Сказки из Тени, или Записки Пустоты

– Можно поговорить с тобою серьезно, – Энигма стоит, отвернувшись ко мне спиною, но и без этого видно как дрожит каждый мускул ее хрупкого тела.

– Нет, это не к чему…., – я незаметно, маленькими глотками отпиваю из чашки дымящийся свежее смолотый кофе. Я вор… – «Божественно, необычайно вкусно, никогда такого не пил…», – но я и никогда этого ей не скажу, потому что знаю точно – через десять минут она уйдет. Я вор… но не убийца, тем более с мерзкой приставкой – «само…» За окном идет снег, со скрипом рессор останавливается черная Волга, из которой выходят толстяк и рыжий, сладкая парочка, ее, Загадкины сутенеры.

– Я никому и никогда не признавалась в любви, – она все так же стоит ко мне спиной. – Мне двадцать семь, и я никого, никогда не любила. Я знаю, что это звучит по-идиотски, но хочешь, я все брошу…!

– Зачем? – кофейня чашка показывает дно, с густой ароматной лужицей гущи.

– Потому что я тебя люблю, – теперь, Загадка, обернувшись, смотрит прямо в мои глаза.

– А я тебя нет, – я не могу видеть своего отражения, но кажется, мои глаза снова лгут.

Она отворачивается, на ее полных бархатных губках играет совершенно кривая улыбка, глаза пусты, лишь зрачки плачут.

– Ты проводишь меня?

– Да, – я растерян. – Ты даже не спросила моего имени! – сам не замечаю, как начинаю кричать.

– Теперь этого ненужно. Совершенно не нужно…– стучат ее каблучки. Улица обволакивает зимней прохладой, ветер дышит в лицо, на деревьях сине – белый иней… Горечь выхлопных газов от припаркованной рядом машины, конечно же, это черная «Волга». С веток медленно поднимается стая ворон, во дворе кроме нас никого.

– Все в порядке, кошка? – благосклонно кивнув мне, спрашивает толстяк у стоящей ко мне спиною Загадки.

– Сволочь, ублюдок, гад!!! – Загадка, развернувшись ко мне, хочет расцарапать ногтями мое лицо, а рыжий детина пытается ее оттащить.

– Он что-то сделал с тобою плохое, – хмурится толстяк, сжимая кулаки.

– Нет! Нет! Поехали отсюда, это я дура… – рыжий отпускает ее, и с довольной ухмылкой раскуривает Золотой «Кэмел», запрыгивая в машину, занимая место водителя, а Загадка садится рядом.

– Парень, у тебя есть к ней претензии? – спрашивает толстяк все так же, продолжая хмуриться.

– Нет, все было просто супер. Она прелесть, никогда не спал с такой милашкой.

– Кошкой, – поправляет толстяк. Не забывай наш телефон, парень.

– Не забуду, – отвечаю я, улыбаясь, а в глазах – ледяная пустыня. Я себя презираю…

К подъезду подгребают друзья с пивом, это «Балтика» «Тройка», черная «Волга» увозит навсегда из моей жизни Энигму (Загадку, если по – русски), и я напиваюсь до беспамятства, отправляясь бродить в одиночестве по Синему Лесу…

9

Синий Лес – это самая моя страшная тайна. Если кто – ни – будь, ее узнает, то решит, что я совершенно сошел с ума. Может быть, так и есть…

Синий Лес, это – место, куда я ухожу, когда совсем плохо: душа разрывается, подкашиваются ноги отказываясь двигаться, и в качестве заключительного личного коллапса – останавливается сердце, можете мне не поверить, но в таком состоянии жить – крайне сложно. Если вообще возможно, …И тогда, я ухожу в Синий лес, в поисках собственного локального катарсиса. Лес…, он, действительно синий. Синие ели, и хвоя у сосен синяя. Но, самое синее в Синем Лесу – этого его безумно синее небо … такое глубокое, холодное и бесконечное, до самых первых лучей рассветного солнца…

В этом Синем лесу живет Дед, он умер тогда, когда было двенадцать лет. Там, в лесу, он навсегда остался таким, каким я запомнил его при жизни: седые волосы, крупные черты лица, тихая успокаивающая улыбка и медленные уверенные движения, человека повидавшего за свою жизнь много. Очень, много. Морской офицер, кавалер различных орденов и наград, побывавший на трех войнах, здесь, он продолжал служить миру защитником леса, его Лесным хозяином.

Даже будучи в вполне реальном лесу, я всегда чувствовал и продолжаю чувствовать его незримое присутствие, обещающее непременную заботу и защиту. Наверное, поэтому, я вообще не боялся, и не боюсь любого леса…

В верхушках сосен болтали птицы, я никогда их не видел, но знал, что это именно они. Тропинку, усыпанную золотистой хвоей, и шишками изредка перебегали упитанные зайцы, деловитые барсуки, и совершенно рыжие, хитрющие даже на первый взгляд, лисы. За третьим поворотом тропы – заросли малины, она так любит цепляться за мою куртку, но всегда платит сладчайшими фиолетовыми плодами, здесь иногда я слышу медведя, зная, что этот косолапый всегда дружелюбен и нам с ним нечего делить, кроме этих самых ягод, которых точно хватит, чтобы прокормить целых шесть медвежьих семей. Но, он один… поэтому, наверное, иногда жалобно поскуливает, когда я прохожу мимо зарослей малины. А я, безбоязненно протягиваю ладонь, нежно поглаживая торчащие из кустов кончики ушей и черную шершавость медвежьего носа.

Лес, тропинка сбегает в овраг, здесь через бурлящий ручей с совершенно прозрачной изумрудной водой перекинуто трухлявое, но все еще вполне надежное бревно – бывшее когда-то кленовым стволом.

Я останавливаю свое движение ровно на две минуты, которых вполне достаточно, чтобы утолить внезапную, однако регулярно охватывающую меня именно на этом самом месте – жажду. От ледяной прохлады воды ломит зубы, на дне ручья мечутся серебряные тени водяных, на фоне золотого песка, и павшей, уплывающей вдоль, по течению ручья, листвы. Именно там, я вижу свое изменчивое отражение… взлохмаченная шевелюра, глаза, распахнутый в счастливой улыбке рот.

Лес, Синий Лес, синее его лишь синее небо … такое глубокое, холодное и бесконечное, до самых первых лучей рассветного солнца…

Какое – то время, я только любуюсь небом, вдыхаю его, делаю небольшой пробный глоток, а затем пью небо, словно холодную прохладу из пройденного ручья. Впереди еще огромная поляна целиком из распустившихся подсолнухов, Волчий камень – место моей легкой не поддающейся разумному осознанию тревоги, Кедровый кряж, березовая роща на холме, а в конце пути Изба – дом, в котором живет мой дед.

Изба – самое надежное из известных нам с Дедом жилищ. Большая, из цельных дубовых стволов, в два поверха, с покатой двускатной крышей, выложенной по признанию деда драконьей чешуей, она царит на самой высокой точке холма, посредь вечно молодых тонкостанных русских берез.

В проемах окон часто гостит солнце, большая, выложенная цветными изразцами домашняя печь согревает своим теплом все два этажа дома, все семь комнат-горниц, которые, уже давно, очень давно ждут своих гостей, но до последнего момента к Деду приходил только я один.

Сегодня все пошло не так, Дед не встречал меня как всегда, стоя у изгороди, раскуривая свою незабвенную вересковую трубку, набитую отменным голландским табаком. Бродяга ветер не шумел в березовых кудрях. В моей душе поселилась пустота. И дом казался пустым, до того самого мгновения, пока не распахнулась ведущая в дом дверь.

– О, у нас сегодня сплошные гости, – дед, широко улыбаясь, шагает прямо с крыльца мне на встречу.

– Разве еще кто-то пришел, – удивляюсь я.

– Да… и они говорили, что ты их хорошо знаешь, и даже просились назваться друзьями.

Заинтригованный подобным заявлением, я прохожу сначала на широкое крыльцо, а затем в не менее просторные благоухающие свежескошенным сеном сени, так оказываюсь в гостином зале избы, он же кухня с красавицей печкой. Темно, но прикрыв глаза ровно на десять секунд, а затем, открыв их, я, наконец, вижу нежданных гостей. Они сидят за одним столом, и пьют чай с баранками… Рыцарь – сильно печального образа, в серых, местами сильно помятых доспехах, с серыми же крыльями за спиною и чернявый вихрастый черт, с улыбкой на пол лица, и небольшими козлиными рожками посреди лба. К столу прислонен огромный, покрытый ржавчиной меч, а в углу, в самой густой тени, чернеет, чертов трезубец. Серый рыцарь, он же ангел – печален, черт весел, первый – естмь воин света, второй – воин тьмы, но для меня они в первую очередь просто – друзья, ведь это Кинг-Конг и Леха…

– Будьте здравы други, – это моя улыбка. – Вот и свиделись, – это моя затаенная, и выпущенная теперь на волю птица – печаль. – Ну, где же Вы были, – спрашивают мои широко открытые глаза.

– Мы постоянно были где-то рядом, – все таким же тихим спокойным и одновременно уверенным голосом произносит серый ангел, отвечая на так и никогда не заданный мною вопрос.

– Да, – подтверждает черт, все так же, как в нашем с ним былом детстве, открыто и дерзко ухмыляясь, не мне – всему миру, – Я был в твоих грехах.

– А я в молитвах, – шепчет серый ангел, опуская уставшую голову ниц, его седые волосы струятся тонкими нитями чистейшего серебра, прикрывая так никуда не исчезнувшие шрамы от старых ожогов, поцелуев огня.

Мне хочется обнять их сразу обоих…

– Чаю будешь? – улыбается Дед за моей спиной, он как всегда все понимает. – Гости – то без тебя начали. А я вот сегодня еще чаечком не баловался.

– Буду, – я пожимаю крепкую ладонь Серого ангела, а затем загорелую длань черта, просто по старшинству, что соответствует личной хронике минувших потерь. Они поднимаются, и я обнимаю их, обоих сразу, сдерживая, внезапно подкатившие к глазам солены слезы. – Теперь все будет хорошо, конечно же, я не верю, но чувствую, что сейчас это именно так. И это сейчас – Вечность.

Так, мы вместе садимся пить золотой чай, настоянный на родниковой воде, отражении утренней звезды, а так же на медовице, зверобое и еще каких – то особенных, скрытых, известных только деду лесных травах.

Большое закатное солнце заглядывает в домовое окно, по очереди освящая наши лица, своими пушистыми одуванчиковыми лучами,…его желтые лучи нежно, словно пальцы слепца касаются туманных, и одновременно реальных ликов сидящих за одним столом: старик, ангел, черт…, я…Ты… Лучи, прикасаясь к нашим лицам, просвечивают насквозь, проникая в самую глубь. Там, тоже свет.

…На какое-то время каждый из нас уходит в себя, словно шаря где-то по самому краю прошлого, во второй, или одна тысяча второй раз, пытаясь доспорить, дознать, доискаться, или просто долюбить. Они уходят в свое вчера, лишь моя неугомонная тень мечется меж хрустальными замками и туманными долинами будущего. Теперь, из нас четверых, настоящее завтра есть только у меня… Но, здесь, этим не стоит кичится, здесь об этом не следует кричать, даже самым тихим шепотом, а так же, этого не позволительно стыдиться, ведь это просто потустороння реальность, в мире, для которого действенны лишь законы нерукотворных внутренних вселенных, равных перед рамками всей беспредельности мироздания, вселенным внешним.

Теперь, мне кажется, что само время встало, или просто застыли краски этого мира, я пришел сюда в поисках тишины, и не думал что, найдя ее, снова захочу дисгармонии звука, который в любой момент готов взорваться порванной струною, и… «об этом не думать, только не думать» -, иначе дорога в Синий лес исчезнет навсегда, здравый смысл победит, лишив, таким образом мою неспокойную душу всяческого смысла, заменив истинную сказку придуманными чужими людьми всяческими внешнемирскими суперблагами.

Затянувшееся молчание нарушает Дед…

– Кирилл, уважаемый черт Леха, говорит, что видел на окраине леса, какую – то милую женскую тень, – только слова Деда не способны сломать этот хрупкий мир, который я сам рушил и снова создавал по крупицам вновь и вновь, кажется уже не одну сотню раз.

Леха кивает, со щелчком когтистой ладони доставая прямо из воздуха стограммовый бокал коньяка, по доносящемуся до меня пряному аромату, это – Камю. Черт подмигивает, протягивая раскрытую ладонь, готовый в любой момент достать из воздуха теперь – мой коньяк.

– Нет…, черт побери, – прошу я старого друга. – Этой дряни полно и в поту стронем мире, – мои случайно вырвавшиеся наружу слова с хрустальным звоном разбиваются на тонкие осколки, ударившись об пол вместе с вдруг выпавшим из ладоней Черта-Лехи коньячным бокалом.

– Зачем же ты так, Кирюша, – бледнея, шепчет Дед.

– Пусть больно, но зато это – правда, – внезапно окрепшим, повелительным, и не терпящим возражения голосом, останавливает Деда Серый ангел. А черт, забыв о своей непременной пофигистской улыбке, болезненно морщится, словно его ударили по лицу.

«Никогда не говорите мертвым, что они мертвы, а детям, что в реальной жизни нет места сказочным чудесам. Поверьте, это очень больно, когда твой мир рушится…, прямо на твоих же глазах, а ты уже ничего не можешь сделать».

– Черт, – я всячески пытаюсь смягчить нехорошо сложившуюся ситуацию. – Ты, кажется, видел на окраине леса «милую женскую тень»? Чертов бабник, расскажи…

– Действительно очень милая, – оживляется черт-Леха. – Я даже хотел ее слегка закадрить, но она спрашивала только тебя…

– Да, я то же ее видел, – подтверждает Серый рыцарь, – Хоть пока всего лишь тень, но очень даже симпатичная леди, я думаю, она совсем скоро проявиться, такая загадочная и…

– Нет!!! – кричу я, вскакивая со стула…, внезапно оказываясь сидящим в кресле у раскрытого окна, своей привычной старой квартиры, не своего, теперь уже – просто нашего, мира. Синий лес за спиною…, он есть, его никогда не было, но кажется, он еще будет, когда-то, ведь у меня все еще есть будущее…, а пока…

…бескрайнее теплое море, белый песок, мы идем вместе, держась за руки, словно дети, хоть Ты молчишь, Я все равно знаю, как тебя зовут. Ты…..

Звон, звон разбившегося коньячного бокала… Я стою голыми ногами на полу, боясь сделать шаг, чтобы не порезать ступни, и… просыпаюсь повторно, чтобы отключить, чертов будильник… пора, вставать. Впереди целый рабочий день. И это зима…не похожа на сон.

10

Всего лучше, в этой дурацкой жизни с самого детства у меня получалось рассказывать сказки. Когда я был мал, это называлось ложью, враньем, за это ругали, и даже наказывали, ставя в угол, лишая сладкого. В период взросления, тяга к выдумкам помогала выживать, выкручиваясь из самых нелепейших ситуаций… Во время совершеннолетия, данную способность авторитетные вузовские педагоги объявили талантом, потихоньку приучая меня это ценить, и использовать только по назначению, обозвав заграничным словом – креатив. И только перешагнув свое двадцатилетие, получив определенный багаж знаний, с немалой толикой личного опыта, я поверил в свои сказки, и даже начал зарабатывать на этом деньги.

Это – умение создавать из Ничего – Все…, рассказывать о мире теми красками, которые, к сожалению, или возможно к счастью, недоступны многим (ведь если видишь слишком много, то и хочешь соответственно, как я рад за тех, кто видит мало, и им достаточно…), я не завышаю свой статус – просто вижу Ангелов… знаю звуки, которыми ночь пытается рассказать случайным прохожим, о том, что именно старый флейтист повинен во вчерашнем проливном ливне чуть не затопившем весь город, это его грусть и затаенная обида на несвершившееся чудо вызвали дождь, доведя его до уровня катаклизма.

Наверное, с такой неуемной фантазией, стоит податься в новые пророки, или депутаты местного муниципалитета. Сводя с ума мирных обывателей обещаниями запредельных благ и перспектив. Но я, не настолько тщеславен. И поэтому, для начала стал просто газетным репортером, (газетер, так презрительно называют подобных людей). Выбрав из всех сущих зол наиболее созвучную душе – колонку культуры в политико-экономическом еженедельнике «УралПолитКомПрикамье», заведовать коей (конечно – же, колонкой) мне и поручили всего через пару месяцев беготни на посылках, двух испытательных статей, и душещипательной выволочки у нашего главреда (главного редактора) Артура Дмитриевича Клодта, по поводу моей излишней самоуверенности с чудовищными провалами во владении азами чисто литературного русского языка.

Меня ругали, и печатали… Мир – вертелся. А я, пытался его обогнать. Перебираясь с презентации веб-сайтов Культурных натуралов на выставку художников анархо-пофигистов. Взмахом пера, в порыве юношеского максимализма, пытаясь решить одновременно проблему наркомании, Спида, и общего падения нравов.

Смотря на обычную уличную грязь, и свое заплюхавшееся отражение в холодных осенних лужах, я тогда не пытался, если признаться откровенно, донести до людей какие – либо прописные истины. Какие? Ну, красота – спасет мир. Все мы – сестры и братья. Не греши, а возлюби. Я просто, как и в детстве, пытался рассказать, очередную светлую сказку, впихнув в нее как можно больше правды. Создавая при этом обязательное предчувствие, если не непременного, скорого хепи-энда, то хотя бы надежды, на то, что когда – ни – будь, все будет хорошо. С кем? С тобой, с ним, со всеми нами. А пока, я рассказывал, о том, как увидеть ангелов, и услышать то, что, хочет рассказать ночь. Конечно же, слышали не все, но меня печатали. Две-три статьи в номер, передовица, двести, триста строк – мечты сбывались…, я уже не считал количества напечатанного, просто работал, как вол. Больше моего эго и главреда, вечно ищущего, чем бы таким куртуазно – оптимистичным заткнуть очередную полосную дыру, была довольна мама, показывая очередной выпуск газеты своим подругам, ведь это, написал именно ее сын.

Какое-то время я был счастлив, не от иллюзорной бумажной славы и понимания, что твою статью с личной подписью увидят несколько десятков тысяч человек, а от самого процесса, писать – творить…! То есть, Жить – писать – творить = Творить – жить, жить – писать… и я писал, думая, что творю…

Немного мечты в теплых тонах: « …На картине Н. Шахова. «Гуляющие люди» две фигуры в серых кружевах – мать и дочь. Стоя у самой кромки большого озера, они смотрят в него. Что хотят увидеть женщина и ребенок? И что увидите, и поймете Вы?… »

Я понял, что больше не хочу писать… Нет, я все еще желал творить, но мне мягко по товарищески намекнули, что газете в первую очередь нужна реклама и заказуха, а не эти твои замашки на литературное творчество. И крылатая муза, стоявшая тогда за спиной возмущенно нахохлившись, прошипела мне в левое ухо:

– Ты случайно не помнишь, когда в последний раз выдавали зарплату? Ах, никогда? Скоко, скоко составила общая сумма твоих гонораров!!! Что же мы будем кушать, дружочек? Ведь на думских пресс-конференционных фуршетах журналистов больше поят Русской водкой, и кормят новыми баснями, чем обычной – человеческой едой.

– Замолчи! – я еще трепыхался.

– Нет слов, – соглашалась муза, в своих прозрачных, как слеза младенца устремлениях, намыливаясь сбежать к более разумному владельцу, способному сочетать пищу духовную с умением добытчика благ вполне материальных.

По-честному, муза тогда была просто послана на фиг. Но разум все же победил. Так я начал трудиться в Конторе…

*

Иногда, мы называли себя в шутку – «Бюро добрых услуг». Но привычней – «фазенда».

Почему фазенда?

Да потому что, здесь пашут натуральные негры. Не очень черные, но очень даже литературные. Если у вас есть потребность, создать какой либо текст (заметьте, совершенно любой), но нет таланта, времени, или желания это делать, можете смело обращаться к нам: сваяем, слепим, создадим, выдумаем, или просто подгоним вашу нетленку в приемлемые для чтения рамки.

Если бы не вечное подполье…, тень, в которую теперь ушло мое объевшееся только духовным Я, устав от красования среди газетных полос, эта работа стала бы той самой, тихой бухтой, о которой я так красноречиво, когда-то в прошлой жизни рассказывал Юю. Но жить в свете, резко вступив в тень (даже наш рабочий офис находился в подвале без окон), это почти наркоманская ломка. Это сложно понять… Еще труднее объяснить. Просто работая в газете, я ощущал себя светом (свет несущим, свет дающим), а паша в конторе, я становился лишь чей-то купленной тенью. Тень, о которой знал только покупатель. Знал, но старался тут – же – забыть. Стыдливо приписывая купленное, обычным душевным самообманом только к своим заслугам. Так я стал чужою тенью, правда, имеющей вполне неплохие средства к существованию.

Хорошее дело привычка, после пары-тройки особо занимательных заказов, я потихоньку снова начал собою гордиться…

SWOT-анализ для одной небольшой туристической фирмы, который нелепо откашивая в сторону свои глазами, принес мне к исполнению тридцатилетний менеджер среднего звена. Научная статья «О полезности дуалистической совместимости преподавания в младших классах русского языка и литературы в применении к совместным урокам принципа эпиграфической наглядности» – это был отчет для молоденькой преподавательницы, рассчитанный на доклад на муниципальной конференции гуманитарных знаний.

Моей большой гордостью, и одновременно не меньшим грехом стал и доклад «О влиянии сребролюбия на пастырское служение», с муками нечистой совести и душевным трепетом написанный мною для одного христианского священнослужителя, пожелавшего не осрамиться перед братьями, выступая на зачетном экзамене пятого курса духовной семинарии нашего города. Я все еще не могу решить, был ли это мой грех тщеславия, или попытка посмотреть на христианство и служение Богу, изнутри. Пропустив сквозь себя истинный свет. Не оступаясь, глядя на мирское, понять не только самому, но и донести до других, как в душе пастыря, Божий закон и земные блага, встречаясь, обязаны разойтись. И это, необходимо не священнику, а пастве, перед которой и во многом для которой он понесет свой крест, как он объяснит, где кривь и правь, если сам того не ведая, подменяя, путает оба понятия. Все же, я согрешил, и он согрешил, не знаю, чей грех больше, это решаешь только Ты сам, или сам Бог. Но в одном я уверен точно – написанный мною текст (плод работы с семью трудами святых отцов, начиная с пятнадцатого, заканчивая двадцать первым веком, результат эмпатийного вживления в сферу истинно христианского мышления) ни в коей мере не был грешен. Он излагал правильные и необходимые с точки зрения христианской морали, вещи (мораль человека я придержал тогда при себе, поскольку известно, как низко в последнее время мораль та пала).

Странно, но после этой работы я стал лучше понимать, а главное принимать Божьи принципы всеобщего бытия, но зато начал менее – трепетно, и более холодно, относиться к Божьим служителям на земле.

В общем, работа, как работа. Еще я забыл упомянуть о двух десятках написанных мною студенческих дипломных работ (экономика, менеджмент, проектирование, социология, история) и т.п. и т.д., куча различной мелкой повседневности недостойной упоминания, но вполне достойно оплачиваемой.

Мой ставший теперь уютным подвал, был хорош хотя бы тем, что за его непроницаемыми стенами, в ишачьей работе, вполне незаметно, возможно даже выразиться – мгновенно, проходила зима. Я не люблю холод…

11

Я не люблю всяческий холод, будь то просто зима, или холодность чувств и отношений. Я не выношу холод, просто замерзаю, а это бывает хуже, чем смерть – мертвенно-ледяная недвижимость. Хорошо, что в этом мире, даже посреди мертвого льда застывшего Мегаполиса есть еще цветные огни…

Огни, цветные огни, весь ночной город, словно огромная рождественская елка. Это зима, наша зима. Лишь последние четыре года зимней ночью так много огней, все очень просто, всего лишь распоряжение Мэрии – всем магазинам и офисам, имеющим личный вход с центральных улиц, облагородить прилегающую территорию ночной световой иллюминацией на время зимнего периода года. А наша зима – это и есть большая часть года, шесть-семь месяцев снега, и жутко короткий день. Ты идешь на работу когда еще темно, а возвращаешься со службы, когда уже темно. Настоящего солнечного света нет. Вернее, ты его просто не видишь. Солнце схоронили по осени, до его нового рождения более чем половина года. Но, есть цветные гирлянды огней в витринах дорогих магазинов, они на деревьях, освещают всполохи ледяных кристаллов морозного инея, они – причудливые огненные фигуры на стенах жилых домов, наверное, поэтому предчувствие Нового года растягивается. Ты чувствуешь его скорое приближение уже с первым снегом, с первым коротким днем, когда зажигают разноцветные зимние огни… и гирлянды.

Конечно, это не солнечный свет, но от него тепло. Так же как бывает тепло в детстве от рассказанной на ночь доброй волшебной сказки. Зима – это ночь.

Боже расскажи нам светлую сказку, что бы проснувшись весной, родится вновь вместе с солнцем, с блаженной улыбкой на лице, радуя птиц, и тех, кто все это время был рядом счастливым кличем:

– Проснись! Мы… пережили зиму.

– «Проснись», – я одернул себя. – «Это всего лишь середина февраля, до конца снежных холодов еще как минимум две-три недели».

– Но ведь это так мало…

«А за этой зимою, наступит очередная, новая бесконечно долгая зима», – шепчет мой мерзопакостно-внутренний голос.

– Молчи, – возмущаюсь я, главное, Ты забыл о Главном, – главное чтобы зимы не было внутри, – и внутренний голос замолкает.

И хотя, в моих глазах зима, но в самой глубине зрачков плещется лето, совсем недавнее лето – в горах у самого моря, в маленьком южном городке с нерусским названием Туапсе… Возможно, когда-то, здесь в тихой гавани на песчаном пляже любили селиться большие морские черепахи.

Плеск волн на краешке моих зрачков. И нет больше зимы.

12

Пш-ш-ш, пшш-ш-ш, пш-ш,– шепчет волна, догоняя волну. Квей-кв-эй, квэ-эй, – волнуются чайки, падая из вечерних бархатных сумерек, белой тенью пронзая то небо, то море. Ф-фу,-фф-ффу, фф..,– шумит прибрежный бриз, разгоняя вязкие потоки прогретого за день, по солнечному, теплого воздуха, пропахшего солью, магнолиями и кипарисами. Далекие и близкие горы – зелень и синева, к вечеру они совершенно черны, лишь верхушки в алом закате… далекие – близкие горы.

…в бамбуковом кресле, закинув ногу на ногу, с бокалом белого марочного вина, я сижу в открытом уличном кафе, разглядывая сквозь стекло хрупкого винного сосуда рисунок водяных струек кафешантанного фонтана, на этот раз это – пирамида с ликом Клеопатры. Это не мои фантазии, всего лишь – новая мода, и прихоть городской Управы города Туапсе – каждому открытому уличному кафе иметь свой личный фонтан. Хорошая мода, нужная, особенно в южном городе, большую часть года томящегося от нестерпимого зноя. Я здесь четвертые сутки, и успел увидеть четыре фонтана, а говорят их в городе семь. Немного и не мало, я не жаден, и поэтому мне хватает. «Клеопатра», «Русалка», «Каравелла», и ностальгически близкий, к покинутой на время отпуска Родине – «Хозяйка Медной горы» из Уральских сказов Бажова. Архитектурно – совершенно разные, не совпадает даже рисунок водяных струй, особо хороши они ночью в свете не такой уж оригинальной, но обаятельно милой, световой подсветки. Вечер и ночь, подсвеченные разноцветные струи наиболее эффектно воспринимаются в ритме зажигательных испанских и французских музыкальных мелодий, под охлажденную «Мадейру», или горчащий степною полынью «Вермут», местного разлива.

Море, вечер, вино… Здешнее вино чудно как хорошо, после него выпитое ранее представляется второсортной подкрашенной водицей. Я не знаю, чем больше оно пленяет, безумной смесью тончайших ароматов, или тем, что на дне бокала всегда дремлет, либо тихо резвится само солнце. Даже в этих сумерках, я ощущаю его согревающий жар, сквозь тонкие стенки бокала.