Гость Дракулы и другие странные истории

– Ему там и без этого хватает невзгод, – добавила она.

– Дорогая моя, поступая так, я преследовал совершенно определенную цель! – ответил доктор Торнхилл. – Я намеренно привлек его внимание к этой веревке, можно сказать, привязал его к ней. Не исключено, что этот юноша сильно переутомлен вследствие чрезмерных занятий, хотя, на мой взгляд, он выглядит в высшей степени здоровым душевно и телесно… но, с другой стороны, эти крысы… и эти намеки на дьявола… – Доктор покачал головой и затем продолжил: – Я хотел было предложить ему свое общество на ближайшую ночь, но, уверен, он бы обиделся. Возможно, ночью его посетят какие-то неведомые страхи или галлюцинации, и, случись так, было бы неплохо, если бы он дернул за ту самую веревку. Поскольку он там совершенно один, колокольный звон послужит для нас сигналом и мы сможем вовремя прийти к нему на помощь. Нынче вечером я намерен бодрствовать допоздна и буду настороже. Не тревожьтесь, если до утра в Бенчёрче произойдет нечто неожиданное.

– О, доктор, что вы хотите этим сказать?

– А вот что: возможно – нет, даже вероятно, – этой ночью мы услышим звон большого набатного колокола, что висит на крыше Дома Судьи, – бросил доктор на прощанье самую эффектную реплику, какую смог придумать.

Придя домой, Малкольмсон обнаружил, что вернулся несколько позже обычного и миссис Демпстер уже ушла – правилами приюта Гринхау не следовало пренебрегать. Ему было отрадно видеть, что его комната аккуратно прибрана, в камине весело полыхает огонь, а настольная лампа заправлена свежим маслом. Вечер выдался не по-апрельски прохладным, и резкие порывы ветра становились все сильнее, недвусмысленно обещая ночную грозу. С приходом Малкольмсона крысы на несколько минут затаились, но, едва свыкшись с его присутствием, продолжили свою ежевечернюю возню. Он был рад этим звукам, ибо, как и накануне, почувствовал себя менее одиноким, – и задумался над тем, почему они странным образом затихают, когда на свет божий показывается та огромная крыса со злыми глазами. В комнате горела только настольная лампа, зеленый абажур которой оставлял потолок и верхнюю часть стен в темноте, поэтому яркое пламя очага, озарявшее пол и белую скатерть стола, придавало обстановке теплоту и уют. Малкольмсон принялся обедать с отменным аппетитом и в превосходном расположении духа. После трапезы он выкурил сигарету и не мешкая принялся за работу; памятуя про обещание, данное доктору, юноша твердо решил ни на что не отвлекаться и с максимальной пользой распорядиться временем, имевшимся в его распоряжении.

С час или около того он исправно трудился, а потом его мысли начали блуждать вдалеке от книг. Атмосфера, царившая вокруг, звуки, привлекавшие его внимание, чуткость собственных нервов – все это способствовало его рассеянию. Между тем ветер за окном из порывистого превратился в шквальный, а затем в ураганный. Старый дом, несмотря на прочность постройки, казалось, содрогался до самого основания под ударами стихии, которая ревела и неистовствовала в многочисленных трубах и вдоль причудливых старинных фронтонов, отзываясь странным, нездешним гулом в комнатах и коридорах. Даже большой набатный колокол на крыше, должно быть, чувствовал силу ветра и немного покачивался, ибо веревка временами слегка поднималась и опускалась и конец ее с тяжелым и глухим стуком снова и снова ударялся о дубовый пол.

Прислушавшись к этому стуку, Малкольмсон вспомнил слова доктора: «Это та самая веревка, на которой были повешены все жертвы приговоров злобного судьи!» – подошел к камину и взялся за конец веревки, чтобы получше ее рассмотреть. Казалось, она обладает какой-то неумолимой притягательностью, и, глядя на нее, он на миг задумался о том, кто были эти жертвы, и о мрачном желании судьи всегда иметь эту страшную реликвию у себя перед глазами. Пока Малкольмсон стоял так, веревка в его руке продолжала ритмично подрагивать в такт колебаниям колокола на крыше, но вдруг юноша ощутил новую, иную вибрацию, как будто по веревке что-то передвигалось.

Непроизвольно подняв голову, Малкольмсон увидел, как сверху медленно спускается, впившись в него глазами, огромная крыса. Он отпустил веревку и с глухим проклятием отпрянул, а крыса, круто развернувшись, скрылась под потолком, и в тот же миг Малкольмсон осознал, что временно стихшая возня остальных тварей возобновилась опять.

Все это побудило его задуматься, и он вдруг сообразил, что до сих пор не разведал, как собирался, местонахождение крысиной норы и не осмотрел полотна. Юноша зажег другую лампу, не затененную абажуром, и, держа ее высоко над головой, приблизился к третьей картине справа от камина, за которой, как он заметил, минувшей ночью спряталась крыса.

Едва бросив взгляд на полотно, он отшатнулся так резко, что чуть не выронил лампу, и смертельно побледнел. Колени его подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, он задрожал как осиновый лист. Но он был молод и решителен и, собравшись с духом, спустя несколько секунд снова сделал шаг вперед, поднял лампу и пристально всмотрелся в изображение, которое теперь, очищенное от пыли и отмытое, предстало перед ним совершенно отчетливо.

Это был портрет судьи в отороченной горностаем алой мантии. В его мертвенно-бледном лице с чувственным ртом и красным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы, читались суровость, неумолимость, ненависть, мстительность и коварство. Взгляд неестественно блестевших глаз переполняла жуткая злоба. Малкольмсона пробрала дрожь: он узнал в этих глазах глаза огромной крысы. Он снова чуть было не выронил лампу, когда внезапно увидел саму эту тварь, враждебно уставившуюся на него из дыры в углу картины; одновременно юноша заметил, что суетливый шум, издаваемый другими крысами, неожиданно смолк. Однако, взяв себя в руки, Малкольмсон продолжил осмотр картины.

Судья был запечатлен сидящим в массивном резном дубовом кресле с высокой спинкой, справа от большого камина с каменной облицовкой, в углу комнаты, где с потолка свисала веревка, конец которой, свернутый кольцом, лежал на полу. Цепенея от ужаса, Малкольмсон узнал на полотне комнату, в которой находился, и с трепетом огляделся по сторонам, словно ожидая обнаружить у себя за спиной чье-то постороннее присутствие. Потом он посмотрел в сторону камина – и с громким криком выпустил из руки лампу.

Там, на судейском кресле, рядом с веревкой, свисавшей позади его высокой спинки, сидела крыса со злыми глазами судьи, в которых теперь светилась дьявольская усмешка. Если не считать завываний бури за окном, вокруг царила полная тишина.

Стук упавшей лампы вывел Малкольмсона из оцепенения. К счастью, она была металлической и масло не вытекло на пол. Однако лампу необходимо было привести в порядок, и, пока он этим занимался, его волнение и страх немного улеглись. Погасив лампу, юноша отер пот со лба и на минуту призадумался.

– Так не годится, – сказал он себе. – Если дело так и дальше пойдет, недолго и спятить. Надо это прекратить! Я обещал доктору не пить чая. Ей-богу, он прав! Должно быть, у меня нервы расшатались. Странно, что я этого не ощутил; никогда еще не чувствовал себя лучше. Однако теперь все в порядке, и впредь никому не удастся сделать из меня посмешище.

Малкольмсон приготовил себе солидную порцию бренди с водой и, выпив, решительно взялся за работу.

Где-то через час он оторвал взгляд от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. Снаружи ветер завывал и ревел пуще прежнего и ливень хлестал в оконные стекла с силой града, но в самом доме не раздавалось ни звука, только в дымоходе гуляло эхо урагана, а когда он ненадолго стихал, слышалось шипение падавших оттуда в очаг редких дождевых капель. Пламя в камине сникло и потускнело, хотя и отбрасывало в комнату красноватые блики. Малкольмсон прислушался и тотчас уловил слабое, едва различимое поскрипывание. Оно доносилось из угла комнаты, где свисала веревка, и юноша подумал, что это она елозит по полу, поднимаясь и опускаясь под действием колебаний колокола. Однако, подняв голову, он увидел в тусклом свете очага, как огромная крыса, прильнув к веревке, пытается перегрызть ее и уже почти преуспела в этом, обнажив сердцевину из более светлых волокон. Пока он наблюдал, дело было сделано, отгрызенный конец со стуком свалился на дубовый пол, а огромная тварь, раскачиваясь взад и вперед, повисла подобием узла или кисти на верхней части веревки. На мгновение Малкольмсона, осознавшего, что теперь он лишен возможности позвать на помощь кого-либо извне, вновь охватил ужас, который, впрочем, быстро уступил место гневу; схватив со стола только что читанную книгу, юноша запустил ею в грызуна. Бросок был метким, но, прежде чем снаряд достиг цели, крыса отпустила веревку и с глухим стуком шлепнулась на пол. Малкольмсон не мешкая вскочил и кинулся к ней, но она метнулась прочь и пропала в затененной части комнаты. Студент понял, что в эту ночь поработать ему уже не удастся, и решил разнообразить учебную рутину, устроив охоту на крысу. Он снял с лампы зеленый абажур, чтобы расширить освещенное пространство столовой, и мрак, в котором утопал верх помещения, сразу рассеялся. В этом внезапно высвобожденном свете, особенно ярком в контрасте с давешней тьмой, отчетливо проступили изображения на развешанных по стенам картинах. Прямо напротив того места, где стоял Малкольмсон, находилось третье от камина полотно, взглянув на которое юноша в изумлении протер глаза – и затем замер, охваченный страхом.

В центре картины возникло большое, неправильной формы пятно коричневой ткани, такой новой на вид, словно ее только что натянули на раму. Фон остался прежним – уголок комнаты у камина, кресло и веревка, – но фигура судьи с портрета исчезла.

Цепенея от ужаса, Малкольмсон медленно обернулся – и затрясся как паралитик. Силы, казалось, покинули его, он утратил всякую способность действовать, двигаться и даже мыслить. Он мог лишь смотреть и слушать.

В массивном резном дубовом кресле с высокой спинкой восседал судья в алой, отороченной горностаем мантии. Его злые глаза мстительно горели, а резко очерченный рот кривила жестокая, торжествующая усмешка. Внезапно он поднял руки, в которых держал черную шапочку. Малкольмсон ощутил, как у него кровь отхлынула от сердца, что бывает нередко в минуты томительного, тревожного ожидания; в ушах его стоял гул, сквозь который он слышал рев и завывание ветра за окном и далекий звон колоколов на рыночной площади, возвещавших о наступлении полуночи. Он провел так несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, не дыша, застыв как статуя, с остановившимся от ужаса взглядом. С каждым колокольным ударом торжествующая улыбка на лице судьи становилась все шире, и, когда пробило полночь, он водрузил себе на голову черную шапочку.

С величавой неторопливостью судья встал с кресла, поднял с пола отгрызенную часть веревки набатного колокола и пропустил между пальцами, словно наслаждаясь ее прикосновением, после чего не спеша принялся завязывать на одном ее конце узел, намереваясь сделать удавку. Закрепив узел, он проверил его на прочность, наступив на веревку ногой и с силой потянув на себя; оставшись доволен результатом, судья соорудил мертвую петлю и зажал ее в руке. Затем он начал продвигаться вдоль стола, который отделял его от Малкольмсона, и при этом не сводил глаз со студента; внезапно, совершив стремительный маневр, он загородил собой дверь комнаты. Малкольмсон сообразил, что оказался в западне, и стал лихорадочно искать путь к спасению. Неотрывный взгляд судьи действовал на юношу гипнотически и намертво приковывал к себе его взор. Студент следил за тем, как противник приближается, по-прежнему заслоняя дверь, поднимает петлю и выбрасывает ее в его сторону, словно пытаясь его заарканить. С неимоверным трудом Малкольмсон увернулся и увидел, как веревка с громким шлепком упала рядом с ним на дубовый пол. Судья вновь вскинул петлю и, продолжая злобно буравить его глазами, опять попытался поймать свою жертву, и опять студенту едва удалось ускользнуть. Так повторялось много раз, при этом судья, казалось, нисколько не был обескуражен или расстроен своими промахами, а скорее забавлялся игрой в кошки-мышки. Наконец Малкольмсон, пребывавший уже в полном отчаянии, быстро огляделся и в свете ярко разгоревшейся лампы в многочисленных дырах, щелях и трещинах стенной обшивки увидел сверкающие крысиные глазки. Это зрелище, будучи порождением материального мира, слегка его приободрило. Обернувшись, он обнаружил, что свисавшая с потолка веревка набатного колокола сплошь усеяна крысами. Они покрывали своими телами каждый ее дюйм, и все новые особи продолжали прибывать из маленького круглого отверстия в потолке, так что колокол на крыше пришел в движение под их совокупной тяжестью.

Непрестанные колебания веревки в конце концов привели к тому, что юбка колокола ударилась о язык. Звон получился негромкий, но колокол еще только начал раскачиваться и вскоре должен был зазвучать во всю мощь.

Услышав звон, судья, до этого неотрывно смотревший на Малкольмсона, поднял голову, и печать лютого гнева легла на его чело. Глаза его загорелись, как раскаленные угли, и он топнул ногой с такой силой, что весь дом как будто сверху донизу содрогнулся. Внезапно с небес донесся ужасающий раскат грома, и в тот же миг судья вновь вскинул удавку, а крысы проворно забегали вниз и вверх по веревке, словно боясь куда-то опоздать. На сей раз судья не пытался заарканить свою жертву, а двинулся прямиком к ней, на ходу растягивая петлю. Он подошел к студенту почти вплотную, и в самой его близости, казалось, было что-то парализующее силы и волю и заставившее Малкольмсона застыть на месте наподобие трупа. Он почувствовал, как ледяные пальцы судьи смыкаются у него на горле, прилаживая к его шее веревку. Петля затягивалась все туже и туже. Затем судья поднял неподвижное тело студента, пронес через комнату, водрузил стоймя на дубовое кресло и сам взобрался на него, после чего вытянул руку и поймал покачивающийся конец веревки набатного колокола. Завидев его жест, крысы с визгом кинулись наверх и скрылись через отверстие в потолке. Взяв конец петли, обвивавшей шею Малкольмсона, он привязал его к веревке колокола и, сойдя на пол, выбил кресло из-под ног юноши.

Когда с крыши Дома Судьи донесся колокольный звон, у входа в особняк быстро образовалась людская толпа. Держа в руках всевозможные фонари и факелы, жители городка, не говоря ни слова, устремились на помощь. Они принялись громко стучать в дверь дома, но изнутри никто не отозвался. Тогда собравшиеся вышибли дверь и, ведомые доктором, один за другим проникли в просторную столовую.

Там, на конце веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а на одном из портретов злорадно усмехался старый судья.

Скво

В ту пору Нюрнберг еще не обрел той известности, какой он обладает теперь. Ирвинг еще не сыграл в «Фаусте», и само название этого старинного городка было почти незнакомо большинству путешествующей публики. Шла вторая неделя нашего с женой медового месяца, и мы, разумеется, не отказались бы, если бы к нашему обществу кто-нибудь присоединился; поэтому, когда жизнерадостный иностранец, Элайас П. Хатчесон из Истмии, Кровавое ущелье, округ Кленовый, штат Небраска, встретился нам на вокзале во Франкфурте и невзначай заметил, что собирается поглядеть на истинного Мафусаила среди европейских городов, а долгое странствие в одиночку, по его мнению, способно довести до сумасшедшего дома даже разумного и деятельного гражданина, мы поняли этот недвусмысленный намек и предложили ему объединить силы. Когда впоследствии мы с женой сравнили наши дневниковые записи, оказалось, что оба мы поначалу хотели заговорить с ним нерешительно и застенчиво, дабы не проявить излишней настойчивости, – ведь тогда наша супружеская жизнь предстала бы не в лучшем свете; но желаемого эффекта добиться не удалось, поскольку мы вступили разом, одновременно умолкли, а потом снова продолжили говорить наперебой. Но так или иначе, дело было сделано: Элайас П. Хатчесон стал нашим спутником. Мы с Амелией сразу обнаружили приятное преимущество этого знакомства: сдерживающее влияние третьего лица оказалось таким сильным, что теперь мы уже не пререкались, как прежде, а пользовались любой возможностью, чтобы украдкой помиловаться. Амелия говорит, что после этого случая советует всем своим подругам брать с собой в свадебное путешествие какого-нибудь приятеля. Итак, мы отправились в Нюрнберг втроем, и немалое удовольствие доставляли нам едкие замечания нашего заокеанского знакомца, который благодаря своему причудливому говору и неистощимому запасу авантюрных замыслов вполне мог бы сойти за героя приключенческого романа. Последней местной достопримечательностью, которую мы намеревались посетить, стала Нюрнбергская крепость, и в назначенный для ее осмотра день мы вышли прогуляться вдоль восточной стороны городской стены.

Нюрнбергская крепость расположена на скале, возвышающейся над городом, а с севера ее защищает необыкновенно глубокий ров. Нюрнбергу повезло – он ни разу не доставался на разграбление врагам; иначе он, разумеется, не сохранился бы до нынешнего времени в столь безупречном состоянии. Крепостной ров не использовался уже несколько веков, и на дне его были понастроены летние кафе и разбиты фруктовые сады, деревья в которых порой достигали изрядной высоты. Прохаживаясь вдоль стены и млея под горячим июльским солнцем, мы часто останавливались полюбоваться открывавшимися нам видами, в особенности широкой долиной с разбросанными по ней городками и деревушками, которую окаймляла синяя гряда холмов, словно на пейзаже Клода Лоррена. Затем мы снова устремляли восхищенные взгляды на город, на несчетное множество причудливых старых фронтонов, на бескрайнее нагромождение черепичных крыш, в которых тут и там темнели расположенные на разных уровнях слуховые окошки. Чуть справа от нас возвышались крепостные башни, а ближе всего – мрачная Пыточная башня, которая, пожалуй, до сих пор остается самой любопытной достопримечательностью города. Из века в век переходило предание о нюрнбергской Железной Деве – образчике самой чудовищной жестокости, на какую способен человек; нам давно не терпелось ее увидеть, и вот наконец перед нами предстало ее обиталище.

Во время одной из остановок мы перегнулись через ограждение рва и посмотрели вниз. Под нами, футах в пятидесяти или шестидесяти, раскинулся сад, и солнце изливало на него палящий, неподвижный зной, напоминавший жар из духовки. По другую сторону вздымалась серая, мрачная стена, доходившая до какой-то беспредельной высоты, а слева и справа врезавшаяся в углы бастиона и контрэскарпа. Стену венчали деревья и кустарники, а над ними поднимались величественные дома, чью громоздкую красоту лишь облагородила рука Времени. На солнце нас разморило; времени у нас было предостаточно, мы оперлись на ограждение и никуда не торопились. Прямо под нами разыгрывалась умилительная сцена: большая черная кошка, вытянувшись, нежилась на солнышке, а подле нее резвился маленький черный котенок. Мать то помахивала хвостом, чтобы котенок с ним игрался, то поднимала лапы и отталкивала малютку от себя, чтобы его раззадорить. Они находились у самого подножия стены, и Элайас П. Хатчесон, решив разнообразить их игру, нагнулся и подобрал с дорожки среднего размера камень.

– Глядите! – сказал он. – Я уроню его рядом с котенком, и пусть оба гадают, откуда он свалился.

– Поосторожнее, – предостерегла его моя жена. – Еще попадете в детеныша!

– Только не я, мэм, – заверил ее Элайас П. – Ведь я нежен, как вишневое дерево из штата Мэн. Уверяю вас, пришибить этого бедолагу для меня все равно что снять скальп с младенца. Можете поставить в заклад ваши цветные чулки! Смотрите, я нарочно кину камень подальше, чтобы не задеть котенка!

С этими словами он перегнулся через ограждение, вытянул руку и выпустил камень. Возможно, существует некая сила притяжения, влекущая меньшие предметы к бо́льшим; или, что вероятнее, стена оказалась не отвесной, а скошенной у основания, а мы сверху не заметили наклона; но камень с отвратительным глухим стуком, донесшимся до нас сквозь горячий воздух, угодил прямо в голову котенку, и его маленькие мозги разлетелись во все стороны. Черная кошка быстро вскинула взгляд, и мы увидели, как ее глаза, похожие на зеленые огоньки, на мгновение остановились на Элайасе П. Хатчесоне; затем ее внимание переключилось на котенка, который лежал неподвижно, только лапки его слегка вздрагивали, а из зияющей раны текла тонкая красная струйка. Со сдавленным вскриком, какой могло бы издать человеческое существо, она склонилась над котенком и, стеная, принялась вылизывать его рану. Вдруг она как будто поняла, что он мертв, и вновь поглядела на нас. Я никогда не забуду это зрелище, ибо выглядела она поистине воплощением ненависти. Ее зеленые глаза вспыхнули зловещим огнем, а белые острые зубы словно бы засверкали сквозь кровь, покрывавшую ее пасть и усы. Она заскрежетала зубами и выпустила когти на всех лапах. Потом стремительно бросилась на стену, словно хотела допрыгнуть до нас, но ей не хватило разбега, она упала навзничь, и облик ее сделался еще ужаснее, ибо свалилась она прямо на котенка, а когда встала, то ее черная шерсть вся была вымазана его мозгами и кровью. Амелии сделалось дурно, и мне пришлось оттаскивать ее от ограждения. Неподалеку, под сенью раскидистого платана, обнаружилась скамеечка, и я усадил туда жену, чтобы она пришла в себя. Потом вернулся к Хатчесону, который стоял неподвижно и смотрел вниз, на разъяренную кошку.

Когда я приблизился, он сказал:

– Пожалуй, свирепее твари я не видывал, разве только когда одна скво из племени апачей точила зуб на полукровку по прозвищу Заноза – тот разделался с ее сынишкой, которого выкрал во время набега, стремясь показать, что не забыл, как его собственную мать пытали огнем. У той скво на лице было такое же миленькое выражение. Она выслеживала Занозу больше трех лет, пока наконец воины из ее племени не поймали его и не отдали ей в руки. Говорят, ни один человек, будь то белый или индеец, не умирал под пытками апачей так долго. Один только раз я видел, как она улыбалась, – перед тем, как ее прикончил. Я вошел в их лагерь как раз в тот момент, когда Заноза собирался отдать концы, и он не горевал по поводу своей участи. Он был парень суровый, и хотя после того случая с ребенком я с ним знакомства не водил – скверное вышло дельце, а он, должно быть, был белым, поскольку выглядел как белый, – я понял, что он расплатился за все сполна. Черт меня побери, но я взял кусочек его кожи – его напоследок еще и освежевали – и сделал себе бумажник. Вот он! – И американец похлопал себя по нагрудному карману пиджака.

Пока он говорил, кошка не оставляла отчаянных попыток взобраться на стену. Она разбегалась и затем прыгала, достигая подчас неимоверной высоты. Каждый раз она тяжело падала на землю, но, словно не замечая этого, с новой силой начинала все сначала; и с каждым падением ее облик становился еще ужаснее. Хатчесон был человек мягкосердечный – мы с женой уже успели понять это по той доброте, что сквозила в его отношении и к животным, и к людям, – и его явно обеспокоило то остервенение, в которое впала кошка.

– Ну и ну! – сказал он. – Похоже, бедная животина совсем вне себя. Ладно, ладно! Бедненькая, это вышло случайно – хотя твоего малютку все равно не вернуть. Я ни за что на свете не совершил бы такого намеренно. Вот лишнее доказательство того, каким неуклюжим дураком может оказаться человек, когда захочет позабавиться! Видать, руки у меня такие кривые, что даже с кошкой мне не поиграть! Ну что, полковник! – У него была милая манера раздавать титулы налево и направо. – Надеюсь, ваша жена не держит на меня зла из-за этого досадного недоразумения? Ведь я совсем не хотел, чтобы такое произошло.

Он подошел к Амелии и пустился в извинения, а она с присущим ей добросердечием поспешила заверить его, что вполне понимает – все вышло случайно. Затем мы втроем снова подошли к ограждению и посмотрели вниз.

Кошка, потеряв Хатчесона из виду, отошла на другую сторону рва и присела, точно готовясь к прыжку. И впрямь, едва заприметив его, животное прыгнуло – со слепой, безрассудной яростью, которая показалась бы карикатурной, не будь она столь пугающе неподдельной. Кошка уже не пыталась вспрыгнуть на стену, а просто бросалась в сторону Хатчесона, как будто ненависть и злоба могли придать ей крылья, чтобы преодолеть это огромное расстояние. Амелия, как и подобает женщине, приняла происходящее очень близко к сердцу и предостерегающе сказала Элайасу П.:

– Поберегитесь! Эта кошка попыталась бы вас уничтожить, окажись она здесь; в ее глазах – убийство.

Тот весело рассмеялся.

– Простите, мэм, – сказал он, – но не могу удержаться. Вообразите, чтобы человек сражался с медведями гризли и индейцами, остался невредимым – а потом его убила бы кошка!

Едва кошка услышала его смех, ее поведение полностью изменилось. Она уже не пыталась запрыгнуть или взбежать на ограждение, но спокойно отошла назад и, снова сев возле мертвого котенка, принялась вылизывать и ласкать его, словно живого.

– Глядите! – сказал я. – Таково воздействие поистине сильного человека. Даже это охваченное яростью животное понимает голос господина и смиряется перед ним!

– Как скво! – коротко отозвался Элайас П. Хатчесон, когда мы продолжили наш путь вдоль крепостной стены. Время от времени мы поглядывали вниз, и каждый раз видели, что кошка следует за нами. Поначалу она то и дело возвращалась к мертвому котенку, а затем, когда расстояние стало увеличиваться, взяла его в зубы и так направилась дальше. Однако через некоторое время мы увидели, что она следует за нами в полном одиночестве; очевидно, она где-нибудь спрятала тельце. Упорство кошки усилило тревогу Амелии, и она не единожды повторила свое предостережение; но американец всякий раз весело смеялся и наконец, видя ее озабоченность, произнес:

– Уверяю вас, мэм, не стоит бояться этой кошки. Я кое-что ношу при себе, да! – Тут он хлопнул по кобуре, висевшей у него сзади на поясе. – Чтобы вы не беспокоились, я пристрелю эту тварь прямо сейчас, и пусть полиция сколько угодно привязывается к гражданину Соединенных Штатов – дескать, он носит оружие незаконно!

Говоря, он посмотрел вниз, но кошка при виде его с урчанием отступила к клумбе и скрылась среди высоких цветов.

– Разрази меня гром, если эта тварюга не разумеет, что для нее хорошо, а что плохо, получше многих христиан! – продолжал он. – Полагаю, только что мы видели ее в последний раз! Спорим, теперь она вернется к своему мертвому детенышу и вдали от чужих глаз устроит ему погребение!

Амелия ничего больше не говорила, опасаясь, как бы он из мнимого доброжелательства к ней не исполнил свою угрозу и не застрелил кошку; итак, мы направились дальше и ступили на деревянный мостик, ведущий к воротам крепости, от которых пролегала крутая мощеная дорожка к пятиугольной Пыточной башне. Переходя мостик, мы опять увидели внизу кошку. Когда она заметила нас, то вновь разъярилась и отчаянным усилием попыталась взобраться на крутую стену. Взглянув на нее, Хатчесон рассмеялся и сказал:

– Ну бывай, старушка! Извини, что причинил тебе боль, но со временем ты оправишься! Всего хорошего!

Мы проследовали длинным темным арочным проходом и прошли в ворота крепости.

К концу осмотра этой старинной достопримечательности, испортить которую не смогли даже благонамеренные усилия реставраторов сорокалетней давности, приверженцев готического стиля, – хотя следы их работы выделялись ослепительной белизной, – мы, казалось, уже напрочь забыли неприятное утреннее происшествие. Старая липа, чей могучий ствол искорежили без малого девять столетий, глубокий колодец, в давние времена пробитый в сердцевине горы узниками, и прелестный вид, открывавшийся с городской стены, откуда мы слушали многочисленные нюрнбергские колокола, звонившие в течение почти целой четверти часа, – все это способствовало тому, что случай с убитым котенком изгладился из нашей памяти.

В то утро мы были единственными посетителями Пыточной башни, – по крайней мере, так сказал престарелый смотритель, – и поскольку она оказалась целиком в нашем распоряжении, нам удалось обследовать ее более подробно и тщательно, чем было бы возможно в других обстоятельствах. Смотритель, не рассчитывавший в этот день на какие-либо иные источники дохода, готов был исполнять все наши прихоти. Пыточная башня – место поистине мрачное даже теперь, когда тысячи посетителей наполнили ее жизнью и радостью; но в то время, о котором я рассказываю, она обладала обликом в высшей степени угрюмым и жутким. Повсюду лежала пыль веков, а мрачные и ужасающие воспоминания, казалось, были физически ощутимы, что весьма порадовало бы пантеистическую душу Филона или Спинозы. Нижняя зала, куда мы вошли, в обычном состоянии, очевидно, была наполнена почти что осязаемой тьмой; даже горячий солнечный свет, вливавшийся внутрь сквозь открытую дверь, словно бы терялся среди мощных стен и являл взору лишь каменную кладку – шершавую, как будто строительные леса разобрали совсем недавно, но затянутую пылью и кое-где отмеченную темными пятнами, которые могли бы рассказать ужасающую повесть, исполненную страха и боли, – если бы стены умели говорить. Мы были рады, когда по запыленной деревянной лестнице поднялись наверх, а смотритель оставил входную дверь открытой, чтобы путь наш озаряла не только одна лишь зловонная свеча с длинным фитилем, вставленная в настенный канделябр. Когда через открытый люк мы пробрались в верхнюю залу, Амелия прижалась ко мне так тесно, что я прямо-таки почувствовал биение ее сердца. Должен сказать, что я в свою очередь не удивился ее страху, так как это помещение было еще страшнее нижнего. Оно было несколько лучше освещено, но этого света хватало лишь на то, чтобы разглядеть жуткую обстановку. Радоваться ему и любоваться окрестными видами, по замыслу строителей башни, могли, вероятно, лишь те, кто добирался до самого верха. Там, как мы заметили еще снаружи, располагался ряд окон, пусть и, по средневековому обыкновению, маленьких, тогда как в других местах башни были только немногочисленные узкие бойницы, типичные для оборонительных сооружений того времени. Эти окна лишь освещали залу, но находились столь высоко, что из-за толщины кладки ниоткуда невозможно было разглядеть небо. На подставках или просто вдоль стен стояло довольно много больших двуручных мечей с широкими клинками и острыми лезвиями – такими орудиями пользовались палачи. Рядом располагались несколько плах, на которые приговоренные клали шеи, и в тех местах, где сталь пробивалась сквозь преграду плоти и всаживалась в дерево, виднелись глубокие зарубки. По всей зале в беспорядке были расставлены многочисленные пыточные приспособления, при одном взгляде на которые ныло сердце, – сиденья, утыканные шипами, причинявшими резкую и нестерпимую боль; кресла и ложа с тупыми выпуклостями, что с виду доставляли меньше страданий, но воздействие оказывали хотя и не столь быстрое, но такое же сильное; дыбы, пояса, башмаки, перчатки, ошейники – все предназначенное для самых изощренных истязаний; стальные сетки, в которых голову медленно сдавливали, при необходимости превращая ее в месиво; длинные копья с крючьями и зазубренными лезвиями, состоявшие на вооружении у городской стражи старого Нюрнберга; и многие, многие другие орудия, созданные для того, чтобы человек мучил человека. От ужаса Амелия побледнела как полотно, но, по счастью, не лишилась чувств: утомившись, она присела на пыточное кресло, но тут же с криком вскочила, и всю дурноту как рукой сняло. Оба мы сделали вид, что она огорчилась из-за ущерба, который нанесли ее платью пыльное сиденье и ржавые гвозди, и мистер Хатчесон с добродушным смехом принял такое объяснение.

Но главным экспонатом в этой коллекции ужасов было приспособление, известное как Железная Дева и стоявшее почти в самом центре залы. Оно представляло собой грубо сработанную женскую фигуру, напоминавшую колокол или, точнее сказать, жену Ноя на изображениях ковчега в детской Библии, однако лишенную тонкой талии и безупречно округлых бедер, которые отличают представительниц Ноева семейства. В этом сооружении едва ли было бы вообще возможно распознать человеческую фигуру, если бы его создатель не придал верхней части отдаленного сходства с женским лицом. Снаружи устройство покрывали ржавчина и пыль; к кольцу спереди, примерно на том уровне, где у фигуры должна находиться талия, крепился шнур, пропущенный через блок, который был прикреплен к столбу, поддерживавшему верхний настил. Потянув за шнур, смотритель показал, что передняя часть фигуры с одной стороны подвешена на петлях наподобие двери; затем мы увидели, что стенки у орудия довольно толстые и пространства внутри достаточно как раз для того, чтобы там мог поместиться один человек. Дверь была такой же толщины и обладала немалым весом – смотрителю, несмотря на использование блока, пришлось употребить всю свою силу, дабы ее открыть. По-видимому, дверь намеренно была подвешена таким образом, чтобы собственной тяжестью стремиться назад, поэтому сама собой захлопывалась, стоило ослабить натяжение шнура. Внутренность устройства вся была источена ржавчиной – но не той, которая возникает сама собой по прошествии времени, ибо едва ли она въелась бы столь глубоко в железные стенки; а эти пятна въелись поистине глубоко! Но лишь когда мы подошли осмотреть внутреннюю поверхность двери, дьявольский замысел открылся нам во всей полноте. Там обнаружилось несколько длинных шипов, квадратных и массивных, широких у основания и сужавшихся к концам: они располагались таким образом, что, когда дверь закрывалась, верхние прокалывали жертве глаза, а нижние – сердце и другие жизненно важные органы. Для бедной Амелии это зрелище оказалось невыносимым, и на сей раз она и впрямь лишилась чувств, так что мне пришлось снести ее вниз по лестнице, уложить на скамье у входа, на свежем воздухе, и оставить там, пока она не очнется. То, что она испытала глубочайшее потрясение, подтвердилось и впоследствии: мой старший сын до сих пор носит на груди безобразное родимое пятно, которое, по мнению всех членов семьи, очертаниями напоминает Нюрнбергскую Деву.

Когда мы вернулись в залу, Хатчесон по-прежнему стоял напротив Железной Девы; он явно предавался философствованиям и теперь решил поделиться с нами плодами своих раздумий, предпослав им своеобразное вступление:

– Итак, думаю, я кое-что уразумел, пока мадам оправлялась после обморока. Сдается мне, что мы по ту сторону Атлантики изрядно отстали от жизни. У себя в прериях мы привыкли думать, будто индейцы дадут нам сто очков вперед в искусстве доставлять человеку неприятные ощущения; но, пожалуй, ваши средневековые законники превосходят их по всем статьям. Занозе несладко пришлось с той скво, но по сравнению с ней эта барышня собрала стрит-флеш. Эти шипы еще достаточно остры, хотя их грани порядком проржавели. Хорошо бы, чтобы наше управление по индейским делам выписало несколько образцов этой занятной игрушки – разослать по резервациям и посбить спесь с индейцев, а заодно и со скво, наглядно показав, как древняя цивилизация превосходит их в той самой области, где они лучше всего понаторели. Пожалуй, я залезу в этот ящик на минуточку, чтобы посмотреть, каково это!

– О нет! Нет! – воскликнула Амелия. – Это слишком ужасно!

– Для пытливого ума, мэм, нет ничего слишком ужасного. На своем веку я побывал во всяких переделках. Как-то в Монтане провел ночь в брюхе дохлой лошади, а вокруг меня полыхала прерия; в другой раз, когда команчи вышли на тропу войны, а мне не хотелось бросать родимые края, ночевал внутри мертвого бизона. Два дня я просидел в обвалившейся шахте на золотом прииске Билли Брончо в Нью-Мексико и был одним из четверых парней, которые при закладке опор Бизоньего моста почти целый день провели взаперти в опрокинувшемся набок кессоне. Никогда еще я не избегал необычного опыта, и теперь начинать не собираюсь!

Мы поняли, что он решительно настроился провести очередной эксперимент, поэтому я сказал:

– Давайте, старина, и управьтесь побыстрее.

– Хорошо, генерал, – сказал он, – но я полагаю, что мы еще не вполне готовы. Те джентльмены, которые оказывались в этом ящике до меня, не особенно рвались туда попасть! Думаю, их красиво связывали, прежде чем доходило до главного. Я хочу попасть в эту штуковину честным путем, а потому сперва меня нужно хорошенько скрутить. Полагаю, этот старый увалень сумеет раздобыть какую-нибудь веревку и связать меня должным образом?

Последние слова были произнесены вопросительным тоном и обращены к старому смотрителю, но тот, уразумев смысл его речи, хотя, вероятно, не оценив сполна изящества выговора и оригинальности образов, помотал головой. Несогласие старика, однако, оказалось лишь формальным и рассчитанным на то, что его возьмутся сломить. Американец сунул в руку смотрителю золотой и сказал:

– Бери, дружище! Вот тебе награда; да не пугайся. Тут никого не собираются вздернуть, тебя просят пособить кое в чем другом!

Смотритель приволок какую-то тонкую измочаленную веревку и принялся связывать нашего спутника в полном соответствии с его замыслом. Когда верхняя часть туловища была связана, Хатчесон сказал:

– Минуточку, судья. Пожалуй, я слишком тяжеловат, чтобы ты смог оттащить меня в этот ящик. Давай я просто войду вовнутрь, а потом ты займешься моими ногами!

С этими словами он спиной протиснулся в полое чрево устройства, где как раз хватило места для него. Выемка внутри фигуры пришлась ему впору. Амелия со страхом взирала на происходящее, но явно не хотела ничего говорить. Смотритель завершил свое дело, связав американцу ноги, так что теперь тот оказался совершенно беспомощен и обездвижен в своей добровольной тюрьме. Видимо, ему это и впрямь понравилось, и легкая улыбка, никогда не покидавшая его лица, расцвела во всю ширь, когда он сказал:

– Похоже, эта Ева сделана из ребра карлика! Взрослому гражданину Соединенных Штатов тут особо не развернуться. У нас в Айдахо гробы и те делают гораздо просторнее. Теперь, судья, начинай медленно отпускать эту дверь на меня. Хочу испытать то же самое удовольствие, что и другие ребята, когда эти шипы приближались к их глазам!

– О нет! Нет! Нет! – истерически вскрикнула Амелия. – Это слишком ужасно! Я не могу смотреть на такое! Не могу! Не могу!

Но американец остался непреклонен.

– Слушайте, полковник, – сказал он, – почему бы вам не сводить мадам на прогулку? Ни за что на свете я не хотел бы ранить ее чувства; но теперь, когда я, проделав восемь тысяч миль, очутился здесь, не обидно ли будет отказываться от опыта, из-за которого было столько возни? Человеку не всякий день удается ощутить себя консервами! Мы с судьей мигом все провернем, а потом вы воротитесь, и мы вместе посмеемся!

Решимость, порожденная любопытством, вновь восторжествовала, и Амелия осталась, крепко стиснув мою руку и дрожа, в то время как смотритель принялся медленно, дюйм за дюймом, ослаблять натяжение шнура, который удерживал железную дверь. Хатчесон прямо-таки просиял, углядев первое движение шипов.

– Ба! – воскликнул он. – Пожалуй, такого удовольствия я не получал с тех пор, как оставил Нью-Йорк! Не считая стычки с французским матросом в Уоппинге (приятное было времяпрепровождение), мне еще не доводилось толком поразвлечься на этом загнившем континенте, где нет ни медведей, ни индейцев и никто не носит при себе оружия. Помедленнее, судья! Не торопись! За свои деньги я хочу сполна развлечений, да!

Наверняка в смотрителе текла кровь его предшественников, служивших в этой жуткой башне, ибо устройством он управлял с размеренной и неумолимой неспешностью, так что спустя пять минут, за которые внешний край двери передвинулся всего на несколько дюймов, Амелия начала терять самообладание. Я увидел, как побледнели ее губы, и почувствовал, как ослабли ее пальцы, сжимавшие мою руку. Я быстро огляделся, ища место, где бы ее уложить, а когда снова посмотрел на жену, то оказалось, что взор ее устремлен в сторону от Железной Девы. Я взглянул в том же направлении и увидел черную кошку, припавшую к полу. В окружающем полумраке ее глаза горели словно сигнальные огни, и цвет их еще сильнее оттеняла кровь, которая по-прежнему покрывала ее шерсть и обагряла пасть.

– Кошка! Берегитесь, кошка! – закричал я, когда животное одним прыжком оказалось перед механизмом. В это мгновение оно напоминало ликующего демона. Его глаза свирепо горели, шерсть поднялась дыбом, из-за чего кошка выглядела вдвое больше своих обычных размеров, а хвост метался из стороны в сторону, словно у тигра, почуявшего впереди добычу. При виде кошки Элайас П. Хатчесон приятно удивился, его глаза засверкали весельем, и он воскликнул:

– Разрази меня гром, а вот и скво в полной боевой раскраске! Отпихните ее подальше, если она захочет проделать со мной какую-нибудь штуку: босс связал меня так крепко, что будь я проклят, если сумею уберечь свои глаза, вздумай она их выцарапать! Спокойно, судья! Смотри не отпусти шнур, иначе мне крышка!

В это мгновение Амелия лишилась чувств, и мне пришлось подхватить ее за талию, чтобы она не упала на пол. Когда я оказывал ей помощь, то увидел, что черная кошка изготовилась к прыжку, и кинулся ее отгонять.

Но в тот же миг она с адским воплем прыгнула – только не на Хатчесона, как мы ожидали, а прямо на лицо смотрителя. Она выпустила когти, словно свирепый дракон на китайской картинке, и я увидел, как один из них угодил бедняге прямо в глаз, прошел насквозь и скользнул вниз по щеке, оставив за собой широкую красную полосу, после чего из каждой жилы на его лице, казалось, хлынула кровь.

Вскрикнув от неподдельного ужаса, который обуял его быстрее, чем он почувствовал боль, смотритель отшатнулся, выпустив при этом шнур, что удерживал железную дверь. Я бросился подхватить шнур, но было поздно, поскольку он молниеносно проскочил через блок, и тяжелая дверь всем весом устремилась назад.

Когда она закрывалась, я успел мельком увидеть лицо нашего бедного спутника. Он как будто застыл от ужаса. Глаза его страдальчески и изумленно вытаращились, и с губ не сорвалось ни звука.

А потом шипы сделали свое дело. По счастью, конец оказался быстрым, ибо, когда я распахнул дверь, они так глубоко засели в пронзенном насквозь черепе, что вытащили за собой нашего приятеля – вернее, то, что от него осталось, – из его железной темницы, и он, по-прежнему связанный, с отвратительным стуком во весь рост распластался на полу, перевернувшись во время падения навзничь.

Я бросился к жене, поднял ее и повлек прочь, ибо опасался за ее рассудок, если она, очнувшись, увидит такое зрелище. Уложив Амелию на скамью возле входа, я поспешил назад. Привалившись к деревянному столбу, смотритель стонал от боли и прижимал к глазам окровавленный платок. А кошка, сидя на голове у бедного американца, громко урчала и слизывала кровь, которая струилась из его зиявших глазниц.

Думаю, никто не назовет меня жестоким за то, что я схватил один из старых палаческих мечей и тут же рассек эту тварь надвое.

Тайна золотых локонов

Едва Маргарет Деландр поселилась в поместье Брентс-Рок, все соседи с удовольствием ухватились за свежую сплетню. А сплетен о семействе Деландр, равно как и о семействе Брент из Брентс-Рок, ходило немало, и оба эти имени не раз встретились бы в тайной истории графства, будь таковая написана. Два семейства занимали настолько разное положение в обществе, что казалось, они обитают на разных континентах или даже в разных мирах, и до сей поры их пути не пересекались. Все в округе единодушно признавали привилегированный статус Брентов, и неудивительно, что Бренты относились к фермерам (а именно к этому сословию принадлежала Маргарет Деландр) с таким же превосходством, с каким испанский идальго голубых кровей относится к своим арендаторам-крестьянам.

Семейство Деландр вело свою историю с давних времен и весьма ею гордилось, точно так же как Бренты гордились своей. Однако Деландры всегда были фермерами, и ни одному из них не довелось ступить на более высокую ступень общественной лестницы. Когда-то, в старые добрые времена внешних войн и протекционизма, они жили безбедно, но «под сенью мира», в палящих лучах свободной торговли их состояние усохло. Деландры, как говаривали раньше, «приросли к земле» и в конце концов действительно пустили в ней корни, телом и душой. По правде сказать, жизнь, которую они себе избрали, походила на жизнь растений: когда пора выдавалась удачная, расцветали, когда неудачная – чахли. Их ферма Дандерс-Крофт истощилась, как и само обитавшее там семейство. Поколение за поколением оно постепенно вырождалось, хотя иногда нерастраченная энергия и находила какой-нибудь выход и очередной нежизнеспособный побег семейного древа вырастал в солдата или матроса и дослуживался до младших чинов, но на этом все и заканчивалось: его либо губила неосмотрительная храбрость в бою, либо одолевало сознание своей неспособности подняться выше, саморазрушительное для людей без должного воспитания и юношеского усердия. Так понемногу Деландры опускались все ниже и ниже: мужчины из этого рода отличались угрюмостью, вечно были всем недовольны и беспробудным пьянством доводили себя до могилы; женщины гнули спины в домашних трудах, выходили замуж за людей ниже себя по положению, а иногда и того хуже. Со временем на ферме остались лишь двое – Уикем Деландр и его сестра Маргарет. Они словно бы унаследовали один мужские, а вторая женские пороки, свойственные их роду. Суть этих пороков была схожа, хотя проявлялись они по-разному – в мрачной страстности, сластолюбии, безрассудстве.

История Брентов чем-то напоминала историю Деландров, но вырождение проявлялось в аристократической, а не в плебейской форме. Их отпрыски тоже уходили на войну, но занимали в армии иные должности и часто удостаивались почестей, ибо отличались безупречной храбростью и совершали отважные поступки прежде, чем их пыл иссушало себялюбивое беспутство.

Нынешним главой семьи (если ее, конечно, еще можно было назвать семьей – ведь в живых оставался лишь один прямой потомок Брентов) был Джеффри Брент, едва ли не образцовый пример вырождения знатного рода, в одних случаях проявлявший самые лучшие его свойства, а в других самые низменные. Его смело можно было сравнить с итальянскими аристократами былых времен, запечатленными на полотнах старых мастеров, – храбрыми, беспринципными, предававшимися утонченному распутству и жестокости сластолюбцами с дурными наклонностями. Джеффри был несомненно красив – красив той мрачной, орлиной, деспотичной красотой, под власть которой так часто подпадают женщины. С мужчинами он держался холодно, но дам подобное поведение никогда не отвращает. Так уж устроена непостижимая природа полов, что даже робкая женщина не испытывает страха перед высокомерным и суровым мужчиной. Поэтому едва ли не все представительницы прекрасного пола в окрестностях Брентс-Рок, вне зависимости от своего положения и облика, в той или иной степени тайно восхищались красавцем-повесой. А было их немало, ибо Брентс-Рок возвышался посреди обширной равнины, и из любого места на расстоянии ста миль вокруг высокие старые башни и остроконечные крыши усадьбы были видны на горизонте за лесом, деревушками и разбросанными тут и там поместьями.

Пока Джеффри Брент беспутствовал в Лондоне, Париже и Вене, вдалеке от родных краев, общественное мнение безмолвствовало. Легко оставаться спокойным, слушая далекие отголоски, – можно не верить им, презирать их или же проявлять равнодушие иным приличествующим случаю образом. Но когда скандальная история приключилась дома, к ней отнеслись иначе: независимость и прямота, свойственные представителям любого не совсем еще развращенного общества, возобладали и призвали выразить порицание. И все же соседи выказали некоторую сдержанность и проявили интерес к происшедшему лишь настолько, насколько того требовала крайняя необходимость. Маргарет Деландр держалась с такой бесстрашной откровенностью, так естественно принимала свою роль законной спутницы Джеффри Брента, что соседи поверили, будто она тайно с ним обвенчалась, а потому сочли за лучшее попридержать язык, опасаясь нажить себе злейшего врага, если время докажет ее правоту.

Единственному человеку, который мог бы вмешаться и развеять все сомнения, не позволили это сделать обстоятельства. Уикем Деландр ранее повздорил с сестрой (или же она повздорила с ним), и с того момента они не просто придерживались вооруженного нейтралитета, но находились в состоянии острой вражды. Ссора эта предшествовала переезду Маргарет в Брентс-Рок. Деландры тогда едва не подрались и осыпали друг друга угрозами. В конце концов Уикем в порыве гнева приказал сестре убираться из дому. Она тут же поднялась и, не прихватив даже вещей, покинула ферму, но задержалась на пороге, чтобы бросить брату гневное предупреждение: он будет горько сожалеть о нынешнем своем поступке, терзаясь стыдом и отчаянием, всю оставшуюся жизнь. Прошло несколько недель, и соседи было решили, что Маргарет отправилась в Лондон, как вдруг ее заметили выезжающей в обществе Джеффри Брента, и уже к вечеру все знали: Маргарет Деландр поселилась в Брентс-Рок. Никто не удивился внезапному возвращению самого Брента – так у него и было заведено. Даже его слуги никогда не знали, в какое время ожидать хозяина. В поместье имелась потайная дверца, ключ от которой был только у Джеффри, и через нее он иногда, никем не замеченный, проникал в дом. Именно таким образом он обычно появлялся в Брентс-Рок после долгого отсутствия.

Уикема Деландра новости привели в бешенство. Он поклялся отомстить и, чтобы разум не отставал от душевного порыва, запил еще сильнее, чем раньше. Несколько раз пытался Уикем встретиться с сестрой, но она с презрением отвергала эти попытки. Он хотел побеседовать с Брентом, но и тот не желал его видеть. Тогда Деландр попробовал остановить его на дороге, но тщетно: Джеффри был не из тех, кого можно задержать против воли. Несколько раз мужчины все же сталкивались лицом к лицу, Уикем грозился преследовать своего недруга, тот избегал общения. Наконец Деландр на время смирился с текущим положением дел, предавшись мрачным и мстительным помыслам.

Ни Маргарет, ни Джеффри не отличались миролюбивым нравом, и вскоре между ними начались размолвки: слово за слово – и понеслось, а вдобавок в Брентс-Рок вино лилось рекой. Время от времени эти размолвки перерастали в ожесточенные ссоры, противники грозили друг другу в таких резких выражениях, что нагоняли страху на слуг. Но, как правило, такие перепалки заканчивались, как и все домашние неурядицы, примирением и признанием выдающихся бойцовских качеств друг друга – соразмерно напору, выказанному каждым в ходе битвы. Везде и всюду людей определенного склада неизменно влечет противоборство, и не стоит думать, что домашние ссоры в этом отношении чем-то отличаются. Иногда Джеффри и Маргарет уезжали из Брентс-Рок, и всякий раз вслед за ними пропадал и Уикем Деландр. Но обычно он узнавал об их отъезде слишком поздно, ничего не успевал предпринять и возвращался домой, испытывая с каждым разом все большее недовольство и злость.

Однажды чета отсутствовала в Брентс-Рок дольше обычного. За несколько дней до отъезда между Маргарет и Джеффри произошла ссора, еще более громкая, чем прежние, но и она закончилась примирением. Слуги слышали разговоры о грядущей поездке пары на континент. Через несколько дней уехал и Уикем Деландр. Он пропадал где-то несколько недель. Кое-кто заметил, что вернулся Уикем преисполненным странной значительности, радости, волнения, – никто толком не понимал, как это назвать. Он отправился прямиком в Брентс-Рок и потребовал встречи с Джеффри Брентом. Когда ему объяснили, что тот еще не вернулся, Деландр ушел, но напоследок сказал с мрачной решимостью, не укрывшейся от внимания слуг:

– Я еще вернусь. Новости у меня серьезные, можно и подождать!

Миновала неделя, за нею другая, месяц следовал за месяцем, а потом разнесся слух (позднее подтвердившийся) о том, что в долине Церматт приключилось несчастье. На опасном перевале упала с обрыва карета вместе с кучером, а в карете находилась английская леди. Ее спутник, мистер Джеффри Брент, к счастью, не пострадал: он как раз вышел из экипажа и шагал пешком, чтобы облегчить подъем лошадям. Брент и сообщил о беде. Начались поиски. Сломанная ограда, следы на дороге, отпечатки копыт там, где лошади отчаянно пытались выбраться наверх, перед тем как рухнули в реку, – все свидетельствовало о печальном исходе. Погода стояла ненастная, зимой выпало много снега, река сделалась еще полноводнее, чем обычно, и по ней, вращаясь, плыли льдины. Поиски продолжались, пока не выловили обломки кареты и труп лошади. Позже на песчаной отмели неподалеку от Теша нашли и труп кучера, но англичанку и вторую лошадь так и не удалось отыскать. По всей видимости, к тому времени их останки, кружась в водоворотах Роны, уже плыли к Женевскому озеру.

Уикем Деландр усиленно занимался поисками, но его сестра пропала бесследно. В книгах для постояльцев нескольких отелей ему удалось обнаружить запись «мистер и миссис Джеффри Брент». В Церматте Уикем заказал надгробный камень в память о Маргарет (на нем выгравировали ее фамилию по мужу), а в Бреттене, в церкви прихода, в который входили и Брентс-Рок, и Дандерс-Крофт, установил мемориальную доску.

Постепенно шумиха улеглась, и жизнь в окрестностях Брентс-Рок вернулась в привычное русло. Прошел почти год. Брент до сих пор где-то пропадал, а Деландр пил пуще прежнего и впал в еще более мрачное и мстительное расположение духа.

Но вот округа опять пришла в волнение: в Брентс-Рок готовились к прибытию новой хозяйки. В письме викарию Джеффри сообщил, что несколько месяцев назад женился на итальянке и теперь едет домой. В поместье вторглась небольшая армия рабочих: стучали молотки, пели рубанки, повсюду витали запахи клея и краски. Южное крыло было переделано полностью, после чего строители удалились, оставив необходимые материалы для работ в большом зале, приниматься за который, согласно особому распоряжению Джеффри, надлежало только после его возвращения и под его личным надзором. Брент вез с собой тщательнейшие зарисовки зала в доме отца его невесты и планировал воссоздать привычное девушке место. Нужно было поменять всю лепнину, а потому в зале возле стены сложили шесты и доски для лесов и поставили огромный деревянный короб для смешивания извести, сама же известь находилась тут же в мешках.

И вот прибыла новая хозяйка Брентс-Рок, в церкви запели колокола, началось всеобщее ликование. Итальянка была прелестна, ее переполняли поэзия, огонь и страсть юга. Она успела выучить несколько слов по-английски и произносила их с такими очаровательными погрешностями, что ее мелодичный голос полюбился всем столь же сильно, сколь и томный взгляд прекрасных темных глаз.

Брент, казалось, был счастлив как никогда; но лицо его то и дело принимало мрачное, настороженное выражение, которого не замечали в нем раньше те, кто давно знал Джеффри. Временами он вздрагивал, словно был встревожен каким-то шумом, неслышным для окружающих.