Властелин рек

— Добро, — кивнул Иоанн. — Обдумаем назавтра…

Далее говорили о введении необходимых для продолжения войны новых поборов и утверждении нового указа государя о лишении податных привилегий для всех обителей, торговых и ремесленных дворов. Бояре принимали и это — тяжко станет вести хозяйство на и без того разоренной земле. Но понимали — иначе никак.

Обсудили еще одну проблему — из-за того, что многие служилые люди разорились в последние годы, они продавали свои столь необходимые сейчас казне земли монастырям и церквям. Но исправить это было по силам государю, подчинившему себе всю Церковь и слабовольного митрополита Антония. Иоанн молвил сурово:

— О том уже говорил с митрополитом нашим. Обещано им было, что он созовет Собор церковный, где утвердят архиепископы указ, дабы архиереи и монастыри вотчин у служилых людей не покупали, в заклад и на поминовение души не брали. Я же следом издам указ, дабы вотчины, купленные или взятые в залог у служилых людей, отбирались у обителей в казну без промедления.

Пошарив рукой, Иоанн цепко схватился за посох и, опершись об него, поднялся, силясь не показать на лице боли, что свинцом растекалась по всему телу, отдаваясь в конечностях. Следом поднялись думцы и царевич — собрание было окончено. Мимо склоненных голов Иоанн с сыном прошли к золоченым тяжелым дверям, возле которых истуканами стояли рынды. Они распахнули тяжелые двери перед государем, и царь, переступив порог, из света думной палаты погрузился во тьму переходов.

— Следуй за мной, — тронув сына за шитый серебром и жемчугом рукав, тихо молвил Иоанн. Царевич сумел не показать своего удивления — после женитьбы государя на Марии Нагой Иоанн с сыном словно избегают друг друга. Еще больше царевич удивился, когда понял, что многочисленная свита отца, всегда и всюду сопровождающая его, не следовала за ними. Видимо, таков был приказ государя…

Они шли по переходам, лестницам, что вели все вниз и вниз, мимо молчаливых стражей, стоявших у каждой из дверей, в кои они входили. Стуча посохом, Иоанн ступал тяжело, будто каждый шаг причинял ему сильную боль. Наконец государь остановился, начал чего-то ждать. Глаза еще не привыкли к темноте, и царевич едва различал очертания тяжелой кованой двери, чувствовал затхлый запах и холод погреба, пыли, видел, как мимо них юркнула какая-то тень, услышал, как звякнул ключ и заскрежетал железный засов. Кованая дверь с тяжким стоном отворилась, и тень, услужливо кланяясь, бросилась внутрь. Когда из кромешной тьмы вспыхнули два огня висевших на стенах пламенников, Иоанн вошел внутрь. Тень юркнула наружу и, за спиной переступившего порог царевича с грохотом захлопнулась тяжелая дверь.

Обнесенная камнем просторная палата с маленькими обрешеченными окнами. Очертания бесчисленных сундуков вдоль стен.

«Сокровищница!» — догадался Иван, еще привыкая глазами к полутьме.

— Зажги свечи, — велел отец, садясь в установленное для него среди сундуков невысокое кресло. Постепенно мрачная палата наполнялась светом, и появились из темноты установленные на полках и подле сундуков бесчисленные серебряные и золотые сосуды, чары, кубки, братины, блюда. Открытые сундуки доверху были набиты различной пушниной и кожаными мешками с монетами.

— Пращуры наши веками собирали эти богатства. Здесь, сын, сила твоей державы. — Иоанн откинул крышку огромного сундука, что стоял подле его кресла — оказалось, сундук был полон серебряных гривенников. Иоанн зачерпнул рукой горсть монет и стал медленно высыпать обратно. Глухо звякая, гривенники песком осыпались сквозь его пальцы. «Не думает ли отец заплатить Баторию, дабы завершить войну?» подумал невольно Иван.

Иоанн двигался дальше и показывал сыну ларцы, полные драгоценных камней, которые, как он утверждал, могут изничтожить человека или, напротив, вознести его до небес, могут исцелить самые страшные болезни, а могут отравить, подобно яду. Иван видел, как воспылали глаза отца, когда тот склонился над ларцом с тускло мерцающими алмазными камнями. Это была одна из страстей государевых…

— Тот, что позади тебя… отвори! — приказал отец, указав посохом. Царевич послушно отворил ничем непримечательный продолговатый ларец и ахнул от неожиданности — под крышкой ларца уложены были шесть отороченных соболями венцов государевых, регалии власти собранной воедино Русской земли и покоренных татарских царств.

— Зри! — молвил Иоанн. — Вот ради чего предки наши, московские князья, столько крови пролили и истратили горы проклятого серебра, дабы собрать под властью своей разрозненную землю, избавиться от татарского владычества! Я всю жизнь отдал, дабы сохранить и приумножить вверенную мне державу, дабы оставить ее тебе в порядке и мире, коего никогда не было на Русской земле…

Царь захлопнул ларец, тяжелым шагом двинулся дальше.

— Пращуры мои верили, как и я, что сила нашей земли в единстве. Теперь же я вижу, что я, государь единой русской державы, не могу защитить свою вотчину!

Обреченность и великая усталость звучали в его голосе. Царевич с болью глядел на отца, и государь, дряблое и изможденное лицо которого в тусклом свете свечей казалось еще более старым, с безразличием взирал на эти несметные богатства.

— Это еще не все, — добавил Иоанн. — Есть сокровищница в Соловецком монастыре, есть в Вологодском каменном дворце. Я собирал все это, дабы ежели враги наши сумеют одолеть нас, я сумел увезти и спрятать вас… Тебя и Федора… Последних наследников Калиты… Вы — будущее державы…

Иоанн прошел к креслу, установленному на возвышении среди гор рухляди. Он перекрестился на висевшую в углу икону и тяжело опустился в уготовленное ему место.

— Возьми ту скамью, принеси сюда, — указав в угол посохом, велел Иоанн. Царевич послушно исполнил приказ. Садясь напротив отца, Иван ощутил волнение, которое он всячески пытался скрыть. «Почему, отец, с годами ты стал порождать во мне только страх?»

Давно они, родитель и сын, не оставались наедине! Ибо по долгу их пожизненной службы обречены они быть окруженными свитой и толпой придворных, чужими, по сути, людьми, надлежало присутствовать на бесконечных приемах, переговорах, многолюдных пирах, собраниях.

Иоанн внимательно вглядывался в лик совсем уже взрослого сына, находил в нем до боли знакомые черты. Глаза Насти… Она словно оживала во взгляде больших карих глаз Ивана, и сейчас государь глядел в его лицо и, кажется, впервые за долгое время улыбался. И царевич с удивлением наблюдал, как старое, искаженное вечным гневом и болью лицо отца словно наполняется светом, уходит чернота подглазий, исчезают глубокие борозды морщин и гневные складки лба — будто старая ссохшаяся восковая маска сошла с его вмиг помолодевшего лица. И с трепетом Иван подумал о том, что отец простил его за причастность к тому давнему заговору Умного-Колычева, что они могут наконец говорить и оставаться с глазу на глаз, как подобает сыну и родителю, и возродилось то давнее теплое чувство, что они все же семья и были ею всегда И казалось, будто над ними незримо возникла тень покойной Анастасии, наверняка с небес взирающей с болью на любимого Иоанна и на долгожданного сына, коего рожала так тяжело и так долго…

— Вижу, Маша тебе не по нраву? — начал разговор Иоанн, продолжая едва заметно улыбаться.

Иван разом помрачнел, но не оробел и сказал, отведя взор:

— Коли ты решил жениться на ней, что я могу сказать против твоей воли?

— Говори же, — мягко велел Иоанн.

Царевич поднял глаза. Глухая тишина сокровищницы (звуки города едва-едва доносились сюда) внушила уверенность — никто не подслушает.

— Вижу, что Нагие себя возомнили хозяевами твоего двора. Вижу, как тянут на службу свою родню, со временем все больше и больше набирая силу.

— Это ведаю, так было всегда, — кивнул Иоанн.

— А ежели она родит? — спросил царевич, словно выдавил из себя самое больное и ядовитое, и, закусив губу, испытующе глядел в очи отцу.

— Ежели Марья родит сына, то он получит удел, не более того. У него не будет никаких прав на русский престол! — откинувшись на резную спинку кресла, отвечал невозмутимо Иоанн. Видимо, он знал об опасениях сына и был готов к этому вопросу. Он лишь подтвердил очевидное — брак с Марией не одобрен Церковью и считается незаконным. Значит, все рожденные от этого брака дети так же будут считаться незаконными. Иван это понимал, но как начнут вести себя Нагие, когда отца не станет? Вся надежда на Захарьиных, они не оставят в беде!

— Разве я попрекнул тебя выбором невесты? — В голосе Иоанна начала зарождаться присущая ему жесткость. Царевич сначала опешил, затем почувствовал, как внутри него, подогреваемая старой и долгой обидой, поднимается горячая волна гнева.

— Чем и она вызвала твое осуждение? — вопросил он сквозь зубы. — Разве мало ты заставлял меня страдать?

— Всех твоих жен я отослал, ибо они не понесли от тебя! — повысил голос Иоанн. — У будущего государя должен быть наследник!

— Федор уже пять лет в браке с Ириной Годуновой! — с болью в голосе выкрикнул царевич и, вскочив, отпихнул прочь свою скамью. — Пять лет! Почему ты до сих пор не отослал ее, отец, почему?

— Федор — удельный князь! — отвечал Иоанн, повышая голос. — И он тоже никогда не получит твоего венца! Ибо, кроме того, что он слаб, он второй после тебя! А ежели у него не будет детей, то у твоих потомков не будет возможных врагов после!

Царевич застыл, чувствуя, что еще трясется от не исторгнутого гнева. Слова эти были ужасны, и во фразе этой реки пролитой крови в междоусобных войнах Рюриковичей, приведших когда-то едва ли не к гибели Руси. Борьба эта происходила и до недавнего времени. Казалось, появилась в этой полутемной сокровищнице еще одна тень — душа убиенного Владимира Старицкого…

— Годуновы окружили Федора, через Ирину управляют им, и это мне ведомо! — продолжал Иоанн. — Потому никогда, никогда не получит он вышней власти!

Он замолчал и молвил уже тихо:

— И ты не дозволяй Захарьиным управлять тобой!

Иван услышал то, чего не ожидал и боялся услышать, у него сперло дыхание.

— Однажды они немало совершили, дабы у власти оказаться. Кровь Лешки Адашева не на мне… На них! Видит Бог, не хотел я его смерти… А они поплатятся за все, поплатятся! Весь род их в ответе за то…

Он глядел поверх головы сына, и взгляд его был устремлен в ничто, откуда будто все приходили и приходили тени из прошлого, которые и без того часто тревожат государя по ночам, мешая спать и молиться. Для чего вы снова здесь? Что хотите сказать? Предостеречь? Поздно, самое страшное уже происходит сейчас — Россия, снедаемая врагами со всех сторон, уже у края пропасти…

Но царевич не видит и не чувствует чье-либо присутствие, он осмысляет сказанное — его задели слова о Никите Романовиче, о том, на чьих глазах росли Иван и Федор!

— Дядя Никита никогда не строил заговоры против тебя! — возразил Иван, чуть задрав подбородок.

— Возможно и так, — отвечал Иоанн. — Но и обладать властью, как и многие прочие, он так же стремился!

Царевич молчал, сведя к переносице брови.

— Чего так смотришь на меня? Думаешь, не ведаю, что он тебя с Шереметева дочерью свел?

— Что? — бледнея, вопросил Иван. Ухмыльнувшись, Иоанн кивнул.

— Я все знаю! Все! Никитка решил, что ежели на ней женит тебя, то будет единовластным твоим соправителем, когда меня не станет! Будь его воля, он бы и свою дочерь за тебя выдал! Проклятый род!

Иван чувствовал, как кровь гулко начинает стучать в голове. Он глядел на отца, не в силах что-либо ответить ему. Он видел, как сухие крючковатые пальцы Иоанна вцепились в посох, и этот резной скипетр, украшенный цветастыми крупными камнями, словно вобрал в себя то доброе и светлое, что Иван видел в отце только что, и царь тут же снова постарел, обрюзг, и вновь появилась страшная личина старческого, изможденного страданиями, лица.

— Он думает, ежели Насте родным братом приходится, то я его к ногтю не прижму? Уже не раз упреждал его, дабы не играл со мною!

— Он никогда не предавал тебя! — возразил Иван.

— Шереметевы напрочь все изменники! Федька Шереметев, дядя невесты твоей, предал крестоцелование и присягнул Баторию! А ты посмел взять ее в жены!

— Я выбрал Елену сам! Сам! — Иван говорил и не слышал своего голоса из-за гула все громче и чаще стучащей в голове крови, а у самого перед глазами стоял улыбающийся Федор Захарьин, зовущий проехаться мимо палат Шереметевых, и Никита Романович, называющий Елену своей дочерью, и взгляд Елены, игриво-застенчивый, с коим протягивала она ему кувшин с молоком в тот день… Неужели это все ложь?

— Не верю я тебе! И не верю всем им! — продолжал неистовствовать Иоанн и громко стукнул посохом о каменный пол. — Они теперь заставили меня отказаться от Нарвы! Заставили! Они хотят, дабы я проиграл эту войну! Они не исполняют мои приказы и обманывают меня! Изменники! Из-за них я даже не ведаю того, что происходит на войне! Псы! Они хотят гибели державы…

Перед глазами Ивана палата, и бояре, сидящие по лавкам, глядят на него бесстрастно и надменно… А за их спинами горящие деревни, трупы, льющаяся рекой кровь…

— Ты даже мне не веришь! Мне! — выпалил вдруг Иван, силясь отогнать навязчивые видения. — Я просил тебя дать мне войско, дабы я сам вышел биться против Батория! Ты сам не желаешь спасения державы своей! Ты сам ведешь ее к гибели, ибо не веришь никому, медлишь, боишься каждого шага!

— Замолчи! — прошипел Иоанн, съежившись в своем кресле.

— Ты медлишь, а мы уже потеряли Полоцк, Великие Луки, скоро потеряем Нарву и, возможно, Псков! Чего ты ждешь, отец? Ежели ты не можешь повести войска, дай их мне! Ты болен!

— Замолчи!! — исступленно выкрикнул Иоанн и бросил в сына свой посох, но царевич успел закрыться рукой, и скипетр, отбившись от его плеча, тяжело, со звоном упал на каменный пол. Иван убрал от лица руки и с болью взглянул на отца. В глазах его блеснули злые слезы.

— Убирайся, — опустошенно вымолвил Иоанн. Он уже не видел, как сын бросился прочь, услышал лишь, как тяжело грохнула кованая железная дверь. Свечи уже оплывали, и сокровищница постепенно укрывалась тьмой. Тень Анастасии, как и прочих, исчезла, оставив живых наедине с их невзгодами и болью. Иоанн видел, как тьма подступает к нему, поглотив уже лежащий на полу посох. Слабый свет лился из маленьких зарешеченных окон, но вскоре и он погас.

А Иван тем временем, пылая от гнева, несся вверх по лестницам, летел по переходам, расталкивая стражников и попадавшихся по пути слуг. Не в силах излить на отца скопившуюся злобу, он бросился отыгрываться на Елене, которая волей Захарьиных стала его женой, будучи с ними в сговоре. «Как суку на случку!» — думал он гневно.

— В монастырь пойдешь! Покажу я вам, как пользовать меня! — шипел он сквозь зубы, злясь уже и на Елену, и на Захарьиных, самых близких прежде ему людей. Ведь не о его счастье пеклись, устроив Ивану знакомство с будущей женой! Иван лишь орудие в грядущей придворной борьбе…

Боярыни кинулись врассыпную, когда он явился на женскую сторону дворца, чего не должен был делать. Едва отворил двери покоя жены, тут же увидел Елену на пороге, она тревожно и пристально глядела на него.

— Это правда? — с трудом унимая клокочущую внутри ярость, вопросил Иван.

— Что, свет мой? — вопросила Елена, вскинув соболиные брови.

— Дядя Никита уговорил тебя стать женою мне? Это правда? — сжимая кулаки, проговорил Иван. Нахмурившись, Елена отрицательно мотнула головой и протянула руки к лицу мужа, но он отпрянул от нее, едва не оттолкнув, и закричал:

— Прочь! Прочь от меня! Ты, как и они все, только во благо себе пользуетесь мной! Моей любовью!

— Ванечка, — широко открыв блестящие от слез глаза, молвила Елена.

— Никто никогда не любил меня! Все вы хотите только власти и богатств! Только их! — до хрипоты кричал Иван, трясясь. — Ты! Как ты могла? Ты!

Лицо его перекосилось от гнева, он бросился к супруге и схватил ее за подбородок.

— Я тебя… в монастырь! Как я ненавижу тебя! В монастырь!!

— Ваня… — молвила она тихо, и слезы текли у нее из глаз. — Ваня, я… понесла…

На Ивана слово вылили ушат холодной воды. Он отпустил ее лицо и отступил назад. Елена, утирая слезы, улыбнулась:

— Я хотела тебе сегодня сказать… Но ты был с государем…

Ярость отхлынула, и пришло страшное опустошение. Иван закрыл руками лицо и опустился на колени:

— Господи…

Елена несмело подступила к нему, снова опасливо протянула руки к его голове, но увидев, что он не думает противиться этому, обняла мужа. Он уткнулся ей в живот и зарыдал.

— Все неправда, Ванечка. Я ведь вправду люблю тебя! Ты муж мой! Я жена твоя. Я сына тебе рожу, слышишь, Ванечка? — говорила она, оглаживая трясущиеся плечи мужа.

Он обнял ее и молвил, всхлипывая:

— Прости меня. Прости…

— Бедный мой, — плача от умиления и жалости к Ивану, шептала Елена, утирая мужу слезы. После ссор с отцом он всегда приходил опустошенный и один раз даже слег с хворью от переживаний. Но теперь он был счастлив. Господь услышал его. Предыдущих жен Ивана отец из-за бесплодности отправлял в монастырь. Теперь же этому не бывать.

— Надобно государю сообщить, — предложила Елена. — Пошлешь к нему?

Она торопилась доказать Иоанну, что, несмотря на все оговоры, достойна быть женой царевича, ибо сейчас в чреве ее, возможно, будущее великой династии. И тогда уже интриги супротив нее будут бесполезны!

— Пошлешь? — повторила Елена.

— Как же я люблю тебя, — ответил шепотом царевич, все крепче прижимая ее к себе.

Тем же вечером Иоанн, придя в свои покои, вызвал Андрея Щелкалова. Государь сидел в одной нижней длинной рубахе, устало откинувшись в своем кресле. Посох, без коего ему уже тяжко было передвигаться, был прислонен рядом.

Щелкалов, обмокнув перо в чернила, в ожидании глядел на государя. Иоанн глянул мельком на него, отвернулся и, помолчав, молвил:

— Пиши! «Божьей милостью мы, смиренный Иоанн Васильевич, удостоились быть носителем крестоносной хоругви и креста Христова, Российского царства и иных многих государств и царств скипетродержателем, царь и великий князь всея Руси, по Божьему изволению, а не по многомятежному желанию человечества, — Стефану, Божьей милостью королю Польскому, князю Семиградскому и иных»…

Скрип пера прекратился, едва Иоанн закончил говорить. Подумав, он продолжил:

«…Прислал ты к нам гонца своего Криштофа Держка с грамотой; а в грамоте своей писал нам, что наши полномочные послы прибыли к тебе с нашей верительной грамотой, в которой мы просили тебя доверять их словам, сказанным от нашего имени. Ты пишешь, что они объявили тебе, что пришли со всеми необходимыми полномочиями, чтобы заключить христианский мир <…>. Твои же паны, как сообщают наши послы, говорили им от твоего имени, что ты с нами помиришься, только если мы уступим тебе всю Ливонскую землю до последней пяди, что Велиж, Усвят и Озерище — все это уже у тебя, а Луки Великие, Заволочье и Холм беспрекословно оставлены нами при отступлении и что мы должны разрушить город Себеж да еще уплатить тебе четыреста тысяч золотых червонцев за твой убыток, что ты снаряжался, отправляясь воевать наши земли. Мы никогда еще не встречали такой самоуверенности и недоумеваем: ведь нынче ты собираешься мириться, а твоя рада предъявляет такие безмерные требования — чего же они потребуют, прервав мирные переговоры? Твои паны попрекали наших послов, что они приехали торговать Ливонской землей. Так что же: если наши послы торгуют Ливонской землей, то это плохо, а если твои паны нами и нашими владениями играют и из гордости предлагают невозможное — это хорошо? Да это не торговля была, а переговоры.

А когда в вашем государстве были благочестивые христианские государи — от Казимира до нынешнего Сигизмунда Августа, они жалели проливать христианскую кровь и посылали к нам своих послов, и наши послы к ним ездили, и наши бояре вели с их послами предварительные переговоры и неоднократно принимали решения, выгодные для обеих сторон, чтобы христианская кровь не лилась напрасно и между государствами царили мир и спокойствие, — вот к чему стремились паны в прежние времена…

…А ныне мы видим и слышим, что в твоей земле христианство умаляется; поэтому-то твоя рада, не беспокоясь о кровопролитии среди христиан, действует наскоро. И ты бы, король Стефан, припомнил все это и рассудил: по христианскому ли это обычаю делается?

Когда послал ты к нам своих полномочных послов, то они без всякого принуждения договорились с нашими боярами, написали от твоего имени грамоту, привесили к этой грамоте свои печати и присягнули, целуя крест, что, когда приедут наши послы, ты напишешь такую же свою грамоту, какую они написали в Москве, привесишь к ней свою печать и присягнешь, что будешь соблюдать эту грамоту в течение указанных лет, а наших послов отпустишь с той своей грамотой, не задерживая.

Мы же, согласно решению твоих послов и наших бояр, послали к тебе своих послов <…>, то ты пренебрег договорам, отказался следовать присяге твоих послов, предал ваших послов бесчестию и насильно посадил их под стражу как узников. А отказались вести с тобою переговоры наши послы потому, что они, увидя твою надменность, когда ты не встал при произнесении нашего имени и не спросил о нашем здоровье, не решались без нашего ведома стерпеть это. Отныне же, как бы надменно ты ни поступал, мы ни на что не будем отвечать…

…Ты же прислал к нам своего гонца Петра Гарабурду с непристойной грамотой, а сам начал собирать против нас войска из многих земель. А в грамоте, присланной с Петром Гарабурдой, было написано, чтобы мы отказались от условий, принятых твоими послами, и составили новый наказ своим послам и велели им снова договариваться о Ливонской земле. Где же это ведется, чтобы нарушать скрепленное присягой? Не только в христианских государствах не принято нарушать присягу, <…> но и в бусурманских государствах не принято нарушать клятву; даже бусурмане, если они государи почтенные и разумные, держат клятву крепко и не навлекают на себя хулы. Да и у предков твоих этого не бывало, чтобы нарушить то, о чем послы договорились: ты установил новый обычай! Прикажи поискать во всех своих книгах — ни при Ольгерде, ни при Ягайле, ни при Витовте, ни при Казимире, ни при Альбрехте, ни при Александре, ни при Сигизмунде Первом, ни в наше время при Сигизмунде Августе никогда не поступали по твоему новому обычаю. И если уж ты этих прежних государей называешь своими предками — чего же ты по их установлениям не действуешь, а заводишь свои новые обычаи, которые приводят к пролитию невинной христианской крови?

Далее Иоанн припомнил все бесчестья, коим король и его паны подвергали московских послов, перечислял, сколько раз Баторий, не желая мириться, прерывал все переговоры и вновь вел свои войска на русские земли либо выставлял неприемлемые требования, с коими царю никак нельзя было согласиться.

«…А что наша вотчина, Ливонская земля, — твоя, это написано несправедливо; никогда ты не сможешь доказать, чтобы она при каких-либо твоих предках со времен Казимира входила в королевство Польское и Великое княжество Литовское. Если же у тебя есть об этом грамота или какое-нибудь доказательство, пришли к нам, и мы их рассмотрим и в соответствии с этим будем поступать как подобает. Не доказать тебе этого! <…>. А у панов твоих вечно одни и те же слова: напал на ливонцев, нарушил присягу, нарушил охранную грамоту. Но если эта земля существовала отдельно, а жители ее были нашими банщиками, и были в ней магистр и архиепископ и епископы, а в городах — князья, а ни одного литовца там не было, то была ли тогда нарушена присяга и охранная грамота с Литвой? И кто ими владел, неужели литовские ротмистры? Этого тебе никак не доказать!»