подлинной разновидностью коммунизма. Лежащее в основе всего этого заблуждение определить несложно – нечто подобное мы видим в следующей шутке: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Вот как апологет рынка с помощью неслыханного идеологического ухищрения объясняет сегодня кризис 2008 года: он был вызван вовсе не провалом свободного рынка, а чрезмерным регулированием государства, то есть по сути рыночная экономика не была по-настоящему рыночной, а по-прежнему оставалась в тисках государства всеобщего благосостояния.
• Здесь мы видим нечто вроде более жестокой версии шутки: «Моя невеста всегда приходит на свидания со мной, ведь стоит ей не прийти, как она перестанет быть моей невестой». Народ всегда поддерживает партию, поскольку человек, который не поддерживает руководящую роль партии, сразу перестает быть представителем народа[28].
• Отметим мимоходом гомологию между «скептическим парадоксом» и структурой шутки, на которую часто обращает внимание Лакан: «Моя невеста всегда приходит на свидание, ведь стоит ей не прийти, как она перестанет быть моей невестой» – «Я никогда не ошибаюсь в применении правила, поскольку мои действия задают само правило»[29].
Пускай «реально существующий социализм» уже отступил на расстояние, наделяющее его ностальгическими чарами утраченного объекта постмодерна, некоторые из нас до сих пор вспоминают известный польский антикоммунистический анекдот эпохи «реально существующего социализма»: «Социализм – это синтез величайших достижений всех прежних способов производства: у доклассового родоплеменного общества он берет примитивизм, у азиатского способа производства – деспотизм, у Античности – рабство, у феодализма – социальное господство сеньоров над крепостными, у капитализма – эксплуатацию, а у социализма – его название». Разве антисемитский образ Еврея не подчиняется той же самой логике? Он берет у капиталистов их богатства и социальный контроль, у гедонистов – разврат, у коммерциализированной популярной культуры и желтой прессы – их вульгарность, у низших классов – их грязь и плохой запах, у интеллектуалов – их извращенную софистику, а у евреев – их наименование[30].
Дело не в том, что подобный призыв к большей страсти в политике бессмыслен сам по себе (разумеется, современным левым требуется больше страсти). Проблема в том, что он слишком уж походит на приводимую Лаканом шутку о докторе, у которого спрашивает бесплатный совет его друг. Не желая оказывать свои услуги бесплатно, врач осматривает друга, а затем спокойно заявляет: «Тебе требуется врачебная рекомендация!»[31]
Пару лет назад по британскому телевидению показали очаровательную рекламу пива. Сюжет первой части ролика следует известной сказке: девушка идет по ручью, видит лягушку, бережно берет ее на колени и целует; разумеется, уродливая лягушка чудесным образом превращается в прекрасного юношу. Однако история на этом не заканчивается: юноша бросает жадный взгляд на девушку, тянет ее к себе, целует – и она превращается в бутылку пива, которую он триумфально держит в руке.
Для женщины здесь суть состоит в том, что ее любовь и привязанность (о которых свидетельствует поцелуй) превращают лягушку в красивого мужчину, то есть в полное фаллическое присутствие. Для мужчины же они сводят женщину к частичному объекту, к причине его желания –
Чего мы никогда не достигаем, так это естественной пары, состоящей из мужчины и женщины. Фантазматическая поддержка подобного рода идеальной пары воплотилась бы в лягушке, обнимающей бутылку пива, – в противоречивой фигуре, которая вместо того, чтобы обеспечить гармонию сексуальных отношений, явственно демонстрирует нам их нелепый диссонанс. (Разумеется, очевидное феминистское замечание будет заключаться в том, что в своем повседневном любовном опыте женщины, скорее, сталкиваются ровно с обратной ситуацией: они целуют красивого юношу, а подобравшись к нему поближе, когда уже все заходит слишком далеко, они обнаруживают, что на самом деле это была лягушка.)
Тем самым раскрывается возможность подорвать давление, оказываемое на нас фантазией через избыточную идентификацию с ней, посредством одновременного принятия в одном и том пространстве множества противоречивых фантазматических элементов. А именно: каждый из двух субъектов вовлечен в его или ее субъективную фантазию – девушка фантазирует о лягушке, которой на самом деле выступает юноша, а мужчина – о девушке, которой на самом деле выступает бутылка пива. Современное искусство и письмо противопоставляют этому не объективную реальность, а «объективно субъективную» подспудную фантазию, которую два субъекта никогда не смогут принять, нечто вроде картины, выполненной в стиле Магритта и изображающей лягушку, которая обнимает бутылку пива, под названием «Мужчина и женщина, или Идеальная пара»[32].
В пошлом анекдоте про дурачка, который первый раз занимается сексом, девушка говорит ему, что именно он должен сделать: «Видишь у меня между ногу вот эту дыру? Вставляй его сюда. Теперь вынимай. Так и продолжай: вставить, вынуть, вставить, вынуть…» А он ее прерывает: «Погоди-ка… Так вставить или вынуть? Ты уж определись»[33].
Есть одна югославская шутка-загадка: «В чем разница между папой римской и трубой? Папа – из Рима, а труба – из жести. В чем же разница между папой из Рима и трубой из жести? Труба из жести вполне может быть из Рима, а вот папа из Рима не может быть из жести». Точно так же нам следовало бы удвоить парижское граффити из анекдота: «В чем разница между „Бог мертв“ и „Ницше мертв“? „Бог мертв“ сказал Ницше, а вот „Ницше мертв“ сказал Бог. В чем же разница между Ницше, который сказал „Бог мертв“, и Богом, который сказал „Ницше мертв“? Ницше, который сказал „Бог мертв“, мертвым не был, но Бог, который сказал „Ницше мертв“,
В тот момент, когда мы вводим парадоксальную диалектику тождественности и подобия, лучше всего демонстрируемую в шутках братьев Маркс («Неудивительно, что вы похожи на X, ведь вы и есть X!»; «Этот человек выглядит как идиот, действует как идиот, но это не должно вас обмануть – он и есть идиот!»), жуткость клонирования становится для нас очевидной. Возьмем случай, когда единственный любимый ребенок умирает и родители решаются пойти на клонирование, чтобы его вернуть: разве не ясно с самого начала, что результат окажется чудовищным? Новый ребенок обладает всеми чертами мертвого, но
Среди лаканистов уже много десятков лет ходит классический анекдот, иллюстрирующий основополагающую роль знания Другого. Человек, считающий себя зернышком, попадает в психиатрическую лечебницу, где врачам пришлось приложить много усилий, чтобы убедить его в том, что он не зернышко, а человек. Однако после излечения (после того, как его убедили, что он не зернышко) и выписки из лечебницы он сразу же возвращается, трясущийся и взволнованный, – за дверью цыпленок, и пациент боится, что тот его съест. «Дружище, – говорит его врач, – тебе же хорошо известно, что ты вовсе не зернышко, а человек». Пациент отвечает: «Я-то знаю, но знает ли об этом цыпленок?»
Вот какова истинная задача психоаналитического лечения: недостаточно просто убедить пациента в бессознательной истине его симптомов, само бессознательное должно суметь принять эту истину. То же самое относится и к марксовской теории товарного фетишизма: можно представить себе буржуазного субъекта, который посещает марксистские курсы, где ему рассказывают о товарном фетишизме. После занятия он возвращается к учителю с жалобой на то, что все еще остается жертвой товарного фетишизма. Учитель говорит ему: «Но вам же теперь известно, как все обстоит на самом деле: товары представляют собой лишь выражение социальных отношений, в них нет ровно ничего магического!» Ученик отвечает: «Разумеется, мне все это известно, но товары, с которыми я имею дело, судя по всему, не в курсе!» Именно это имел в виду Лакан, когда заявил, что истинная формула материализма – не «Бог не существует», а «Бог – это бессознательное»[36].
ВАРИАЦИИ
• Именно так преимущественно обстоят дела с убеждениями в наши дни – в эпоху, которая притязает на то, чтобы быть «постидеологической». Нильс Бор, который уже хлестко ответил на Эйнштейново «Бог не играет в кости» («Не указывайте Богу, что делать»), также привел замечательный пример того, как фетишистская денегация убеждений работает в рамках идеологии. Заметив подкову на двери, удивленный гость признался, что не верит, будто бы подкова приносит удачу, на что Бор ответил: «Да я и сам не верю. Я повесил ее здесь лишь потому, что мне сказали, будто она приносит удачу и тем, кто в это не верит»[37].
• Опять-таки, хитрость заключается в убеждении не субъекта, а цыплят-товаров – следует изменить не то, как говорим о товарах мы, а
Именно в этом смысле наша эпоха, вероятно, менее атеистична, чем любая другая: мы все готовы предаваться крайнему скептицизму, занимать циничную дистанцию, эксплуатировать других людей «безо всяких иллюзий», нарушать все этические ограничения, вступать в экстремальные сексуальные практики и т. д. и т. п. – под эгидой молчаливого осознания того, что Большой Другой об этом не знает[38].
• В последние годы своей жизни президент Тито, в сущности, был просто трусом: некоторые архивные сведения и воспоминания свидетельствуют о том, что еще в середине 1970-х годов крупные фигуры из его окружения знали, что экономическая ситуация в Югославии была катастрофической, но поскольку Тито был близок к смерти, они приняли совместное решение отложить начало кризиса до его кончины – что обернулось быстрым накоплением внешнего долга в последние годы жизни Тито, когда Югославия, говоря словами богатого клиента банка из «Психо» Хичкока, откупалась от несчастья. Когда в 1980 году Тито наконец умер, экономический кризис нанес удар, который привел к снижению уровня жизни на 40 %, этнической напряженности и в итоге к гражданской и этнической войне, разрушившей страну, – момент для адекватной подготовки к кризису был упущен. Так, можно сказать, что последний гвоздь в гроб Югославии забила сама попытка ее верхушки защитить невежество лидера, оставить его взгляд счастливым.
Вот почему шутки с зачином «В чем разница между…» срабатывают лучше всего, когда различие отрицается, как, например, в следующем анекдоте: «В чем разница между игрушечными поездами и женской грудью? Ни в чем: и то, и другое предназначены для детей, но в основном с ними играют взрослые мужчины»[39].
Следует обратить внимание на то, что единственная шутка Хайдеггера – если и не шутка, то, по крайней мере, проявление иронии – встречается в одном его не слишком уж тонком замечании о Лакане как о «психиатре, который сам нуждается в психиатре» (в письме Медарду Боссу)[40].
Поскольку шутка опирается на включение в серию того, что представляется исключенным из нее, то ее «отрицанием» стала бы шутка, которая, наоборот, завершается исключением из серии, то есть изъятием Одного и полаганием его в качестве исключения из серии, как в одном недавнем боснийском анекдоте. Фата (обычная боснийская жена) жалуется врачу, что ее муж Муё заставляет ее заниматься с ним любовью на протяжении нескольких часов каждый вечер, из-за чего даже в темной спальне она никак не может выспаться: он все взбирается и взбирается на нее. Добрый врач посоветовал применить шоковую терапию: поставить с ее стороны кровати яркий светильник, а затем, когда она устанет от секса по-настоящему, внезапно включить его и на мгновение ослепить Муё; такой шок должен, несомненно, остудить его чрезмерный пыл… В тот же вечер после нескольких часов секса Фата следует врачебному совету – и видит лицо Хасо, одного из коллег ее мужа. Она с удивлением спрашивает его: «Что ты здесь делаешь? Где мой муж Муё?» Сконфуженный Хасо отвечает: «Последний раз я видел его у двери, где он собирает деньги с очереди…» Третьим термином здесь был бы шутливый коррелят «бесконечного суждения» – тавтологии как высшего противоречия, – как в анекдоте о человеке, жалующемся врачу на то, что он часто слышит голоса людей, которых нет в комнате. Врач спрашивает: «Вот как? Не могли бы вы подробнее рассказать об обстоятельствах, при которых вы обычно слышите такие голоса, чтобы помочь мне раскрыть смысл вашей галлюцинации?» – «Ну, как правило, это случается тогда, когда я говорю по телефону…»[41]
Этот момент проясняется в одной особенно мрачной шутке. Пациент в большой палате со множеством коек жалуется врачу на постоянный шум со стороны других пациентов, сводящий его сума. Врач отвечает, что тут ничего не поделаешь, ведь нельзя же запретить пациентам выражать свое отчаяние, коль скоро всем им известно, что они умрут. Пациент спрашивает: «Почему бы не поместить их в отдельную палату для умирающих?» Врач (спокойно и ласково): «Но ведь в ней вы и лежите»[42].
…В заголовке книги речь идет о другом сосуде, о чайнике из анекдота, на примере которого Фрейд объяснял причудливую логику сновидений: 1) я ни разу не брал у тебя чайник; 2) я вернул тебе его целым и невредимым; 3) в чайнике уже была дырка, когда я его у тебя взял. Такое перечисление противоречивых доводов, конечно, доказывает
И как же поступать после этого неприятного признания, если принять во внимание то обстоятельство, что, согласно последним опросам, около 70 % американцев были уверены в личной причастности лидера Ирака к этим атакам? Был сделан еще один шаг: даже если нет никаких доказательств связи Саддама с «Аль-Каидой», его жестокий и диктаторский режим угрожает соседним странам и представляет собой катастрофу для его народа, и одного этого уже достаточно, чтобы свергнуть Хусейна. Проблема, опять же, заключалась в том, что для вторжения было СЛИШКОМ МНОГО причин.
Следует отметить, что и сам Дэвид Кей выдвинул три теории касательно неудачи в обнаружении ОМП: 1) в Ираке есть ОМП, просто Саддам, «искусный обманщик», хорошо его спрятал; 2) в Ираке нет ОМП, поскольку перед самым началом войны Хусейн вывез его из страны; 3) у Саддама вообще не было ОМП, так что он просто блефовал, чтобы казаться сильным. (Есть еще одна причудливая версия: ученые Саддама дурачили его и попросту боялись сказать, что у него вовсе нет никакого оружия…)
Между прочим, противники войны, судя по всему, повторяли эту противоречивую логику: 1) весь вопрос в контроле над нефтью и американской гегемонии: настоящим экстремистским государством
ВАРИАЦИЯ
• Анекдот, который Фрейд приводил для иллюстрации странной логики сновидений, дает нам полезное объяснение причудливой логики, которая работает здесь: 1) я не брал у тебя чайник; 2) я вернул его тебе в целости и сохранности; 3) в чайнике уже была дырка, когда я его от тебя получил. Такое перечисление непоследовательных доводов, разумеется, утверждает посредством отрицания то, что отрицается, – тот факт, что я вернул тебе сломанный чайник. И разве не так радикальные исламисты реагируют на холокост? 1) холокоста не было; 2) холокост был, но евреи вполне его заслуживали; 3) евреи его не заслуживали, однако они потеряли право на него ссылаться, коль скоро они совершили с палестинцами ровно то, что с ними сделали нацисты[44].
В начале своего правления Тони Блэр любил пересказывать известную шутку из «Жития Брайана по Монти Пайтону» («Ладно. Но помимо канализации, медицины, образования, виноделия, общественного порядка, водопровода, дорог, системы подачи питьевой воды и системы здравоохранения, что еще римляне сделали для нас?»), тем самым иронически обезоруживая критиков: «Социализм предали. Действительно, многое было сделано для социального обеспечения, здравоохранения, образования и т. д., но, несмотря на все это, социализм был предан»[45].
Поделиться книгой: