Властелин рек

Припомнил Иоанн, и как ливонские магистры в грамотах его отцу, деду и прадеду признавали подданство свое Русскому государству, упомянул о великой роли прежних московских государей в политике Ливонского ордена, мол, Польша и Литва тогда были зависимы от политики ордена и никак не могли владеть Ливонией.

«…Да что об этом много говорить! Известно, что вы называете Ливонскую землю своей попусту, желая пролития неповинной христианской крови. Говорили еще твои паны нашим послам, что они за ливонцев вступились всей землей nотому, что Ливонская земля римской веры, одной веры с ними, поляками, и поэтому всей этой земле следует быть в твоей власти. Христианское ли это дело? Называетесь христианами, а ведь папа и все римляне и латиняне вечно твердят, что вера греческая и латинская едина. А в нашей земле, если кто держится латинской веры, то мы их силой из латинской веры не обращаем, а жалуем их наравне со своими людьми, кто какой чести достоин, по их происхождению и заслугам, а веры держатся, какой хотят. Говорят еще твои паны, что если в одной земле два государя, то добру не бывать; так мы же к тебе затем и посылали, чтобы ты заключил с нами соглашение о Ливонской земле, а ты с нами подобающего соглашения не заключаешь. А что ты присягал о тех, что будешь добывать отошедшие области и очищать Ливонскую землю, и паны твои также присягали, что будут тебя в этом поддерживать, так ведь это сделано по бусурманскому обычаю, ради пролития неповинной христианской крови. Вот, значит, каков твой мир: ничего не хочешь, кроме истребления христиан; помиришься ли ты и твои паны с нами или будешь воевать — тебе и твоим панам нужно только удовлетворить свое желание — губить христиан. Так что же это за мир? Это обман! А если мы тебе уступим всю Ливонскую землю, то нам от этого большой убыток будет, что же это за мир, если убыток?

Тебе же ничего другого не нужно, только бы тебе быть сильнее нас. И зачем нам давать тебе силу против самих нас? А если ты силен и жаждешь крови христианской, так ты приди, пролей неповинную христианскую кровь и возьми. Ведь и под Невелем твои паны, тоже желая христианской крови, говорили нашим послам, что если мы тебе не уступим всей Ливонской земли, то ты будешь беспрестанно отвоевывать все те области, которые отделены от Великого княжества Литовского к Московскому государству, а если теперь чего-нибудь и не успеешь отвоевать, так оно и потом не уйдет. Ведь уже сначала, когда тебя посадили на престол, паны привели тебя к присяге, что ты добудешь все давно отошедшие области. — чего же было и послов посылать? Одною душой, а дважды ты присягал: ты присягал панам и земле, что будешь добывать земли, а послы твои присягали, что ты заключишь с нами мир. И ты тогда присягни-ка еще уступить нам какие-нибудь места получше! Присягнешь еще раз — и совсем будет непонятно, какая присяга крепче, и держаться ли тебе той присяги, которую давал земле, или той, которую дали твои послы, или той, о которой договорятся наши послы? Видно, одной какой-нибудь присяге придется быть нарушенной, — нельзя и две присяги вместе соблюсти: какое же тут может быть соглашение?»

Тихонько хихикнул сгорбленный над письменным стольном Щелкалов. Усмехнулся одними глазами и сам Иоанн, довольный тем, что наконец может острым языком своим «ужалить» ненавистного ему упрямого венгра. Но затем тут же он вновь сделался серьезным. Вздохнув, он задрал бороду и продолжил диктовать:

«…И поэтому между обеими нашими землями никогда не будет конца кровопролитию. Так зачем же и послов посылать, если вы всей землей стремитесь к кровопролитию? Сколько послов ни посылай, что ни делай — ничем вас неудовлетворишь и миру не добьешься. Ведь твои паны писали, и ты сам неоднократно передавал с послами и посланниками, что ты для того и приглашен на престал, чтобы разрешить давние споры. Это к добру не приведет: взыскиваешь более чем за сто лет, а за это время с обеих сторон не един государь умер и предстал на Божий суд. Видно, все те государи не знали, как за свое стоять, а бояре и паны у них глупы были, что не взыскивали это никаким образом, а не только кровью? А ты, видно, всех своих предков лучше, а паны твои умнее своих отцов: чего отцы их не умели добыть, они с кровопролитием добывают! Скоро начнешь взыскивать и то, что при Адаме потеряно! Если давно прошедшие споры разбирать, так тут, кроме кровопролития, ждать нечего, а если ты пришел кровь проливать и паны посадили тебя на престол для этого, то зачем было и послов приглашать? Их ничем не удовлетворишь, пока кровью христианской не насытятся. Оно и видно, что ты действуешь, предавая христианство бусурманам! А когда обессилишь обе земли — Русскую и Литовскую, все бусурманам и достанется. Называешь себя христианином, Христово имя поминаешь, а хочешь ниспровергнуть христианство.

А что просишь оплатить военные сборы — это ты придумал по бусурманскому обычаю: такие требования выставляют татары, а в христианских государствах не ведется, чтобы государь государю платил дань, — нигде этого не сыщешь; да и бусурмане друг у друга дань не берут, только с христиан берут дань. Ты ведь называешься христианским государем — чего же ты просишь с христиан дань по бусурманскому обычаю? И за что нам тебе дань давать? С нами же ты воевал, столько народу в плен забрал — и с нас же убытки взимаешь. Кто тебя заставлял воевать? Мы тебе о том не били челом, чтобы ты сделал милость, воевал с нами! Взыскивай с того, кто тебя заставил с нами воевать; а нам за что тебе платить? Следовало бы скорее тебе оплатить нам убытки за то, что ты, беспричинно напав, завоевывал нашу землю, да и людей следовало бы вернуть без выкупа.

А на тех условиях, которые мы предлагали со своими послами, ты заключить с нами вечный мир и перемирие не захотел, а теперь и мы не хотим заключать с тобою перемирие и вечный мир на тех условиях. Больше ни на какие условия перемирия не согласны; мы готовы заключить с тобою перемирие только на тех условиях, о которых теперь написали и передаем устно через своих послов, послав им наказ[3].

Если же не хочешь соглашения, а желаешь кровопролития, то отпусти к нам наших послов и пусть с этого времени между нами в течение сорока-пятидесяти лет не будет ни послов, ни гонцов. А когда ты послов наших отпустишь, то прикажи проводить их до границы, чтобы их твои пограничные негодяи не убили и не ограбили; а если им будет причинен какой-нибудь ущерб, то вина ляжет на тебя. Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как осел, и стремишься к битве; Бог в помощь! Уповая на Его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов.

Грамоту эту мы запечатали своей большой печатью, чтобы ты знал, какое государство поручил нам Бог. Писана в Москве, в нашем царском дворце, в семь тысяч восемьдесят девятом году, двадцать девятого июня[4], на 46-й год нашего правления, на 34-й год нашего Российского царства, 28-й — Казанского, 27-й — Астраханского».

Тишина в темных государевых палатах. Коротко взглянув на Щелкалова, Иоанн, измождённый, отпустил его.

— Государь, — робко вступив в покои, молвил Богдан Вельский. Иоанн поглядел на него, но увидев, как замешкался в своих сборах Щелкалов, обративший также свой взор на Вельского, рявкнул на него:

— Чего возишься, как петух в навозе? Ступай!

Щелкалов вмиг испарился, юркнув в приоткрытую дверь. Вельский захлопнул её за ним, приблизился к государю и поклонился:

— Счастливые вести, государь. Великий князь Иван Иванович велел послать, дабы узнал ты о снизошедшей на тебя благодати! Супруга его, Елена Ивановна, понесла…

Поначалу Иоанн глядел на него недоверчиво, потом прикрыл глаза и улыбнулся.

— Господь услышал! Услышал меня! — прошептал он. Схватив посох, он тяжело поднялся, прошел мимо склонившегося до пола Вельского к киоту, опустился на колени (скорее рухнул, да так громко, что Богдашка вздрогнул) и, широко крестясь, молвил:

— Многомилостиве и Всемилостиве Боже мой, Господи Иисусе Христе, Многия ради любве сшел и воплотился еси, яко да спасеши всех. И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя…

ГЛАВА 4

Звеня сбруей, крепкий боевой конь Дмитрия Хворо-стинина въехал на курган. Воздев руку, воевода из-под рукавицы оглядел округу. Широкий седой Днепр, сверкая, как кольчуга на солнце, пересекал отороченные лесом сочно-зеленые луга. Русская конница вдали уже начала переправу — всадники, держась за гривы лошадей, плыли рядом с ними. На противоположном от них берегу уже виднелись посады Орши…

Иван Бутурлин, верный соратник Хворостинина, год назад сокрушивший Филона Кмиту под Настасьино, тоже въехал на курган, остановился.

— Казаки на стругах следом плывут. Ермак, атаман их, Дубровно пожег полностью, как ты и велел! — доложил он. Хворостинин, щурясь, убрал от лица руку, кивнул. Из-под шлема по его челу градом тек пот.

— Ударим сейчас и через Шклов двинемся скорее на Могилев, как и условились. Прикажи отставшим, дабы подтянулись!

Войско выступило молниеносно, едва из Москвы пришел государев приказ — совершить набег на литовские земли в направлении Могилева. Было приказано идти налегке, без обозов и пушек. Это означало одно — деревни и небольшие города, что должны были стоять на пути русского войска, подлежали разорению. Все это, согласно планам государя и его воевод, должно было задержать сборы Батория в новый (неизбежный) поход.

Хворостинин, руководивший походом, снова не стоял во главе полков — происхождение не позволяло. Вместо него первым воеводой назначили родовитого и молодого князя Михаила Катырева-Ростовского, но он, признавая военный талант героя битвы при Молодях, беспрекословно подчинялся ему. И сейчас, вместе с воеводой Романом Бутурлиным[5], в составе основного войска переплывал Днепр и выстраивал переправившихся ратников для наступления…

Вскоре над посадом Орши уже заклубился черный дым. До Днепра глухо доносились звуки пищальных выстрелов. К пологому песчаному берегу одна за другой пристали струги. Волжские казаки спешно покидали судна и, раскинувшись широкой толпой, шли на обреченную Оршу. Голые по пояс или в широких цветастых рубахах, во многих местах порванных и не единожды залатанных, они походили на разбойников. Но сейчас, вслед за своим атаманом Ермаком Тимофеевичем, пришли они на государеву службу, дабы вдоволь поживиться в походах. Вот он идет впереди, невысокий, крепкий, с густой светлой бородой, русые брови нависли над маленькими, с легким прищуром, глазами — внешне атаман мало чем отличался от своих собратьев.

Архип в просторной холщовой рубахе с закатанными по локоть рукавами, примкнувший с другими ополченцами к казакам, выйдя из струга, отстоялся, омочил голову и лицо холодной днепровской водой. Медлил, хмуро глядя на бушующее пожарище, на казаков, что все ближе подбирались к стенам слабо оборонявшейся крепости, на которую уже закидывали крюки. Мелко перекрестившись, Архип бросился следом за всеми…

Орша была взята сходу и подверглась страшному разорению. Подвергнув огню посад и уничтожив крепость, русское войско двинулось на Шклов, успев покинуть Оршу до наступления темноты.

Струги медленно шли по реке, от воды, пахнущей тиной, тянуло прохладой. Берег уже было совсем не видать — поднялся густой туман.

Казаки гребли умело, ровно, словно гладили веслами воду. Архип сидел в одном из стругов, вполуха слушал очередную небылицу казака Матвея Мещеряка.

С ним первым Архип нашел общий язык, когда воеводы приказали пешим ополченцам, среди которых и был Архип, примкнуть к казакам, дабы они могли быстро передвигаться на стругах и таким образом не отставать от конницы. Казаки подчинились приказу, но холодно, порой даже враждебно встречали чужаков, подшучивали злостно над мужиками, смеялись. Но Архип, с седеющей окладистой бородой да с настоящей боевой саблей, не вызвал у попутчиков презрения, даже наоборот, знающие толк в оружии казаки поглядывали на его саблю в узорных ножнах, кивали друг другу, а один, с вечно смеющимися глазами и открытым молодым лицом, сплюнув в воду, спросил, сверкая белоснежными зубами:

— Откуда саблю спёр, отец?

— Под Казанью добыл в честном бою. Трофей, почитай! — нехотя ответил Архип, закипая. Ежели этот казачонок еще съязвит что-нибудь, то придется хватать его за грудки и в воду бросать! А ссориться с казаками не хотелось. Но до этого не дошло. Услышав, что этот плечистый бородатый мужик когда-то бился под Казанью, казаки одобрительно загудели. Матвей Мещеряк, тот самый улыбчивый казачонок, позабыв про других прибывших с Архипом ополченцев, принялся с горящим взором расспрашивать о той давней, уже легендарной, войне, но Архипу совсем не хотелось ворошить прошлое, то славное время, от коего сейчас в его жизни уже ничего не осталось.

Когда смеркалось, войско остановилось и стало разбивать лагерь. Казацкие струги причаливали к берегу. Атаман Ермак, показавшийся Архипу очень отстраненным от всех казаков, что-то сказал своим есаулам, и те назначили своих дозорных, которые охраняли струги и уложенную в них различную справу. Также велено было каждому взять с собой заряженную пищаль и саблю. Мещеряк сам уложил весла, вынув их из уключин, спрятал топоры, сети, казакам, что были моложе его, велел достать снедь — кули с ячменем и бурдюки с квасом. Накинув на плечи с помощью кожаных ремней свои короткие пищали, прицепив к поясам сабли, казаки сошли на берег и начали разводить костры, чуть поодаль от остального государева войска.

Гомон, храп и ржание лошадей, смех, окрики слились в единый могучий звук. Хворостинин, спешившись, издали наблюдал за рассредоточивающимся вдоль берега войском. Прочие воеводы, участвующие в походе, стояли подле него.

— Завтра прибудем к Шклову, — молвил устало Хворостинин, по-прежнему не отводя взгляда от лагеря. — Оттуда до Могилева рукой подать. Настораживает, что до сих пор мы не встретили никакого сопротивления.

— Заманивают нас в ловушку? — предположил Катырев-Ростовский.

— Это может быть. У Могилева ждать, видимо, нам беды, — вздохнул долговязый Роман Бутурлин. — Все одно Передовой полк вести мне. Ежели что, станем отбиваться.

— Нет, нельзя вам вступать в бой. Ежели появится враг, тут же отводи людей! — повысив голос, велел Хворостинин и добавил уже тихо:

— Готовым надо быть ко всему. Отдыхайте, братцы. Завтра тяжелый день…

Русский лагерь был разношерстным. Казаки, иностранные наемники, служилые татары, стрельцы, дворяне — все они держались обособленно друг от друга, хотя в походе представляли единую силу. Архип и ополченцы сидели вместе с казаками у костров, варили в котлах каши и похлебки, делились друг с другом припасами. Архип стал угощать мужиков припасенными им сухарями. Казаки угостили его квасом. Прежде чем выпить, понюхал — не хмельное ли?

— Пей смело. Нам бражничать в походе запрещено, — угадал его мысли Мещеряк. Усмехнувшись, Архип отпил кислую влагу и передал сидящему рядом казаку. Другой, казак, что был напротив, увлеченно рассказывал:

— Бегу, стало быть, по полю! Гляжу! А они, татарва, за мной скачут!

— И чего? И чего? — нетерпеливо подгоняли его мужики. Ополченцы, хихикая, глядели на него с обожанием.

— О чем он? — спросил Архип у Мещеряка тихо — вещать казак начал, видимо, задолго до того, как Архип присел к костру.

— А, — небрежно махнул рукой ухмыляющийся Мещеряк, — Гришка Ясырь по десятому кругу сказывает, как бежал из татарского плена!

Архип почувствовал, как его вмиг окунуло в пучину воспоминаний — он в Новгороде, живет у кузнеца Кузьмы, и они принимают дома беженцев из татарского плена. И Белянка, еще девочка, тонкая, как осина, стоит на пороге их избы и лишь свои глубокие огромные глаза вскидывает робко на хозяев, задерживая любопытный взор на Архипе… Душу словно огнем опалило, и Архип мотнул головой, вдохнул поглубже, отвернулся. Мещеряк, кратко взглянув на него, заметил печать тоски на лице Архипа, но расспрашивать его ни о чем не стал.

— Кончай свою сказку уже! — ворчливо прохрипел на рассказчика пожилой казак Иван Карчига — голос его был таким, словно казак однажды перепил холодный воды и охрип на всю жизнь.

— Не мешай! — махнул на него рукой Ясырь, словно отогнал надоедливую муху. — Так вот, гляжу я, не то озерцо, не то болото, я и разобрать не успел! Ну, я уж лучше утону, думаю, чем обратно в плен к татарам пойду!

— Ой, — сокрушенно покачал головой Карчига, видимо, уже в сотню раз выслушивающий эту историю.

— Сорвал я камыш, оборвал с двух сторон. — Ясырь изображал темными мозолистыми пальцами, как он все это совершал. — Сунул в зубы и — плюх — в воду!

— С головой? — спросил кто-то из молодых казаков.

— А как же! С головой, трубку наверх! Дышу, стало быть, гляжу сквозь воду — татары подъехали, стоят, ждут! Ох, и долго они, нехристи, там топтались! А я дышу, думаю, проваливайте уже, мать вашу, так и эдак…

— Вот брехло! — не выдержав, хрипло выпалил Карчига. — В прошлый раз говорил, мол, они мимо прошли!

— Они и прошли! Ты до конца слухай, потом рот разевай! — возмутился Ясырь. Кто-то из мужиков свалился на землю от хохота. Смеялся и Мещеряк, поглядывая на Архипа. Тот сидел, улыбаясь, сумел отогнать мрачные мысли.

— Да я за все эти годы наслушался! От баек твоих мне нехристи татарские каждую ночь снятся! — натужно хрипел Карчига, надувая на шее синие вены.

— А ты посиди с мое в воде! С головой! Посиди! — стал кричать Ясырь, брызжа слюной.

— С чего? Я вместе с новгородскими ушкуйниками этих татар всю жизнь бил, и лучше бы помер, чем жопу свою под клеймо подставил!

Ясырь дернулся с места и сходу ударил Карчигу кулаком в лицо. Пока Иван поднимался, утирая кровь с лица, Ясыря уже держали мужики, а он дергался, силясь достать обидчика.

— Силы побереги, Гришка, — услышали все и обернулись. Мимо с прочими есаулами проходил сам Ермак, с усмешкой глядя на мужиков.

— Да он, да я, — остывая, начал оправдываться Ясырь. Атаман уже уходил, и столь короткое появление его разом охладило пыл казаков. Вскоре все уже сидели мирно и хлебали из одного котла горячее вязкое варево из ячменя. Архип потом еще долго вспоминал это мгновение, удивляясь тому, какую власть имеет пал этими бесстрашными воинами этот невзрачный с виду человек!

— Он нам всем вместо отца, — не раз говаривал Мещеряк и ранее, и тогда. Иные, кто знал Ермака давно, помнили, каким страшным казаком он был в лихой юности — и русских купцов, и ногайских крестьян резал нещадно, и, говорят, мол, детей тоже не чурался убивать. С годами присмирел, однако остался суровым атаманом, у коего до конца жизни руки по локоть были в крови…

Тушили костры — лагерь готовился ко сну. Дозорные выступали на свои посты, воеводы объехали лагерь, проверили заставы. Мещеряк, как и прочие казаки, снял пояс, увешанный разными футлярами и мешками, отцепил от пояса саблю и лёг прямо на землю, положив рядом свою пищаль, с коей не расставался. Испросив дозволения, Архип впервые взял в руки пищаль, ощутив непривычную тяжесть незнакомого оружия. Внимательно взглянул на истертые деревянные цевье и приклад, осмотрел ствол.

— Она заряжена, не балуй, — усмехнулся Мещеряк, закидывая руки за голову и вытягиваясь. — Землица прогрелась, хорошо как…

— А покажи, как ее заряжать? — попросил Архип, протянув оружие хозяину.

— Ну-у-у, отец, — закряхтел Матвей, — то дело такое, долгое!

— Научи! — настаивал Архип, по-прежнему протягивая пищаль. Матвей искоса взглянул на него, снова покряхтел и принял оружие.

— Ну, гляди! — вздохнув, сказал он. — Вог фитиль, его надобно поджечь при стрельбе. Пока он тлеет, сымай его, убирай сюда. — Он показал на прицепленный к снятому поясу железный футляр, весь в отверстиях. — Это дабы воздух был и фитиль не погас! Гляди! Берем эту зарядцу. — Он указал на множество прицепленных к поясу небольших футляров размером с мизинец. — Сыпем из нее в ствол порох. Опосля пулю в ствол и об землю ее, вот так. — Он легонько стукнул прикладом. — Потом сюда немного пороху, где фитиль снял. Надел фитиль, стреляешь. Все.

— Да-а-а, — протянул Архип и почесал затылок, — премудрость целая.

— Ничего. Ежели бой будет, заряжать тебя заставлю. Не все ж тебе с саблей бежать на врага. А ежели у них стрелки токмо будут? Далеко убежишь? Вот так вот! — откладывая пищаль, молвил Мещеряк и лёг на бок. Архип тоже лёг на землю, прижал к себе свою саблю, придвинулся к товарищу ближе, дабы ночью было теплее, и закрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось — усталость скосила его напрочь.

Казалось, едва он уснул, Матвей толкнул его в плечо легонько:

— Все, вставай, отец! Уходим.

Архип поднялся и, протирая глаза, огляделся. Предрассветное небо было красно-лиловым, туман стелился над полями и извилистой рекой. Царило великое оживление — лагерь снимался, воины, собираясь, сновали всюду. Казаки готовили струги к отплытию. Есаулы Ермака торопили мужиков, бранились. Сам атаман уже был в своем струге, Архип увидел его издали, когда они с Матвеем уже отчаливали от берега. Конное войско уже снялось, а Передовой полк, как говаривали, выступил еще затемно.

Архип, еще чумной ото сна, глядел на укрытый туманом берег, зевал, мелко крестя рот. Было зябко и серо.

— Ты приляг, отец, — сидя на носу струга, предложил с улыбкой Матвей.

— Даст Бог — на том свете отоспимся, — отшутился Архип.

— Все одно в бой первым ты не рвешься, — усаживаясь рядом с ним, тихо проговорил Матвей.

— Ежели ты о том, как мы Дубровно и Оршу брали, то разве ж можно это боем назвать? Избиение крестьян, простых людей, как мы с тобой, — без улыбки отвечал Архип, сведя к переносице брови.

— Вот как! — хохотнул Мещеряк. — Стало быть, литовцев пожалел!

— А что ж они, не люди? Такие же православные, как и мы с тобою…

— Не пойму я тебя. — Мещеряк уже перестал улыбаться. — Так зачем же ты на войну пошел? Ты же сказывал, что жил послушником в монастыре, чего потянуло-то на подвиги?

— Землю свою защищаю, — ответил Архип, стиснув зубы.

— Так защищай! — Во взгляде Матвея, обращенном на Архипа, сверкнуло что-то недоброе. — Защищай! И ежели приказано атаманом — грабить, бить, значит, надобно грабить, жечь, бить!

Прочие мужики, что плыли с ними в струге, уже перестали переговариваться меж собой, глядели на Мещеряка. Назревала драка. Но Архип был спокоен и невозмутим, молчал, пристально глядя в стелящийся над водой туман. Он понял, что молодой казачок решил перед товарищами утвердиться, но нисколько не обижался на этого мальчишку.

— Я тебе сразу ничего не сказал, но думал много о том, — продолжал Матвей, — и все никак не давало мне это покоя.

— И, видать, не поймешь, — отвечал Архип, не глядя на него.

Издали послышались раскатистые глухие хлопки, похожие на выстрелы. Мужики насторожились разом. Мещеряк, готовый был и дальше отстаивать свою правду, замолчал вдруг. А хлопки звучали все чаще и чаще. Струги остановились.

— Что там? Бой?

— Атаман струги остановил! Что-то будет, братцы! — молвили тихо мужики и откладывали весла.

— Началось, — прошептал Архип и, перекрестившись, взялся рукой за прицепленную к поясу саблю.

О том, что Передовой полк попал в засаду и был смят, Хворостинин узнал тотчас и остановил движение войска уже на подходе к Шклову. А немного позже отступающие ратники полка вместе с другими ранеными привезли и самого воеводу Романа Бутурлина. Он уже был в беспамятстве, заостряющееся мертвенно-бледное лицо становилось восковым. Его положили в походную телегу, в кою насыпали сена, и там он, задыхаясь и кашляя кровью, уже отходил. Лекари, осмотрев рану, доложили, что он был ранен пулей в грудь, где она и засела плотно, и воеводе осталось жить считанные минуты, ибо началось нутряное кровотечение — что-то клокотало и булькало в горле воеводы каждый раз, когда вздымалась при слабом дыхании его грудь.

Иван Бутурлин, едва сдерживая слезы, стоял подле телеги, гладил брата по взмокшим растрепанным волосам. Хворостинин тем временем выслушивал доклады о том, что Шклов занят вражеским войском, и все их воины, чудно одетые в легкие панцири, вооружены длинноствольными пищалями, у них много конницы, что также стреляет с седел и что они мало походят на литовских ратников.

— Наемников привели, молвил удрученно Катырев-Ростовский.

— Без пушек будет худо, — с досадой протянул Хворостинин, — позовите казачьего атамана!

Ермак прибыл незамедлительно. Подошел и Иван Бутурлин, только что простившийся с умершим братом и теперь, судя по его грозному виду, жаждал мести. Сообща воеводы постановили, что надобно брать город в двух направлениях — казакам надлежало атаковать Шклов со стороны Днепра, а коннице — с поля.

— На стругах надобно подойти близко и бить из пищалей. Татарская конница тем временем станет наступать и выманивать противника из города. Никакого полона приказываю не брать! — наставлял Хворостинин. — Тебе, Ермолай Тимофеевич, быть сродни наконечником копья нашего войска. На тебя вся надежа. Как сумеешь их потрепать, как сумеешь людей своих вывести, тем и обернется сражение.

Ермак, холодно глядя на Хворостинина, молча кивнул и ничего лишнего молвить не стал. С тем и отбыл к своим.

— С Богом, — сказал напоследок Хворостинин и двинулся к своему боевому коню, коего слуга держал под уздцы. Воевода легко взмыл в седло, надел тут же поданный ему островерхий шлем и, опустив забрало, поехал вперед. Заревели трубы, и войско начало строиться и разворачиваться для наступления на раскинувшийся пред ним небольшой городок.

Струги тронулись первыми. Мещеряк скинул с себя пояс, к коему прицеплены были футляр для фитиля и зарядцы с порохом, и приказал Архипу:

— Бросай свою саблю! Заряжать будешь пищали! Запомнил, что я говорил вчера?

— Да, — растерянно глядя на товарища, ответил Архип. Матвей, а следом и остальные мужики, кроме тех, что гребли, улеглись в стругах, укрывшись за невысокими бортами. Матвей уложил рядом с собой свою саблю и две пищали. Все словно замерло вокруг. Из тумана показались очертания городского посада.