Несъедобный мёд травоядных пчел

– Че их носить то, хе!

Но я это не прочитал по губам так же, как и не увидел то, как она развернулась и показала неплохую выпрямленную корсетами спинку, потянулась за ключами и принесла ключи.

Что.... Что ты сделал с капитаном! Что ты сделал с капитаном, негодник! Эй! Эй, ребята! Ребята!

Впрочем, женщина сталась в ошеломление от капитана. Я занес его в фойе и ни капли не качался от его тяжести и кончености. И был горд этим таким собой. Кот замяукал и выбежал прочь в открытую дверь. Женщина заорала. Ну, как заорала. Задрожала губами и раскрыла рот широко.

На вкус она была словно белошейная змея тропиков. Я не ошибся.

Дождь

Лил дождь. Еще бы. Я помню те благие времена, когда еще дожди существовали, и не было ни зла, ни засухи, ни печальной действительности льна. Дождь лил завесой тайною так, что вся улица скрывалась под толщиной воды темнейшей и румяной от темноты. Он ударял об окна ресторана, за столиком которого я сидел и пил свой последний кофе. Тогда еще существовал и кофе. Я удивлялся тому, как это-литры и литры воды бьют о каменную плитку города, а стекают в граммовые каналы, откуда деваются в никуда, хотя, конечно, можно было догадаться о том, что на воде работали тогда все кинотеатры. Водяной мельницей крутились проекторы, выплескивая пучками рассерженного света, из которого строилось на синем полотне четыре на три какой-нибудь немой мюзикл, песни которого озвучивала полная женщина в желтом трико. У нее была специальная будка с сиденьем облезлым и пустым от сожалений прошедших сеансов. Какую бы песню не пела она в свой грязный микрофон, всякая казалось оперой. Это смотрелось, впрочем, забавно, если герои на экране прыгали с кухонного стола на диван в гостиной и обратно, изображая комедию, а наша певица пела грустную партию ревнивого тестя, который подозревает свою жену в измене к зятю. Тем не менее, я восхищался той певицей. Сейчас, когда кинотеатр закрыли из-за засухи, она работает в ресторане разносчицей, в котором я тогда пил кофе и смотрел на скатывающие струйки весеннего дождя по толстому окну. Она, кстати, одевается вполне не дурно. По сравнению с современниками, с новым поколением. Оно скатилось вниз с каплями последнего дождя. Скатилось. Ну, и пусть. А еще иногда эта женщина напевает что-нибудь из старых мюзиклов, обычно себе под нос и как-то нервно, будто боясь того, что ее за это мигом выгонят из ресторана. Когда я в нем бываю, то обязательно жду, когда она подойдет к моему столику и мне представиться возможность попросить ее спеть. Но, попытки тщетны, и она проходит мимо раз за разом. А могла бы и открыть свою студию, иль выступать в том же ресторане вместо нынешнего позорного джаз-банда, участники которого только мнят себя джаз – бэндом, а сами лишь дуют в трубы настолько бездарно, что выгоняют всех посетителей этим вон. Странно, что руководство до сих пор таким убытком не озадачено. Странно. И страннее того, что мне, в принципе, должно быть на них наплевать, а мне не наплевать. Странно. Что-то я отвлекся. Огни зданий напротив, обычно двухэтажных, еле-еле виднелись сквозь густую глазурь последнего ливня. Дороги были пусты и ни одна шажка, ни одна лошадь бы не осмелилась перейти дорогу. И все-таки я был тогда в ресторане и пил кофе не просто так, чтобы потом рассказать об этом и сказать слушателю «вот, смотри, я пил кофе, а ты пижон и неудачник», нет. Я ждал тогдашнего городского писателя, от которого я получил письмо за два дня до последнего ливня. Он говорил в письме, что рад бы был со мной проконсультироваться насчет рода моей деятельности, он писал тогда роман о военных хирургах и хотел с наибольшей точностью передать настроения и напряжение сцен ампутации конечностей солдат. Я был не против, тем более грех было не вспомнить военные времена, голод и серость будней, с которыми приходилось иметь дело в военном госпитале, хотя и хирургом то особым я тогда не был, а уж про ампутацию и говорить не приходилось. А с известным писателем нашего города хотелось-таки пообщаться. Ведь это, знаете, как вопрос, который задают на первом курсе медицинской академии типа «с каким известным человеком вы хотели бы выпить рому, выпить кофе, переспать, погулять по набережной, съездить в Геленджик, или сразиться на дуэли казацкими шашками». Ждал я писателя долго и все тянул одну чашку кофе. Забегая вперед, хочется сказать, что роман о военных хирургах у этого писателя получил высокую, золотую премию. Я перечитывал его снова и снова, но эпизода с ампутацией так и не нашел. Иногда я посматривал на обеспокоенные лица обывателей ресторана, которых в ресторане часто встречал. Будто они надеялись на то, что дождь это беспечный туманный фокус. Я размышлял над грузностью их бровей и над слезами в их глазницах, как вдруг в окно стукнул маленький камушек. Я обернулся на звук и увидел седого мужчину в белом плаще, имеющим узкие плечи и невысокий рост. Вначале я подумал, что это писатель, но, приглядевшись, понял, что седой мужчина писателем не был. Он стоял на противоположной стороне улицы и смотрел пристально на меня. Голова его казалась седой в огнях прачечной, рядом с которой он стоял, но потом я все-таки понял – он был пострижен в ноль. Его лысина удачно бы подошла какой-нибудь газете в заголовки на место буквы «О», такая вот была у него лысина. Он смотрел и смотрел на меня, а после поднял правую руку и показал мне манящий жест указательным пальцем, затем приложил палец к губам, сунул руки в карманы плаща и неспешно двинулся за угол прачечной.

Признаться, мне было скучно той весной, и, нечего делать, я бросился в наивность и вышел из ресторана. Обыватели такому дерзкому событию ахнули, но было уже поздно, и я начинал стремительно мокнуть. В спешке я завернул за угол, в котором скрылся лысый мужчина минутой ранее, и увидел его спину, медленно двигающуюся по пустому тротуару. Дождь образовывал невероятный пологий туман, от которого было видно лишь пару метров от себя, но мужчина, будто зная об этом, шел на самой границе моего обзора, а я шел за ним, подражая его походке. Теперь уже понятно, почему дождь был сильным и мокрым, густым, беспросветно черным настолько, что аж свет кое-как пробирался через его панцирь.

Последнее слово, последнее издыхание дождя было настолько искренним и горьким, что, теперь я понимаю, нужно было крикнуть в след его последним каплям, не ждущим своей участи и очереди, «Прощайте! Прощайте!». Женщины бы плакали, пытаясь продлить его жизнь своими слезами, дети бы подскакивали и махали белыми платочками. В кинотеатрах бы прошли последние минуты немых мюзиклов. Певица бы допела последнюю партию, например, о том, как Джон, такой негодник, умудрился взять Париж. Взять Париж!

Подумать только! Вот так хотелось проводить дождь. Может быть, еще парад устроить в его честь и устраивать парад каждый год, как раз через неделю после парада Победы на войне вышло бы. Эх. А ведь дождь все шел тогда, а я шел за лысым мужиком, который тоже шел и, наверняка, ругал неприступность и расхлябанность дождя. Тем не менее, он свернул направо и пропал в единственном трехэтажном павильоне города. Я никогда не знал, что происходило в том павильоне, да и вывески всегда погружали в разумные раздумья, от которых тошнило, да и толком ничего не было понятно. Как один мюзикл про бродяг, ведущих осмысленные ими же пошлые диалоги с проститутками. В павильоне было темно, пахло жженой травой и стало светло, после того, как звякнул рубильник. Перед моим взором раскрылось широкое белое льняное полотно, высотой на все три этажа, по которому растекались разноцветные ручейки, принимающие свою окраску от маленьких баночек, закрепленных вверху полотна, ближе к открытой дыре потолка, от которой несло прохладой и дождем… и дождем. Разноцветные ручейки на огромнейшем полотне развивались в стороны, какие были им угодны, раз, за разом образовывая то ветви, то полушария и отчетливые фигуры. Все вместе это вырисовывалось в некий натюрморт на фоне пейзажа. По-другому и не скажешь.

Сбоку ко мне подошел лысый мужчина и прошептал в пространство павильона: – Не правда ли, это прекрасно?

– Да, – ответил я с ноткой детского восторга в голосе. – Это превосходно.

О микробах

В ту ночь над городом кружили два или три бомбардировщика. Их гулкий ропот, соизмеримый лишь с тихим и спокойным звуком сверчков летом августа усиливался шелестом падающей и разлетающейся от слабого ночного ветра бумаги.

Сирены не включали, дабы не разбудить спящих микробов.

Герман стоял у окна спальни, слушал дыхание жены, неплохо спящей на кровати, смотрел в окно и смотрел на шелест тысяч падающих листовок, сбрасываемых с бомбардировщиков. Он пытался представить, как выглядят самолеты, издающие за облачной темнотой столь глухой и протяжный звук. Листовки осыпали августовскую ночь белейшим сияющим снегом, и на момент казалось, что и фонари уже никуда не годятся.

Герман прошел на цыпочках по паркету, ковру, паркету, дошел до кухни, и откупорил новую бутылку виски. По крыше дома стучали шелестом фунты и тонны бумаги. Убавленное на ночь радио молчало диктором, а иногда диктором бубнило. – Они позвали диктора в ночной эфир… – прошептал Герман, допил виски, что оставался в стакане с палец, и вернулся в спальню.

Его жена Анна проснулась и стояла у окна, наблюдая за спокойно сыплющимися листовками, спокойно осыпающимися листовками на сугробы абсолютно таких же, белоснежных, листовок.

– Прямо как снег, – прошептала Анна, услышав скрип паркета мужем. Прошептала, будто боялась потревожить сей погодный сектор-шанс.

Герман раскрыл шкаф и вытащил свою постиранную и пахнущую ароматным мылом форму микробной армии.

– Поеду в штаб.

Анна дышала

– … узнаю в чем там дело.

Анна все еще дышала. Незаметно и осторожно. Вдох-выдох.

Одевшись и выпрямившись, Герман подошел к жене сзади и поцеловал ее в шею, надеясь, на прощанье.

– Почему люди такие плохие… – прошептала она.

Герман подумал о том, что, должно быть, у жены сейчас выступят слезы. Со свежим представлением по мотивам Шекспира.

– Что, если сегодня химикаты доберутся до нашего города? – продолжала Анна.-

Не доберутся. Анна, ты же знаешь, мы глубоко под ободком.

– Опять не повезет побережью… Нужно было привезти сюда родителей. Я тебя просила об этом еще в прошлом месяце, почему ты их не привез, ведь я же просила, а ты меня не послушал…

– Анна, твои родители погибли еще в прошлую атаку.

– Не хочу потерять тебя.

– Не потеряешь.

– Не потеряю?

– Не потеряешь.

Герман еще раз поцеловал ее и направился к выходу.

Дверь поддавалась с трудом. Герману пришлось помочь себе коленом для того, чтобы оттолкнуть от порога тонны сугробов бумаги. -Сколько же у них там листовок? – ворчал он, поглядывая в небо. Небо отвечало темнотой, мягким жужжанием и снегом. Герман смирился с тем, что это все- таки был снег.

Из-за бумажных завалов на дороге образовались пробки на много миль вперед. Микробы спешили эвакуироваться, возможно, съездить и собрать родных по окрестностям, забраться в подвалы и сидеть. И сидеть.

Герману несколько раз приходилось включать мигалку, чтобы протиснуться сквозь заторы, и через полчаса он был уже на месте. – Приветствую, полковник! – отрапортовала вахтерша при входе в штаб. Герман кивнул ей и прошел по длинному коридору до конца, а затем проникнул в большую правую дверь. Над овальным столом нависли и смотрели на стратегические карты генерал Макдональд, усатый пожилой гражданин с сигарой в зубах и усердным смирением в глазах, по его правую руку стояли два майора-близнеца Сифилисовски – Марк и Песок – оба рыжие и с вельветом в пирсинге у уха. Остальных Герман не знал, или не узнавал, но они были довольно слушающими генерала полковниками.

А генерал говорил: говорил и курил: курил и, в общем:

– Радисты из центра сообщили, что Антоновы купили новое моющее средство. Братья майоры шушукались. Герман стоял за ними и смотрел на карту. Левый фланг керамического фронта «Север», на границе которого находился его город, был закрашен красным маркером.

Он задумался и очнулся от дум тогда, когда генерал потряс его за плечо. Генерал смотрел на него и смолил свою сигару, а Герман смотрел на сигару и пытался поймать носом весь дым, исходивший от нее, а генерал смотрел и смолил, и смолил и смотрел. Да.

– Отрядам дельте, гамме, омеге и той буковки с закорючкой, но не сигме, предстоит вывести из левого фланга все население, проживающее там. Я даю вам, полковник, три часа на это действие. Через три часа начнется химическая атака. Код коричневый.

Герман кивнул. Близнецы-майоры шушукались.

Сто пятнадцать микробов ожидали Германа у входа в штаб. Он всматривался в их лица и видел страх, и видел сон, и видел напряжение. Страх за близких, сон за сны, напряжение измерялось в вольтах.

Все поле, которое пересекали микробы и Герман было усыпано листовками, принесенными ветром из городов. Герман чуял финал и быструю кончину. Это огромное поле выводило его из себя, но он старался держаться изо всех сил, чтобы не запаниковать и не передать панику солдатам. Как бы то ни было, Герман знал, что они все погибнут.

И они все погибли. Радисты ошиблись.

Не прошло и часа, как Герман услышал падающие самолеты, будто спичкой подожгли сверчков. Он знал, что это слышала Анна, и он так хотел снова к ней прижаться и почувствовать ее дыхание, ее биение сердца и скрип тормозов; от звука падающих самолетов Герман расплакался и упал оземь, на листовки, на поле.

Солдаты тоже расплакались. Сотня микробов валялась на поле и ревела, листовки намокали. Герман и успокоился и поднялся на ноги, и посмотрел на небо. Через красные глаза он увидел, как небо стало зеленоватым. Он слышал всхлипывания солдат, он слышал, как они начинали кашлять.

А яд опускался на толпу ревущих и кашляющих мужиков все ниже, подобно листовкам усыпающим город.

Герман стоял и собственными глазами видел, как солдаты задыхались, разлагались и образовывали много слизи и пота, и все это смешивалось с намокшей от слез бумагой и превращалось в кашу из пота, слизи и слез, и бумаги.

Умерла Омега, Дельта и Гамма разложились опосля. А буковка с закорючкой стала самой стойкой, но таки тоже скончалась.

Герман сгорбился; он устал и потер глаза, а потом развернулся и пошел к окончанию поля, к лесу, шлепая и увязая ботинками в каше, в чуде, в компоте.

Его фигура плавно удалялась вон.

Вскоре он услышал шум надвигающейся волны. Это был смыв. Без особого интереса, Герман лег, схватился за керамическую траву всей оставшейся силой и стиснул зубы. Вся вонь и гадость останков солдат и листовок вместе с водой пронеслась по нему. А потом стало совсем тихо. Герман поднялся и начал рассматривать себя, он наблюдал, как с его формы падают капли воды. Капли падали и исчезали, и вместе с каплями исчезала чья-то жизнь на побережье ли, где-нибудь ли еще. Герман встряхнулся и посмотрел на небо. Все такое же темное, проворное дно. Он нащупал в кармане служебный пистолет, рассмотрел его как следует, потер в мокрых местах, и, честно сказать, ничего от такой влажной уборки не изменилось.

Он наставил пистолет на висок и почувствовал дулом, как пульсирует кровь в вене. Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать. Он думал о том, что ни о чем не думает и ему становилось от этого легче. Герман нажал на курок. Осечка. Правильно, вода все испортила. С каждой секундной появлялся повод подумать. Герман улыбнулся и бросил пистолет. Он еще раз посмотрел на небо, а потом снова посмотрел на брошенный пистолет. И тогда Герман зажмурил глаза. И стоял вот так с зажмуренными сильно-сильно глазами посреди чистого от смыва поля.

И он решил, что никогда, ни при каких условиях, открывать глаза не будет.

Автопилот

Часть первая. Натюрморты

Покинутый. Мне нравилось называть этот взгляд, это лицо, покинутым. В нем отсутствовали эмоции. Отсутствовали чувства. Отсутствовал и так же, как и во всем теле. Не сказать, что это лицо удавалось скорчить так уж легко. Проще всего использовать что-то не требующее сил и сноровки, например, хмурое лицо – что может быть проще? Хмурое лицо как точка вместо знака вопроса, как гнилая октябрьская земля. Хмурое лицо передается подобно зевоте с человека на человека.

А этот пустой, отрешенный от мира, покинутый взгляд. Все мысли, чувства, голоса и эмоции ушли в академический отпуск на неопределенный срок. Широко раскрытые глаза, но никакого удивления. Правое веко чуть сдвинуто вниз. Губы плавно прижаты друг к другу как во время знойной жажды. Лоб собран в одну извилистую морщину. В зрачках прекращается показ личности, показ характера и вовсе человека. Все это вместе образует бессмысленность и в то же время удивительную способность уходить от мира на некоторое время. Не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я потерял такую способность. Видимо, потеря памяти лишь побочный эффект. А в прошлом, в «тех порах», я мог часами корчить эту рожу, и все ощущение реальности пропадало, будто реальности никогда и не случалось. Ходил я медленно. Все мышцы и конечности поддавались памятным рефлексам, другими словами, все движение проходило на автопилоте. Иногда я наблюдал за автопилотом. Организм жил своей независимой жизнью, совсем без моего участия. Организм выбирал книгу на «почитать». Организм выбирал фильм на «посмотреть». Он выбирал маршрут прогулки (обычно это была одинокая редкая тропинка в городском бору, иногда организм останавливался возле ярко-зеленой, отличной своей свежестью от других, ели на некрупной полянке и пребывал возле ели по несколько часов кряду)

Нуждаясь в естественных желаниях, организм лотереей выбирал еду, место сна, вид физической нагрузки, женщин. Смотреть на выбор организма было, по крайней мере, увлекательно. А не вмешиваться в действия автопилотирования было несложно: после трех-четырех часов своеобразного коренья покинутой рожицы, организм сам включал запоминание мимики, и вне себя можно было отключиться на неопределенный срок, а потом включиться, когда захочется. В университете заметно улучшалась успеваемость, а стилем одежды или прически трудно было не восхищаться.

Но когда-то этому счастью, а я называл это состояние счастьем, должен был прийти конец.

В конце октября в городе резко посыпал снег. Рьяно. Моментально люди сменили шкуры, будто по щелчку большого и среднего пальцев, а, может, и по рефлексам организмов. Белейший, чудеснейший, снег вскоре превратился в грязное, скверное, месиво, глядя на которое, так и хотелось хмуриться, хмуриться и еще раз так же. Режим автопилота начал барахлить. То и дело я включался в неведении в самые неожиданные моменты. Бывало, включался посреди пешеходного перехода на перекрестке, пытался понять, в чем дело и в какую сторону шел до этого, загорался красный свет светофора, и приходилось неуклюже и неловко стоять и тихонько разминать чувства, которые отекали во время самопроизвола, под холодные гудки проносящихся автомобилей. Бывал о, включался на полуслове, читая какой-нибудь доклад по философии, и переспрашивал себя, или споря о студенческих делах, и проигрывал спор.

Такие помехи, барахления, помехи, меня не устраивали. – Надо с этим заканчивать, – сказал я себе, но решил на автопилоте закончить университет.

Обычно я наблюдал за деятельностью автопилота раз в неделю, тут же – настроился на перемотку жизненного времени на 3 года и с волнением выдохнул. Время было перемотано мгновенно.

Дул сильный ветер и мелкий снег пронзал воздух диагональю, аккуратно и без лишнего шума складываясь в сугробы. Я смотрел на решетчатый черный забор, пытаясь наладить работу всех чувств разом. Настроил, увидел на заборе эмблему зоопарка и попытался понять, что я хотел сделать, когда стоял возле забора на автопилоте. Вдалеке, за забором, виднелась электрическая подстанция, вероятно дающая свет и тепло зоопарку. Было холодно. Нечем было дышать. Лицо еще не пришло в себя и было совершенно пустым и беззаботным, зато перманентная рожица ушла с него, отчего стало непривычно и легко. Я дошел до главного входа в зоопарк – двухэтажного желтого здания с огромными воротами справа и с турникетами вместо входных дверей, дальше турникетов была только вывеска «кассы» и снежная дымка. Я решил войти в здание и согреться. Сунул руки в карманы куртки, чтобы нащупать там варежки или перчатки, а нащупал что-то бумажное. Достал – вырезка из газеты. Вакансии. Подчеркнутая строка. Вывоз нежилых животных. Дорого. Обращаться в отдел кадров, в здании главного входа зоопарка. Кисти были тощими, жирные вены выступали сквозь кожу, кости пальцев ломило от холода.

Поперек темного коридора лежала линия света, она шла от лестничных пролетов. На желтых стенах коридора висели картины животных: на одной -улыбающаяся зебра из мультфильма, на другой – медведь с довольной ухмылкой, облокотившийся на срубленный им в зеленом лесу толстый ствол дуба, на третьей-непонятное обесцвеченное животное с полосатым мехом, головой кошки, хвостом уменьшенного кита и в рогах. Лестничные пролеты были закрыты дверью с рельефным стеклом, сквозь которое проступал мутный холодный свет, поначалу казавшийся довольно тёплым и ярким. В коридоре было относительно тепло, пальцы рук перестали ныть, лицо пришло в себя, и я почувствовал боль в носу, а потом в щеках и челюсти. Будто кто-то бил меня по лицу минут пять назад и подряд. На двери висело объявление: «отдел кадров, второй этаж. 2 каб».

Это объявление загораживало мое отражение в рельефном стекле, я смог лишь разглядеть свой подбородок-он был в не лучшем состоянии. Поддавшись интересу, я сорвал объявление и всколыхнулся: отражение совершенно не было похоже на меня. То есть, конечно, было, но время был невероятно старше годами, тем более на носу виднелась ссадина, на щеках в районе скул – синяки, похожие на синяки из студенчества, еще ясного студенчества, когда я в неудовольствии и хандре бил себя по лицу изо всех неярких сил. – Сколько же прошло времени? – подумал я про себя и невольно испугался: так давно я не слышал своих мыслей.

Лестница была бетонной, настолько раскрошенной посередине, что казалось, будто слон ходил в отдел кадров. Забирать документы. Трубя «аривидерчи», «чау» своим длинным, непослушным резиновым хоботом. Аж отвращение пробивала всплывшая в голове картинка этого слона – слюнтяя.

В окно второго этажа единственного, как оказалось, административного здания зоопарка виднелась вся территория зоопарка, раскрытой книгой, на ладони, будто я смотрел на нее не со второго этажа, а с этажа эдак двадцатого. Клетки с животными выглядели совершенно не утепленными: будка с прогнившим от выделений одеялом, одинокая лампочка под решетчатым потолком. Кабинет отдела кадров был оформлен в цвет дерева: деревянные обои, паркет, шкафы, пахнущие свежестью дерева и лаком. Даже календарь, висевший на стене между двумя окнами кабинета, отдавал темной желтизной. Он был открыт на месяце ноябре. Коричневый пластиковый квадратик был поставлен на цифру «6», год был завешан частью коричневой шторы с золотой бахромой.

В кабинете находились три человека. Все они пристально смотрели на меня. Это были две женщины и один мужчина. Одна женщина моложе, даже слишком молода, для того, чтобы носить белый вязаный свитер с янтарной брошкой и черную утепленную толстой тканью юбку, черные блестящие девяностыми туфли, вязаные колготки черного цвета абсолютно такого же оттенка, как и юбка.

– Вы так загадочно смотрите…– будто выдавливая из себя, произнесла она. Нежный, наигранный голос. Приятные черты лица, ярко-красная помада на аккуратных губах с дружелюбно натянутой улыбкой, родинка на мочке правого уха, карие глаза, тонкие очки, скрывающие молодость, темные волосы, собранные в пучок, нос редкими торчащими волосиками, наэлектризованными от мутного холодного света кабинета. Мои зрачки уставились в ее глаза. Никакой искренности в глазах. Лишь томностью от морозной повседневности. От этой мысли меня охватило жалкое чувство, я тут же захотел ощутить на себе повседневность; бытовую, никому не интересную, повседневность. А еще я подумал: семейный ли я человек? Если ищу работу, значит – нет. А что с той специальностью, на которую учился?– Во всем разберусь, – прошептал я. И тут же свалился в невероятное желание жить. И в недоуменные взгляды присутствующих, фальшиво удивленные моим молчанием. – Я по объявлению, – незнакомым голосом промямлил я и протянул вытащенную из кармана вырезку из газеты женщине постарше, потому как та была ближе. Она стояла у шкафа и скрестила руки на груди. Ее талия резко переходила в полные попу и бедра, будто с крутой ледяной горки. Ее толстые очки увеличивали темно-зеленые зрачки.

Ее пышная прическа, от которой несло диким мужским одеколоном, лишь подчеркивала ее общую небрежность и неудовлетворенность жизнью. Посмотрев на вырезку из газеты, она сощурилась и, сглотнув неприятную слюну, протянула руку в сторону молодой женщины, которая, забыв, сообщаю, сидела возле гудящего компьютера за единственным в кабинете столом. Еще тикали часы, я посмотрел на них. Вечерело. Четыре часа, без пяти минут. Еще пахло кофе. Я увидел, как из-за монитора выглядывает кружка с нарисованным зайчиком и морковкой, бегущей за зайчиком. – Ох, – молодая, видимо, занервничала, поправила очки и начала рыться в папках, лежащих стопкой на углу стола.

– Знаете ли,…– я пытался отыскать у нее на груди табличку с именем, потом искал табличку на столе, потом снова стал смотреть на грудь. – Ее Марина зовут, – заметил мой мельтешащий взгляд мужчина и громким, немного простуженным, голосом, заспешил сообщить мне имя Марины. Мужчина выглядел чуть за сорок. Присев на блеклый пластиковый подоконник, он держал в руках стеклянный стакан с кофе. Его саркастический взгляд, было понятно, никогда не сходил с лица. Казалось, везде, где он находился, светило холодное мутное солнце.

Марина улыбнулась и продолжала рыться в бумагах из уже открытой папки.

– С тобой, мужик, все в порядке?-включил меня в реальность голос мужчины из отдела кадров. Я очутился на одной из тропинок зоопарка, с сигаретой в зубах, тут же ее выплюнул, отчего мужчина усмехнулся: – Будешь со мной работать, значит.

Он успел надеть на себя пуховик с вышитой надписью на спине «зоо г. N» . Он саркастически улыбался и ждал. Я пытался полностью прийти в себя. Воздух вокруг трещал от мороза. – Я отключился, бывает, – оправдался я.

– Отключился он, – снова усмехнулся мужчина и продолжил путь по дороге. Я поспешил за ним.

– Так вы приняли меня?

– Хе! Ничего не помнишь, что ли? Приняли.

– И в чем заключается работа?

Он остановился и повернулся ко мне. Я был прав: выражение его лица нисколько не менялось. – Животных у нас в зоопарке осталось немного. Летом еще привезут, а пока будут жить те, кто есть. Если не будут, а они обязательно не будут, то я тебя набираю… – в этот момент я пощупал свою куртку в районе груди в поисках нагрудного кармана, потом залез в карман брюк. Ткань брюк была приятна на ощупь. В кармане я нашел телефон, он был выключен. Надеясь увидеть дату, я попытался включить его, но автопилот забрал с собой и пин-код.-…ты приезжаешь сюда, и мы идем сжигать умершее животное. Вон будка с печью. С виду маленькая, но все дела делаем под землей-еще он показал на ржавую железную будку на окраине зоопарка, половина ее была завалена сугробом, из-под которого торчала труба. – Может быть… – продолжал мужчина. – Может быть, в других городах существуют кладбища животных. Не знаешь об этом?

– Нет.

– Ну… – протянул он. – Ну, а в нашем городе так принято. Запрет на кладбища. Что касается животных, что касается людей. Ну, ты знаешь. У меня недавно родственник далекий помер. Родня собиралась его отвезти на кладбище ближайшего города, но власти не дали добро. Говорят, раз гражданин города, раз с пропиской, значит сжигать. Видел смог, который вечно обитает в небе по четвергам? Так вот, не сметешь уже его. Даже снегом, не сметешь.

Еще некоторое время мы шли в молчании, дошли до небольшой площадки с гаражами, один гараж был открыт, и из его дверей виднелась голова грузовика. – В любом случае… – сказал мужчина.– В любом случае платят хорошо.

Я улыбнулся и кивнул. – Давай подвезу, раз уж мы теперь коллеги. Кстати, Вова, – он протянул руку, представляясь.

Тут я замер. А ведь вместе и с пин-кодом от телефона пропал и домашний адрес из моей головы. Я бы, конечно, мог назвать адрес своего отчего дома, но вряд ли я там живу и жил последнее время. Хотя, был вариант навестить родителей. Живы ли они еще? Мама, я вспомнил ее, ее платье в горошек, да на фоне просторного пшеничного поля, вспомнил черты ее лица. Отец, никогда не сдающийся, пример для подражания. Высокий, с носом. А если и живы родители, то уже старики. Как больно об этом думать. Невероятно больно.

Я молча пожал ему руку. Он засмеялся. – Тебя Ваней зовут, да?

Я оторопел, кивнул и назвал адрес своего отчего дома. Меня звали Ваней.

Когда мы ехали по городу, я обращал внимание на новые дома, которые не видел в своем юношестве, каждый из новых домов пытался выделиться среди всех же домов, и было понятно, какой дом каким по счету строился. Вот мы проехали мимо детской библиотеки. Она привила мне интерес к чтению, и я вспомнил, как выбирал книги в детстве – по яркой обложке. А еще я понял, что все прочитанное на автопилоте за долгие годы просто стерлось. Хотя, возможно, если бы я начал читать какую-нибудь книгу, то вспомнил бы, о чем она. Возможно, память не настолько жестока по отношению ко мне сегодняшнему. Возможно, простила выходки меня прошлого. Не знаю. Еще мы проехали много старых магазинов, до сих пор существующих. Проехали церковь, я вспомнил, как единственная девочка, которую помню и которая была, в отличие от неживых потребностей, любила фотографировать эту церковь. Она считала себя неверующей, всегда показывала альбомы с фотографиями разных церквей страны, церквей других стран, континентов, планет. Я был тогда по-настоящему счастлив. Когда был с ней. Нет, все эти кинутости-покинутости, все эти вкл-выкл, автопилоты, все это – чушь собачья. Я понял, что потратил всю свою молодость, да что там – всю свою жизнь на ничего. Интересно, как она теперь? Счастлива ли? Я был бы рад, если бы она была счастлива.

Проехали новые театры, кинотеатры -такие же новые лоском неинтересные здания. Аптеки теперь не бело-зеленые, а оранжево-зеленые. Асфальт какой-то не такой. Небо, даже небо не белое или серое от снега и мороза, а зеленоватое. Въехали в родной, уже довольно старый район. Он выглядел грязным, продавшимся, но таким родным. Я смотрел на улочки, по которым когда-то ходил, смотрел на деревья старые, на деревья новые и понимал, что все это я потерял. Потерял. На глаза наворачивались слезы то ли сожаления, то ли обычной банальной ностальгической грусти.

А вот и дом. Два поворота: направо, потом во двор, налево. Я помял лицо, прическу. Пожал руку коллеге, я был в полном праве его так называть теперь, и только собрался выходить, как он сказал: – Слушай, Вань, а у тебя женщина есть?

– Не знаю, – ответил я.

Он рассмеялся: – Да не бойся, я про подругу ее хотел спросить. Не сосватаете ли?

Я улыбнулся и закрыл дверь грузовика. Грузовик плюнул пылью, гарью и запахом топлива и уехал. Я стал искать родное окно. Второй этаж, прямо над одиноким ясенем. Ясень, живой, старик ты этакий. А ветвями поник. Устал, поди? Устал. Вот и окно – сменено на пластиковое. Эх, пластик- пластик-пластик. Пластиковая жизнь. Фальшивая. Проигранная, утраченная. Но все-таки жизнь. Начинало темнеть и в окнах восьмиэтажного старого здания постепенно начал появляться свет. В одном окне-белый. В другом-ярко-зеленый. В третьем – свет как свет. А в окне родном, окне прошлого и единственного, что у меня оставалось, зияла мертвая темнота. Послышался мягкий говор чьей-то бабушки за спиной во дворе.– Никита, покатались с горки и хватит.

Я поник головой и посмотрел на ботинки. Они были в снегу, снегу мерзлом, проникающем сквозь кожу ботинок и добирающимся до ног. Холодно. Особенно темным снежным вечером.

Я бросил взгляд на окно еще раз и пошел прочь со двора. Еще долго я бродил по улицам старого нового города N. Смотрел на вывески, на лица людей настоящего. Нормальных людей. Я так захотел отдать свою душу, свою жизнь и фальшивую начитанность лишь за одно: чтобы стать нормальным, таким как все эти люди. Начать все заново, или начать все с юности. Исправить прошлое. Но, прошлое можно исправить лишь в мыслях. – Так и запишу, – прошептал я себе под нос, постепенно привыкая к изменившемуся голосу.

И пошел вниз по улице Чайковского, надеясь дойти до набережной реки города N. Мне было интересно, река стала еще уже, суше и черствей? Или ее и вовсе уж нет? Лишь мосты и полость, засыпанная снегом? Вдали, у набережной, горели оранжевые огни. Я почувствовал вибрацию в кармане брюк и достал телефон, тут же обрадовался. Это был будильник, но сам телефон включился, и это не могло не радовать. Тем более он не просил ввода пин-кода. Так что я смог просмотреть закладки, узнать несколько новых имен, ничего мне не говоривших, несколько имен старых, говоривших мне совершенно ничего. Дата была выставлена на 1987-й год. Наверное, настройки сбились. В одной из закладок был адрес моей квартиры. Я улыбнулся и поблагодарил автопилот за такую щедрость.

– Надеюсь, он не станет играть со мной в глупые шарады, – прошептал я.