Последний шанс

Возможен и другой вариант: кто-то, пока еще не известный, пытался использовать машину Лазни в своих корыстных целях, а он уехал без них. Тогда куда делись они вместе с добычей?

Можно и усложнить версию. Лазню действительно заставили сыграть роль «ваньки». Рассчитывали: узнав об ограблении, водитель быстренько смоется и тем самым потянет за собой фальшивый след. Пока милиция разберется, что к чему, они спокойненько разойдутся. К их услугам трамвай или какая-нибудь машина, стоявшая поодаль.

Ивану Ивановичу хотелось верить в то, что поведал ему Лазня, но рассказ о случайной причастности его к ограблению нуждался в самой тщательной проверке.

В общем, пока Иван Иванович не мог исключить ни один из вариантов косвенного либо прямого участия Лазни в преступлении.

За годы работы в милиции Орач убедился, что автобиография, которую пишут для отдела кадров, — это далеко не исповедь на смертном одре, не раскаяние в смертных грехах, это скорее ода самому себе по случаю собственного юбилея: я такой кроткий, отзывчивый, люблю природу и подкармливаю зимой воробьев и голубей, строго выполняю правила уличного движения и чту Моральный кодекс...

А преступления совершаются. И порою к ним имеют отношение люди с безупречными биографиями, написанными для отдела кадров. Заподозрить таких — значит оскорбить все святое.

— Судимости были? — поинтересовался у Лазни Иван Иванович.

— Четырнадцать лет тому назад, на больничных сгорел. Три года условно, да и то потому, что внес шесть целых и семь десятых... Возместил, как говорится. После этого три с лишним года ходил в звании дерьма.

— Пока тебя не подобрал Пряников? — осенило Ивана Ивановича.

— Влез... — с горечью признался Лазня.

— А что толкнуло? Маленькие заработки?

— Смеяться будете, товарищ майор, наоборот, большие заработки. Вкруговую на год по пятьсот с хвостиком выходило. Чего бы по больничному не гулять? А тут жена пилит: у тещи еще в годы войны хата сгорела, жила в летней кухоньке. «Надо бы помочь маме». Отвечаю: «Когда? На мне же бригада». А она, пила с деревянными зубьями: «Другие для доброго дела время находят!» И в слезы. А мне бабьи слезы — будто кислота. Думаю: как быть? А тут один фраер подкатывается: «Возьми на месяц больничный. Есть такой дядя, с половины...» Это значит, что я по больничному получаю пятьсот и половину отдаю ему. Поначалу брал — дрожал. А проскочило — понравилось. По два бюллетеня на год, пять лет кряду. То на море с семьей, то на огороде теще помочь, или в колхозе заработать пару косых на уборке яблок и картошки. Надо же возместить потери на больничном. Да только погорел тот добрый дядя. Проверили, кого он обслуживал, ну и загребли субчика-голубчика. Костил я потом жену: «Втравила!» А она в слезы: «Зачем меня, дуреху, слушал?» С нее взятки гладки, а на мне судьба выспалась.

— А воровской жаргон где же выучил, если судимость условная? — допытывался Иван Иванович.

— Товарищ майор, а как же иначе? — воскликнул Лазня с удивлением. — У меня в бригаде каждый второй — бывший блатняк. Есть которые не по одному сроку тянули. Но какие ребята — горы ворочают. Мы ведем только скоростные забои большого сечения. А закон в бригаде таков: хоть земля вверх ногами, но если полторы нормы не сделал — век тебе солнца не видать. Должен же я ходить у них в авторитете, иначе какой из меня «бугор»? На перфораторе я любому семь очей форы дам, сделать по реперам отметку — могу геологов поучить, сяду на подборочную машину — мастер международного класса. А уж в рыгаловке... — Сказал и вдруг смутился. — Так у нас в бригаде буфет называют, — пояснил он. — Стало быть, меньше десяти кружек «Жигулевского» не ставь. А на спор, за твои гроши, под твою таранку, случалось, и целый ящик. Я за один присест съедаю полтора килограмма мяса. Другие берут в забой газировку или кофе, а я — фляжку сметаны. «Бугор» передовой проходческой бригады — это не почетное звание «Ветеран труда», я во всем должен быть первым. Ну, и по части острого слова — тоже... Вы уж меня извините.

Лазня не совсем правильно понимал значение слова «бугор», отождествляя его с бригадиром. «Бугор» — это шишка на ровном месте, никчемность. Так в среде заключенных называют выскочку, которого временно сделали старшим. «Бугор» — кличка презрительная. Конечно, в бригаде у Лазни народ подобрался бывалый, тертый. С такими людьми надо уметь ладить, но не подлаживаться под них.

Орач подумал, что парткому шахты не мешало бы поглубже вникать в суть дела на передовых участках. А то оценивают моральный климат в коллективе процентами, порою дутыми, выполнения плана. Если же вдруг окажется, что передовой бригадир прославленного участка имеет какое-то отношение к ограблению мебельного магазина, секретарю парткома придется вести неприятные разговоры и в райкоме, и в горкоме: «Куда смотрели?» Конечно, Лазня — не ребенок, которого надо водить на помочах, но преступление на чистом месте не вызревает, ему тоже нужна своя среда. Так кто же эту среду лелеял на шахте «Три-Новая»? И какими еще преступлениями она чревата?

Впрочем, может быть, Иван Иванович в данном случае ошибается? Годами бьются в исправительно-трудовых учреждениях, чтобы преступнику (порой матерому, у которого за плечами по нескольку судимостей) вернуть обычное общечеловеческое представление о морали, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Для такого ограбить женщину, которая возвращается после смены домой с зарплатой, значит «сорвать куш», то есть поживиться за чужой счет, совершить своеобразный лихой подвиг. При этом могут и надругаться над несчастной. И таким «скачком» еще и гордятся, бахвалятся — хвастаются перед такими же отщепенцами. Иван Иванович давно пришел к выводу, что официальная точка зрения на методы перевоспитания преступника далека от истины. Как принято считать? Трудовая колония может (и обязана) «усовершенствовать» любого правонарушителя. Для этого достаточно применить индивидуальный подход, подобрать этакий ключик, который откроет душу для благих мыслей, чувств и поступков. Только где та мастерская, в которой подбирают отмычки для такого хрупкого и эфемерного механизма, как человеческая душа!

Существует множество весьма противоречивых теорий, объясняющих первопричину преступности. Одни утверждают, что нежелание подчиняться «ограничениям личности» — стихийный анархизм — заложено в человеке от природы. К тому же любой закон носит избирательно классовый характер и служит определенным слоям общества.

Другие полагают, что нарушители правопорядка — люди с ненормальной психикой, так сказать, «со сдвигом по фазе».

Следовательно, ими должны заниматься не столько органы правопорядка, сколько медики-психиатры. Когда-нибудь, вот разбогатеет наше общество, медицина расширит свои возможности и появятся больницы для потенциальных грабителей, осквернителей могил, охочих до чужого добра, — для тех, кто обычный труд считает для себя позором и унижением. Только пока еще нет действенного лекарства, чтобы превращать грабителя в чуткого воспитателя детей ясельного возраста. «Антизверин» существует только в мультфильмах про кота Леопольда, который уговаривал обнаглевших мышей: «Ребята, давайте жить дружно». Да и то до поры до времени; доведенный до крайности добряк кот Леопольд вынужден был от слов перейти к крутым мерам.

В народе испокон веку существует пословица: яблоко от яблони падает неподалеку. Генетика расшифровывает это явление, как способность наследовать черты родительского характера. Иными словами: уж коль ты уродился горбатым, то тебя только могила исправит.

Но Ивану Ивановичу ближе другая пословица: какой поп — таков и приход. Нравственность общества живится социальными корнями. И чем глубже они уходят в матерь-землю, тем выше взлелеянные ими побеги. Иногда связи от корней к растениям прослеживаются легко: в неблагополучной семье — дети отщепенцы. Но порою эти связи намного сложнее и не укладываются в стандартную схему: жизнь всегда шире любой схемы.

А некоторые начетчики, считающие себя специалистами в области теоретической криминалистики, пытаются пичкать читателя схоластическими канонами, основанными чуть ли не на постулатах римского права — отделенного от нашего времени социальными революциями и тысячелетиями. Но у каждого общества, у каждого времени и у каждого поколения свои проблемы, решать которые надлежит людям сегодняшнего дня.

Поэтому, может быть, бригада Богдана Лазни — это тот социальный опыт, в котором так остро нуждается человечество именно в наше время, в эпоху научно-технической революции, космических скоростей и ускорения. Вчерашние преступники, считавшие общественно-полезный труд на благо Родины для себя позором, сегодня — передовики производства. Возможно, Петр Пряников и Богдан Лазня нашли панацею от язвы, разъедающей всякое социальное общество с того момента, как появилась частная собственность и страшное слово: «Мое!» Шахта — не дендрарий, в шахту спускаются не на прогулку. Шахтер «рубает», «мантулит», «подхватывается», «грабарит»... Слова почти жаргонные, но уж очень точно передают состояние труда. Героического, но трудного и опасного, увы, до сих пор, несмотря на то, что современный угольный забой начинен сложнейшей техникой, как межзвездный корабль. Отбывают люди срок наказания... Все в жизни случается. Драка в общественном месте... Поножовщина... Кто-то пострадал, может, даже с трагическим исходом... Но отбыл свое виновный, возвращается к нормальной жизни. И если общество не хочет, чтобы он вновь совершил преступление, ему надо создать общечеловеческие условия, не зачислять в изгои, не ставить в искусственное положение всеми отверженного. Прежде всего, его надо трудоустроить, помочь ему наладить нормальный быт. Ребята молодые, здоровые. Путь в шахту им, конечно, не заказан. Труд, само собой, не для хлюпиков, а заработки — вполне: четыреста — пятьсот. А в бригаде Лазни, которая проходит скоростным методом выработки большого сечения, и семьсот рублей не диво, и тысяча...

— Ну что, Богдан Андреевич, осмотрим вашу машину. Что в багажнике, я уже знаю: квадратненькая сумка-сундук из «тяжелого» брезента: сядешь — не продавится; запаска и ведро.

Лазня удивленно глянул на майора милиции, озадачили его слова Орача.

— Ну и ну! — вырвался возглас удивления.

Иван Иванович достал из кармана ключи, отобранные у Лазни. Взвесил на ладони и передал хозяину.

— Не будем дразнить гусей, Богдан Андреевич, поедем-ка к вам в гараж, тем более, что и с ним надо ознакомиться, хотя бы в общих чертах.

Лазня с недоумением глядел на связку ключей, объединенных брелоком. Они тяготили его руку. Он был в растерянности.

— Чего тут непонятного? Пересаживаемся в твою машину. Ты — за рулем, я — рядышком. Сергей — за нами следом. Ну так вперед, Богдан Андреевич.

В глазах бригадира промелькнула благодарность.

Когда они подошли к «Жигулям» бежевого цвета, Иван Иванович сквозь стекло увидел на заднем сидении скатанные в рулон и перевязанные толстым, в палец-мизинец, бумажным шпагатом, поролоновые, отдающие золотистой желтинкой матрасы. Это была первая реальная деталь, подтверждающая рассказ-исповедь Лазни.

У Ивана Ивановича стало на сердце потеплее. Хотя... Если разобраться и предположить, что Лазня и в самом деле не имеет отношения к ограблению «Акации», то выходит, что розыск в лице майора Орача пошел по ложному следу. Это еще более усложнит поиск истинных грабителей.

За что обычно хвалят розыскника? И суток не минуло, а он по горячим следам вышел на преступника...

Правда, поиск ведется не в одном направлении. Иван Иванович, можно сказать, на вспомогательном, главное же начинается от магазина «Акация», а там всем заправляет опытнейший оперативный работник полковник Строкун.

Открывая ключом левую переднюю дверцу, чтобы сесть на место водителя, Лазня из-за плеча взглянув на майора милиции, стоявшего чуть поодаль.

— А... не боитесь, что я — за руль и — айда на все четыре?

— Куда ты дальше Советского Союза денешься? Да и причины перепахивать так свою жизнь, калечить ее, у тебя нет, — спокойно ответил Иван Иванович, мельком глянув еще раз на матрасы, торчавшие из-за стекла салона машины. Он обошел «Жигули». — Открывай, что же ты, хозяин гостеприимный?

Крупногабаритный Лазня медленно, уж очень плотно втиснулся в машину и открыл вторую переднюю дверцу.

Гараж как гараж. Добротный. Здесь все такие, из шлакоблоков, крыша — панельная, ворота, конечно же, сварены из листового металла «десятки». Словом, «броня крепка, и танки наши быстры». В ворота врезана обязательная калиточка. Тоже из металла, которому можно было бы найти применение в машиностроении.

«Где-то все это доставалось! — глянул Иван Иванович вдоль стройного, убегающего вдаль, к шлакоблочному высокому забору ряда гаражей-близнецов, которые отличались друг от друга разве что цветом окраски ворот. — Фондовые материалы: листовой металл, уголок, швеллер... Ни в одном магазине за наличные не купишь. Тем более трубы из нержавейки, их и на шахте нет. А тут — проложен дренаж».

Запирались гаражи тоже однотипно — справа налево, посредине ворота перечеркивались мощной накладкой с винтовым, врезанным в ручку замком. На калитке — пара проушин для висячих замков. Гараж Лазни был заперт всего на один замок. В проушине висела надежная «гирька».

«Спешил Богдан Андреевич, — отметил про себя Иван Иванович. — Но выезжал-то он из гаража, с его слов, по делу обычному, рядовому: заправиться бензинчиком. Нужды в спешке будто бы не было. А гараж толком не закрыт. Может быть, намеревался вскоре вернуться? Но Лазня, судя по всему, мужик хозяйский, если что делает, то добротно, от души».

Богдан Андреевич нащупал рукой выключатель, зажег свет. И они вошли в гараж.

Основательность здесь чувствовалась во всем: яма для осмотра машины, верстак, на нем небольшой токарный станочек и сверлильный (электрическое сверло, вставленное в специальный держак). На длинных, фундаментально вделанных в стену штырях — три новеньких ската.

«И это при современном дефиците на резину».

— Может, я загоню машину в гараж? — осторожно предложил Лазня.

— Загоняй, — согласился Иван Иванович.

Богдана Андреевича в любом случае надо доставлять в угрозыск для более детального допроса, для выяснения всех обстоятельств, упомянутых в его исповеди, а «жигуленок» можно оставить на месте. Ключи — в карман, на замки — пломбу. Чуть позже сюда явится криминалист и попытается снять отпечатки пальцев того бородатого, которого подвозил Лазня, если, конечно, они есть. А пока, при первом беглом осмотре машины, важно не касаться металлических и пластмассовых деталей, способных хранить следы прикосновения рук.

Лазня отошел деликатно к задней стенке гаража, сцепил пальцы в крепкий замок и с напряжением наблюдал за тем, чем занят майор милиции. В раскрытых воротах стоял Сергей.

Иван Иванович заглянул в багажник и увидел там то, что и должен был увидеть. Сундучок из плотного, пропитанного эпоксидной смолой брезента был пуст, если не считать двух пустых бутылок из-под водки, накрытых чем-то вроде скатерти.

— С кем опустошили? — поинтересовался Иван Иванович.

— С кем же? С Петенькой, — сердито ответил Лазня. — Вчера...

— Без помощников управились?

— Товарищ майор, обижаете Петю. На две-то белоголовых ему помощники ни к чему. Нужен всего лишь собеседник, чтобы слушал про его победы на бабьем фронте и нарезал закуску.

Осмотрев багажник, Иван Иванович принялся за салон. Распахнул все четыре дверцы. Приподнял за шпагат матрасы, подержал их на весу и вернул на прежнее место. Заглянул в «бардачок». Там был граненый стакан, технический паспорт на машину, несколько пластмассовых пробок и... еще одна бутылка, в которой осталось граммов сто водки.

— Не та ли, которую сулил бородатый за труды праведные? — с иронией спросил Иван Иванович вдруг вспыхнувшего маковым цветом Лазню.

— Не та, — пробурчал он.

Иван Иванович осторожно вынул пробку, понюхал. Водка.

— А ты, Богдан Андреевич, страдал — нечем было опохмелиться.

— Забыл. Сунул когда-то по пьяному делу в «бардачок» и запамятовал.

Все с таким трудом взлелеянное было к словам Лазни доверие вмиг испарилось. Хлестнула жгучая обида: «А я-то, дурень в ступе, чуть не попался на ро́ссказни».

Он снял резиновый коврик, который обычно стлался под ноги водителя. Под ковриком для удобства — кошма. Приподнял и ее — двумя пальчиками. Под кошмой оказалась газета. Бросилась в глаза дата: «29 апреля», то есть сегодняшняя. Лазня ойкнул и подался было к майору милиции, но тот быстро обернулся, готовый ко всяким неожиданностям. Сделав два шага от стенки гаража к машине, Богдан Андреевич остановился. Сухие, воспаленные глаза смотрели на майора милиции не мигая.

Под газетой были деньги. Пятидесятирублевые купюры. Аккуратно разложены. Много, очень много... На глаз — несколько тысяч.

«Вот и конец легенде...»

— Наличные на закуску, к той белоголовой злодейке с наклейкой! — не удержался Иван Иванович от ядовитой реплики. Не признаваясь даже самому себе, он сейчас праздновал победу.

— Вы что же, товарищ майор, решили, что эти гро́ши — моя тырбанка по мебельному? — Где-то в краешках его сухих губ жила скрытая усмешка. Лазня ударил себя в грудь кулачищем. Со всего размаха. Набатный гул прокатился по гаражу: — Детьми клянусь! Чтоб меня в первый же день удавило в шахте, если брешу, не ваши это деньги! Мои!! Хотел обновить машину, от жены прятал. Тут шесть с половиной, считайте не считайте, как в банке.

— Сергей, наручники, — распорядился Иван Иванович, отходя на всякий случай ближе к воротам, подальше от Лазни. «Ишь, кулачищи-то как сжал! Не кулаки, а молоты!»

Лазня побледнел. А только что был краснее вареного рака. Ушла кровь от лица до последней капли. Губы посинели, как у человека с тяжелым сердечным приступом. В глазах — слезы отчаяния, а за слезами — страх зверя, очутившегося в капкане.

На пороге вырос Сергей. Передал Ивану Ивановичу наручники. Тот, не спуская глаз с Лазни, предугадывая каждое его движение, шагнул к хозяину «Жигулей» бежевого цвета, в которых под резиновым ковриком лежало шесть с половиной тысяч рублей.

Лазня беззвучно, по-мужски плакал. Широкие в запястьях тяжелые руки очутились в наручниках.

— Товарищ майор, не те это деньги, не ваши, — стонал Лазня. — Не грабил я «Мебели». Мне всегда хватало того, что я зарабатывал. Другие это деньги!

— Сережа, понятых! — приказал Иван Иванович.

С поднятыми в наручниках руками Лазня казался еще выше, плечистее, великанистей. Но — уже не опасным, даже если и взбунтуется.

Понятых долго искать не пришлось: два автолюбителя из соседних гаражей.

Деньги пересчитали. Как и сказал Лазня, шесть тысяч пятьсот рублей, сто тридцать купюр по пятьдесят рублей.

— Иметь такие деньги под ногами и польститься на пятерку... Иметь в багажнике водку и ждать, когда какой-нибудь бородач покажет из черной модной сумки горлышко бутылки...

— Товарищ майор, не те это деньги, что вы думаете! Клянусь всем святым, не те!

— Разберемся, Богдан Андреевич. Теперь все будет зависеть от вашей откровенности.

Ивана Ивановича слегка озадачивало то, что Лазня продолжал называть его «товарищем». В подобной ситуации побывавшие в местах заключения невольно переходят на «гражданина начальника», признавая тем самым свое поражение. Богдан Андреевич упорно держался своей версии: «Деньги не те... Другие».

Жестокая истина

Донецк — город рабочий. Просыпается он рано. В 6.00 гудит металлургический завод, оповещая о начале трудового дня. У других заводов в связи с запрещением звуковых сигналов отобрали это право — созывать по утрам люд, напоминая, что пора на работу, а ему, родоначальнику города, оставили. В шесть первый гудок, в семь — второй. Когда-то городишко был невелик, и заводской гудок слышали на всех рабочих окраинах. Теперь он вязнет в чащобе высотных домов. Донецк, как уже говорилось, нынче не уступает по площади Парижу. Есть районы, расстояние между которыми не менее сорока-пятидесяти километров. Туда, конечно же, гудку не дотянуться, не добраться. Однако Донецкий металлургический, как и сто лет назад, вещает миру о начале трудового дня. Впрочем, на шахтах в это время уже идет первый наряд.

Но и ко сну город-рабочий отходит рано.

Иван Иванович привычно взглянул на часы. 21.47. А улицы, освещенные неоновыми, отдающими желтинкой фонарями, почти безлюдны.

Орач чувствовал удовлетворение: дело сделано, кажется, нигде не спасовал. В 18.34 прибыл к Генераловой, в 19.35 уехал от нее. В 19.47 зашел в табельную. В 20.43 сел в бане на лавку рядом с Лазней. В 21.10 они были в гараже, Иван Иванович обнаружил в машине под ковриком деньги, надел на подозреваемого наручники и пригласил понятых. В 21.47 он везет задержанного в управление. В такие минуты начинает затягивать мозги ядовитая паутинка преждевременной самоуспокоенности: «Молодцом, майор Орач». Но в действительности с первого задержанного только начинается настоящая работа. Где остальные соучастники? Кто они? Назовет ли их задержанный или будет изображать из себя святую наивность? Где похищенные ценности?

Иван Иванович подумал о деньгах, обнаруженных в машине Лазни под ковриком. Что-то во всей этой истории его не устраивало, не умещалась она в классический образец: доля за соучастие, выпирала какими-то концами. В чем-то он, опытный розыскник, пока еще не разобрался. И эти чувство душевной неуравновешенности жило в нем этаким маленьким въедливым червячком. Возникает сомнение: «Все ли сделал так, как надо: грамотно, профессионально?»

Если бы ему довелось повторить уходящий день, что бы он переиначил?

Прочь сомнения! Он бы повторил все в той же последовательности.

И все-таки неудовлетворенность терзала душу.

«Всё-всё, — повторил он. — Вот разве что сократил бы время на общие разговоры с Генераловой и Лазней...» Впрочем, и это не пустая трата времени, а сбор объективной информации...

Так почему же в нем растет беспокойство, какое-то недоброе предчувствие? В чем причина?

От переживаний даже под ложечкой подсасывает, будто с голодухи. Хотя и в самом деле с обеда во рту не имел ни крошки. И это неприятное, болезненное ощущение в свою очередь разогревало неудовлетворенность сделанным.

Когда начиналось расследование даже более простого дела, Иван Иванович всегда переживал и сомневался в себе, в своих действиях.

Ну чего бы ему сейчас паниковать? Пришел первый успех: задержан один из... Вот тебе и первая загвоздка: один из... кого? Из соучастников? И да и нет...

Жмется Иван Иванович к плечу задержанного, ощущение человеческого тепла, которое идет от мускулистого, огромного тела Лазни, возвращает его к реальности.

Но вот он вспоминает, как аккуратно, можно даже сказать, любовно были уложены деньги под мягким ковриком из кошмы, и вновь его одолевает тревога. По другую сторону машины, в ногах у пассажира такой прокладки не было. Кошма нейтрализовала ощущение деревянной твердости под ногами от плотно, внахлест уложенной массы купюр. Что же из этого следует? А то, что прокладка из кошмы была положена специально, чтобы прикрывать деньги. Много денег. Выходит, Лазня знал, что ему достанется целое состояние, и заранее готовился к этому — соорудил тайное укрытие. Но когда? Накануне ограбления мебельного или намного раньше? Если раньше, то по какому случаю? Заначка от жены-скупердяйки? Прячет же наш брат-мужик «сэкономленные» от зарплаты троячки и пятерки в самые неожиданные места: и под стельку туфель, и в подпоротый пояс, и в носок ночных тапочек. Ну, а для шести с половиною тысяч нужно вместилище посолиднее.

Лазня клялся и божился, что это «не те» деньги. В ином случае Иван Иванович поверил бы. «Чтоб меня задавило в шахте в первый же день» — такими словами горняк не разбрасывается. Работающий в глухом забое (торит первую трону в девственных недрах, которым сотни миллионов лет) всегда ходит рядом с опасностью. Со смертельной опасностью. И тут вольно или невольно в человеке, даже самом бесшабашном, рождается вера в охраняющую его сверхсилу. Горняк никогда не обругает шахту. Что бы ни случилось, виноват кто-то другой, только не она. Раньше козлом отпущения в трудных случаях был шахтный черт с чисто человеческой фамилией Шубин. (Может, оттого, что ему положено было ходить в овчине мехом наружу, в шубе?) В наше безбожное время забыли о Шубине, словно и не было такого. Но свято место пусто не бывает, теперь виновницей горняцких бед стала мифическая «теща». Выброс газа... «Плюнет» Донбасс — и в одно мгновение забьет выработки мелким угольным крошевом — тысяч десять-двенадцать тонн. Запломбирует, закупорит. Рельсы завяжет морским узлом, шахтную трехтонную вагонетку с породой сплющит в пятак — все это «тещины каверзы». Пласт истончился, вместо угля идет сплошная порода — конечно же, «тещина работа». Плана нет... Голова болит с похмелья... Начальник участка матом не по делу — тоже ее проделки.

Уж очень большую роль в судьбе горняка играют непредсказуемые случайности. Чувство зависимости от неподвластных тебе явлений вызывает инстинктивное опасение. Когда это чувство прорывается наружу, его стесняются, стараются спрятать за напускной бравадой или иронией по отношению к самому себе.