В мечтах о швейной машинке

Не знаю, как мне пришла в голову эта мысль, кто подтолкнул меня к ней – ангел-хранитель или злобный гений, но я бросилась к кровати, смочила салфетку водой из кувшина и осторожно провела ею по лбу синьорины Эстер; та сразу же открыла глаза. «Тс-с-с! – прошептала я, поднеся палец к губам. – Давайте послушаем». Потом на цыпочках подошла к печи и открыла заслонку. В комнате послышались два мужских голоса, настолько громких и отчётливых, что вышедшая из гардеробной повитуха удивлённо обвела взглядом спальню, ожидая увидеть посетителей. Я указала ей на печь и сделала знак молчать.

Говорил доктор:

– Судя по тому, что я слышал, ситуация критическая, требуется срочное вмешательство. Нельзя терять ни минуты.

Повитуха презрительно скривилась – всего пару минут назад она сказала мне: «Схожу умоюсь, пока маркиза спит. Спешить некуда – ребёнок развёрнут правильно, роды пройдут как по маслу, хотя ещё часок-другой, пожалуй, займут. Так что не беспокойся, всё хорошо».

О какой же критической ситуации говорил доктор, если он только приехал и ещё не успел ничего увидеть? «Судя по тому, что я слышал», – и что же он слышал? От кого?

– Тогда поднимайтесь скорее! – взволнованно воскликнул маркиз. – Моя жена...

– Да-да, конечно, Ваша жена, – мрачно перебил доктор. – Простите, но я должен кое о чём спросить.

– Пойдёмте же, спросите на лестнице или в спальне! Идёмте!

– Нет, синьор маркиз, об этом мы с Вами должны поговорить наедине, и чтобы никто нас не слышал. Особенно Ваша жена.

Эстер изумлённо расширила глаза и приподнялась на кровати.

– Тише! – жестом велела я.

– Я слушаю, – ответил маркиз, дрожа от нетерпения.

– Может так случиться – я говорю «может», но мы должны быть к этому готовы, – что в сложившейся ситуации уже невозможно будет спасти обоих: и мать, и ребёнка.

Послышался сдавленный стон маркиза. Эстер встревоженно взглянула на акушерку, которая, так же молча, одними жестами и движением губ, её успокоила: «Неправда! Это безумие какое-то! Не беспокойтесь, все хорошо».

– Вам придётся выбирать, – продолжал доктор. – И никто, кроме Вас, не имеет права сделать этот выбор. Я приму любое Ваше решение. Кому из них жить: Вашей жене или ребёнку?

– И это мне нужно принять решение? Именно мне? – голос дрожал: маркиз не мог поверить своим ушам.

– А кому же ещё?

Последовало долгое молчание.

Эстер c лёгкой улыбкой откинулась на подушки: в ответе мужа она не сомневалась. «Жизнь моя, сердце моё, разве я смогу жить без тебя?» – читалось у неё на лице.

Повитуха только хмурилась. А доктор настаивал:

– Решайтесь, маркиз! Я не приближусь к постели Вашей жены, пока Вы не скажете мне, что делать. Повторяю: мать или ребёнок?

– Сколько у меня времени на обдумывание? – в этом ответе слышалась смертельная мука. Наверху, в спальне, улыбка маркизы слегка поблекла, но тотчас же расцвела снова.

– Три минуты, и ни единым мгновением больше, – сурово заявил доктор.

– Простите, но мне необходимо знать кое-что ещё. Моя жена в будущем сможет иметь детей?

– Боюсь, что нет. Мне придётся сделать несколько разрезов, чтобы извлечь плод, а подобные процедуры нарушают функции детородных органов.

Повисло молчание. Я не знала, прошли ли отведённые три минуты: мысль о саквояже доктора, о его инструментах, приводила меня в ужас. Мне казалось, что на лестнице уже слышны его шаги, шаги убийцы. Повитуха же решительно подошла к маркизе, обняла её под мышки и прошептала:

– Тужьтесь! Сейчас или никогда! Если войдёт доктор, мне придётся ему подчиниться!

Но Эстер ждала, спокойная и уверенная: «Жизнь моя, сердце моё, разве я смогу жить без тебя?»

Наконец маркиз откашлялся и нерешительно начал:

– Если ребёнок окажется мальчиком, у меня будет наследник. А если девочкой, я, будучи вдовцом, всегда смогу вступить в повторный брак и иметь других детей.

– Итак?

– Если же выберу жену, то наследника у меня не будет: ни сейчас, ведь мальчик в этом случае уже точно не родится, ни когда-либо ещё, потому что другого ребёнка она подарить мне не сможет...

– Хватит хождений вокруг да около, маркиз! Мне нужен точный ответ: кого мне спасать, мать или ребёнка?

Снова молчание. Маркиза побледнела так, что стала белее простыней, на которых лежала. При каждом слове мужа глаза её туманились тусклой пеленой недоверия.

– Ребёнка, – наконец ответил маркиз.

– Хорошо. Тогда я поднимаюсь, – сказал доктор. – Не желаете пойти со мной, поцеловать напоследок жену? Может статься, это будет ваше последнее свидание.

– Мне не достанет духу. Идите, а я тем временем отправлюсь кататься верхом. Вернусь к вечеру, как всё кончится.

Я услышала, как хлопнула дверь на террасу, его шаги, удаляющиеся в сторону конюшни, потом – как доктор взял свой саквояж и начал подниматься по лестнице.

Эстер издала дикий крик, но в гостиной не осталось никого, кто мог бы её услышать.

Вне себя от ярости, я громыхнула печной заслонкой и огляделась в поисках чего-нибудь тяжёлого, чем могла бы ударить доктора, едва он переступит порог. Повитуха, женщина более опытная и практичная, бросилась к двери и задвинула щеколду, а после тотчас же вернулась к постели роженицы. Но, вопреки моим опасениям, крик синьорины Эстер был вызван вовсе не ужасом перед скорым приходом доктора и не разочарованием от предательства мужа, а приступом внезапной и невыносимой боли, которая обожгла её лоно, словно удар кнута.

– Дышите глубже! Тужьтесь! – взывала повитуха.

Ручка двери повернулась. Я схватила стоявшую на комоде алебастровую лампу в форме лилии, стебель которой покоился на тяжёлом квадратном пьедестале чёрного мрамора.

– Что происходит? Немедленно впустите меня! – доктор снова дёрнул ручку, потом налёг изо всех сил. Мягкое дерево треснуло.

«Прежде чем он приблизится к моей синьорине, прежде чем прикоснётся к ней, я размозжу ему голову», – подумала я.

– Тужьтесь, маркиза, сильнее, – бормотала повитуха.

– Открывайте! Впустите меня! – вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и когда в проёме показался саквояж, я вскинула лампу над головой.

– С ума сошла? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!

Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, ещё минута – и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил ликующий возглас повитухи:

– Чудесно! Вот и малыш! – и следом детский плач.

Я опустила лампу. Доктор смущённо замер у двери.

– Мальчик или девочка? – послышался усталый голос матери.

– Девчушка, красавица!

– Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо ещё, – громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.

В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину младенца, завернула девочку, всё ещё перепачканную кровью, в пелёнку и велела мне держать её, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская новорождённой, пнула его ногой, крикнув: «И думать забудь!» В этот момент дверь распахнулась, и вошёл синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.

– Папочка! – воскликнула она. – Если Гвельфо вернётся, не впускай его!

– Но... почему?

– Маркиза бредит, – вмешался доктор.

– Ну-ка, поглядим на плаценту, – пробормотала акушерка, не обращая внимания на собравшихся. – Кажется, все в порядке. Эй, ты, – обернулась она к горничной, – чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.

– Не впускайте его, – повторила Эстер. – Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.

И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, обмывали и одевали новорождённую, вполголоса переговорил с дочерью.

– Когда она сможет встать с постели? – спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. – Мне хотелось бы отвезти её домой.

– Вы что же, убить её хотите! – воскликнул доктор.

– Ну, раз уж Вы этого вовремя не сделали... – язвительно бросила маркиза: я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, подавленная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.

– Пару дней ей лучше бы не вставать, – нахмурилась повитуха.

– Хорошо, мы не станем заставлять её подниматься, – кивнул отец.

Не прошло и получаса, как синьор Артонези организовал перевозку. Конюха он послал в пивоварню за двумя самыми сильными рабочими, которые явились с большим крытым фургоном, запряжённым двумя лошадьми, а сам тем временем выпроводил доктора, твёрдо заявив, что в его услугах более не нуждаются, хотя и присовокупил к этим словам внушительный чек. Синьорину Эстер осторожно пересадили в мягкое кресло; двое пришедших рабочих без особого труда снесли его вниз по лестнице и погрузили в фургон. Мы тоже забрались внутрь: повитуха с новорождённой на руках, синьор Артонези, вцепившийся в руку дочери, и, наконец, я с большой корзиной, полной атласа, лент и кружева – приданого малышки. Конечно, в отцовском доме Эстер без труда нашла бы одежду и себе, и ребёнку, но девочке в скором времени понадобится целый гардероб, и я решила, что не готова оставить на вилле результат семи месяцев нашей работы.

Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей её матери, повитуха в соседней комнате меняла новорождённой пелёнки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в дверь. Мы выглянули на улицу: как и следовало ожидать, это был маркиз. Вернувшись на виллу, он, вне себя от изумления и возмущения, обнаружил, что спальня пуста, а о случившемся узнал лишь от конюха. И если цепь событий он восстановить, пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего, разумеется, так и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуждать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, безжалостного лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, выставив его в самом невыгодном свете, – уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не так легко смирился бы с приговором и сражался бы за воссоединение с ребёнком куда дольше и решительнее.

Но что мучило маркиза больше всего (даже больше собственной уязвлённой гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственная гипотеза, которую он сподобился выдвинуть, заключалась в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.

Правду, кроме нашей героини и, вероятно, её отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало смертельным разочарованием. Обнаружив, что величайшая в мире любовь оказалась ложью, что счастливый финал встречается только в глупых романах, а даже лучшие из мужчин – эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась иллюзий, которыми себя тешила. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце моё, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».

Однако синьорине Эстер удалось вернуться к обычной жизни. Она так и не позволила маркизу увидеть девочку, которую назвала Энрикой – в честь синьора Артонези, а не Дианорой в честь бабушки по отцовской линии. Вместе с малышкой маркиза надолго уехала путешествовать, подальше от сплетен и пересудов нашего городка, и завела столько новых знакомств, сколько я себе даже и представить не могла. Когда у нас разразился скандал с парижскими платьями семейства Провера, она была в Брюсселе, а вернувшись, заявила, что нужно быть полным идиотом, чтобы придавать такое большое значение каким-то там тряпкам.

ВЫСШИЙ ШИК

В событиях, вызвавших скандал с «парижскими платьями», я по чистой случайности тоже немало поучаствовала: произошло это по вине королевы Елены, – или, если хотите, из-за неё, точнее, из-за официального визита, в ходе которого она представляла в нашем городе своего царственного супруга. До того я на семейство Провера никогда не работала – как, впрочем, не работала на Провера ни одна другая швея или портниха в городе, включая и оба «настоящих» ателье со всем их штатом: каждый ребёнок знал, что платья матери и двух дочерей каждый сезон на зависть прочим дамам доставлялись прямиком из Парижа, из роскошного универмага Printemps. Что касается белья, то, кажется, им занималась славившаяся мастерством штопки и вышивки бедная родственница адвоката, синьорина Джемма, которую семейство приютила по доброте душевной.

Поэтому, когда галантерейщица сказала мне, что синьора Тереза Провера лично попросила её порекомендовать надёжную и опытную портниху, да ещё такую, чтобы брала не слишком дорого, я ужасно удивилась. К тому моменту я уже составила себе неплохую репутацию среди семей со средним достатком, в немалой степени ещё и потому, что вернувшаяся из одной из первых своих поездок за границу маркиза Эстер в знак благодарности преподнесла мне восхитительный подарок, переносную немецкую швейную машинку: ручную, без педали и станины, зато в чехле с ручкой, как у чемодана, глянцево-чёрном, с резьбой и позолоченной инкрустацией. Выглядела машинка просто потрясающе, хотя пользоваться ею оказалось не так-то просто: пока правая рука крутила ручку, ткань под иглу приходилось заводить одной левой, менее умелой рукой. Впрочем, попрактиковавшись на старых простынях, я в конце концов поняла, что главное – вести строчку как можно более плавно, и вскоре не только матери семейств среднего класса, но и жёны весьма обеспеченных торговцев время от времени стали заказывать мне уже не постельное белье, а одежду, как для них самих, так и для детей, хотя на первых порах, конечно, самую простую. Ткани они обычно приносили самые дешёвые – отчасти потому, что не могли позволить себе других, отчасти потому, что не до конца мне доверяли: а вдруг испорчу? Шила я к тому времени не хуже своей бедной бабушки и зарабатывала вполне достаточно: хватало и на жизнь, и на кое-какую роскошь, вроде абонемента в библиотеку, где я регулярно брала столь полюбившиеся мне романы, и на журналы, из которых узнавала о том, что происходит в мире.

Желание больше знать о жизни не только в нашем городке, но и по всей стране, и даже за границей, появилось у меня после первых путешествий «моей синьорины», маркизы Эстер: в городе её, невзирая на разрыв с мужем, всё ещё именовали прежним титулом. Мне хотелось следовать за ней, хотя бы мысленно, а по возвращении – перестать ловить себя на том, что слушаю её рассказы, раскрыв рот, как последняя невежда. Время от времени я одалживала у маркизы модные журналы. Бывали среди них и те, что предлагали помимо рисунков ещё и краткий курс шитья: эти страницы я читала особенно жадно, надеясь найти что-то, чего пока не знала сама. Но, видимо, адресованы они были состоятельным дамам, занимавшимся шитьём забавы ради, поэтому инструкции эти обычно оказывались столь простыми и очевидными, что я не могла вынести из них ничего нового.

Вскоре мне удалось выкупить из ломбарда бабушкину цепочку и серёжки с коралловыми подвесками. Кроме того, я завела жестянку, куда каждую неделю откладывала по несколько монет, чтобы иметь возможность хотя бы разок во время оперного сезона попасть на галёрку. Чтобы не поддаться искушению потратить эти деньги на ежедневные нужды, вроде иголок, макарон или угля, я прятала коробку в спальне, за некогда принадлежавшей бабушке гипсовой статуэткой Мадонны, – та держала её в нише, которую превратила в импровизированный алтарь, так высоко под потолком, что мне приходилось вставать на стул, чтобы до неё добраться. Деньги на текущие и непредвиденные расходы я держала в верхнем ящике комода: скромная сумма, которая росла или уменьшалась в зависимости от того, много или мало у меня было работы, но до сих пор позволяла без потерь переживать краткие периоды бездействия, когда ни одна из клиенток не нуждалась в моих услугах.

Несмотря на устоявшуюся репутацию и скромный, но постоянный доход, делавшие меня желанной добычей для холостяков всех мастей, жениха у меня до сих пор не было. Впрочем, я не раз получала предложения руки и сердца, как напрямую, так и через свах, которыми часто пользовались люди моего класса и в городе, и в соседних деревнях, но всё ещё была слишком наивна, а потому рассматривала брак не как способ улучшить своё положение, а как сбывшуюся мечту о всепобеждающей любви. В этом смысле недавний опыт синьорины Эстер меня несколько отрезвил. Если молодой человек, друг детства или просто сосед, поравнявшись на улице, отпускал мне комплимент, строил глазки или предлагал прогуляться в воскресенье где-нибудь в парке, соответствующем нашему классу, у меня сразу закрадывались нехорошие подозрения, и я отвечала колкостью, стараясь побыстрее поставить его на место. Если казалось, что по дороге к заказчику какой-нибудь студент или чиновник следит за мной или даже просто смотрит чуть более пристально, чем обычный прохожий, я сворачивала и шла другой дорогой. От таких не жди ничего хорошего, кроме лжи и стыда: так писали в романах, да и своими глазами я тоже видела немало примеров. Одиночество меня не пугало: все мои мечты, желания и планы на будущее касались работы, искусства кройки и шитья да расширения клиентуры.

Но всё-таки приглашение семейства Провера было последним, чего я могла ожидать. Наверное, думала я, бедная родственница заболела или куда-нибудь уехала, и они зовут меня сшить пару наволочек или заштопать старую рубашку: как я уже говорила, адвокат, в отличие от жены и дочерей скупой до жадности, так мало заботился о своём внешнем виде, что вечно ходил с обтрёпанными манжетами, над которыми смеялись даже в суде.

Тем не менее, я согласилась – отчасти потому, что в тот момент у меня не было других заказов, но главным образом потому, что сгорала от любопытства: людей со стороны, по крайней мере, тех, кого я знала сама, в этом доме обычно и на порог не пускали. У Провера не было слуг, за исключением Томмазины, деревенской девчонки, которая говорила на чудовищном диалекте, совершенно не зная итальянского, летом ходила босиком, а за те несколько раз, что я встречала её на улице с горой узелков и свёртков, не обменялась со мной и двумя словами. Мы часто задавались вопросом, как она в одиночку занимается всеми домашними делами, включая уборку, стирку, покупки и приготовление пищи. Может, ей помогала бедная родственница? Это объяснило бы необычайную щедрость адвоката, приютившего её в своём доме: опытная кухарка и доверенная горничная за еду, кров и полное отсутствие жалованья. Впрочем, синьорина Джемма редко выходила из дома и, главное, никогда не сплетничала.

А вот мы – швеи, модистки, гладильщицы, прачки, мелкие лавочницы, кумушки из окрестных переулков – без сплетен просто жить не могли (вероятно, у более зажиточных торговцев, да и в аристократических семьях, многие из которых были связаны с Провера родственными узами, дела обстояли точно так же – хотя как знать).

Следуя указаниям галантерейщицы, я подошла к дому адвоката в восемь утра. Дом стоял в самом центре города, на площади Санта-Катерина, напротив церкви: величественный двухэтажный особняк с видом на большой мощёный двор, окружённый высокой стеной, за которую и днём, и ночью можно было попасть с площади лишь через широкие ворота, обычно закрытые, чтобы прохожие не могли заглянуть внутрь.

Но сейчас они, как ни странно, были открыты, поскольку во двор въезжала запряжённая ослом крестьянская телега, и мне не пришлось звонить в колокольчик: я просто вошла вслед за ней. Едва возница привязал скотину к одному торчащих из стены железных колец и принялся выгружать большую корзину артишоков, из дома вышла скромно одетая женщина средних лет, которая, нахмурившись, но не сказав ни слова, сразу же бросилась закрывать тяжёлые створки ворот.

– Не торопитесь так, синьорина Джемма, я сам закрою, – воскликнул крестьянин.

– Это нужно было сделать вовремя, – сурово ответила она. – Не видишь разве: первая же проходящая мимо служанка, у которой хватит наглости сюда заглянуть, немедленно воспользуется твоей оплошностью! – и, уже обращаясь ко мне, качнула головой, указывая на узкую щель, которую оставила в воротах: – Проваливай отсюда, девчонка!

– Я швея, это синьора Провера велела мне прийти, – пробормотала я, скорее удивлённая, чем обиженная: на самом деле мне даже любопытно было всё здесь осмотреть.

– Швея? И где же твоя швейная машинка?

– Не знала, что она понадобится, – хотя машинка и называлась переносной, лёгкой она не была, и я подумала, что ради пары швов и штопки тащить её бессмысленно.

– Ну значит, с завтрашнего дня будешь носить, – сказала мне женщина, в которой я по имени узнала бедную родственницу. – А раз пока руки у тебя свободны, поможешь занести припасы в дом.

В телеге, помимо корзин, стояли ещё мешки и перемётные сумки с овощами, морковью, картошкой, бобами, цикорием, мангольдом и прочей зеленью, которые тот крестьянин привёз из принадлежащего адвокату имения неподалёку от города. Как я позже узнала, телега появлялась два раза в неделю, снабжая семью всем необходимым: именно поэтому служанку Провера так редко видели на улице по пути на рынок или с рынка. Даже мясо – кур, ягнят, козлят – им тоже привозили из деревни. Припасов, доставленных этим утром, хватило бы куда больше, чем на семью из шести человек. «Значит, кормят здесь хорошо», – решила я, но синьорина Джемма вмиг развеяла эту иллюзию. Поняв, что в руках у меня нет ни узелка, ни свёртка, она недовольно поинтересовалась: «Ты разве не захватила с собой обед?»

Я остолбенела: ещё никогда, ни разу со мной не бывало, чтобы, приглашая на заказ в богатый дом, меня не покормили! Ни меня, ни любую другую швею! Мы даже время от времени рассказывали друг другу об особенностях кухни, рецептах, обилии, разнообразии или, наоборот, однообразии блюд той или иной семьи. Но, видимо, в доме Провера этот обычай не соблюдался. А может, они даже не знали о нём, поскольку не имели привычки нанимать работников.

Держа в руках корзину с грушами, которых ещё никогда не попробовала, я поднялась по лестнице, ведущей в жилые помещения, и синьорина Джемма провела меня в кухню. Через приоткрытую дверь я заметила, что собравшаяся в столовой семья как раз заканчивала завтракать: три женщины были одеты в домашние платья, но адвокат уже собирался уходить. В кухне грызла кусок чёрствого хлеба служанка. «Как, ты ещё не закончила? – воскликнула синьорина Джемма, обозвав её каким-то словом на диалекте. – Спустись-ка во двор да задай отрубей курам, а потом наведи чистоту в комнате для шитья, пока мы не приступили к работе».

С кухонного балкона, выходившего на задворки дома, наружная лестница вела в полузаброшенный сад размером с передний двор, но, разумеется, не мощёный, где, устроившись на нижних ветвях апельсиновых и гранатовых деревьев или роясь в земле в поисках червей, сгрудилось огромное количество кур: десятка четыре, а то и все пять, – огромный птичник, каких в городах не держат, разве что где-то на окраине или вовсе в деревне. В глубине сада виднелось низкое здание курятника, тянувшееся вдоль всей стены. В те годы ещё не запретили держать на задних дворах городских домов животных, вроде кур или кроликов, но обычно это делали для личного пользования, голов по шесть-семь, а кроликов – максимум десять, чтобы соседи не жаловались на неприятные запахи и громкие звуки. Но птичник Провера был настолько большим, что мне стало любопытно, кто же успевает съесть все эти яйца, которых хватило бы накормить небольшой монастырский интернат.

Но на этом странности семейства не заканчивались. Когда адвокат ушёл, синьора позвала меня в столовую, где после завтрака (как вы догадываетесь, не слишком обильного) прибирались её дочери.

Мы уже успели договориться с синьориной Джеммой о ежедневной оплате, и я ждала только, когда описания работы, которую мне надлежит выполнить. Однако синьора Провера, отослав обеих девушек и проверив, что окна и двери закрыты, взяла меня за руки и, глядя прямо в глаза, торжественно произнесла:

– Прежде чем приступить к работе, ты должна дать клятву.

Я недоумённо нахмурилась:

– И в чём же мне поклясться?

– Что бы ты ни увидела в этом доме, какие бы слова ни услышала, о чём бы ни узнала, ты никому об этом не расскажешь.

– Я вовсе не сплетница! – воскликнула я. – И не нужно здесь никаких клятв!