Последний шанс

Среди голых и полуголых мужиков ходит, словно садовник между яблонями, пожилая тетка, видимо, шахтерская вдова. Они, вдовы погибших в шахтах, чаще всего и работают банщицами, уборщицами. Это одна из шахтных традиций.

Иван Иванович, пошептавшись с банщицей, сказал, что ему «позарез» — для пущей наглядности даже чиркнул ребром ладони по горлу — нужен Богдан Андреевич. Если знаменитый бригадир еще в бане, он его подождет, пусть только банщица покажет шкаф с чистой одеждой Лазни.

— Да вон он! — кивнула женщина в дальний угол. — Уже помылся. Отдыхает. Видать, в сутках был. Намантулился.

В голосе женщины была доброта и забота: отдыхает горняк после тяжелого труда.

Лазня сидел на лавке, откинувшись на дверцу шкафа. Длинные руки опустил чуть ли не до пола. Мужику за сорок. Годы проели плешь в русых, порыжевших от ежедневного мытья волосах. Зачесывая их на манер приказчика из купеческого магазина — справа налево, — Богдан Лазня прикрывал оголенную часть лобастого черепа. Лицо — овальное, но не яйцом, а скорее самаркандской дыней. Глаза крупные, чуть навыкате. Под ними — модная синева.

«Э-э, — подумал Иван Иванович, — а сердечко-то, Богдан Андреевич, следовало бы поберечь. И щитовидка требует особого внимания, а мы ее потчуем алкоголем...»

Лазня сидел нахохлившись, не пошевельнется от усталости. А может, задумался? Руки не умещались на угловатых, прикрытых брюками из ветхой дерюжины коленях, и он их опустил долу. Мощные, широкие кисти зависли ниже скамейки.

Ивана Ивановича не мог не удивить затрапезный вид бригадира, который в этих брюках и замусоленной фуфаечке смахивал на погорельца времен разрухи двадцатых годов. Обычно горняк ходит на шахту одетым не хуже иного щеголя, отправившегося на премьеру в Большой театр.

Шкафы стояли рядами. Проход между ними метра два. Выйти из тупика, в котором очутился Лазня, можно было только минуя Ивана Ивановича. Трудно предугадать, как поведет Лазня себя в такой ситуации. Не исключена и попытка к бегству. Заметив постороннего, направляющегося к нему с решительным видом, Лазня, конечно же, догадается, кто это такой и что привело его сюда (чует кошка, чье мясо съела), и может броситься к дверям к выходу, к свободе, тараня все на своем пути.

Однако бригадир и не шевельнулся, лишь чуть скосил глаза, в которых промелькнул страх, этот страх и подсказал Ивану Ивановичу, что он не ошибся в своем поиске. Подошел, сел рядом, перехватил ближнюю, левую руку в запястье и тихо, но властно сказал:

— Богдан Андреевич, я майор милиции Орач. Нам с вами надо поговорить. Во дворе машина. Только прошу без глупостей: за нами наблюдает банщица. Не хотелось бы, чтобы она о нас с вами подумала плохо. Я — ваш давний друг. Мы выходим, не привлекая к себе внимания. Вы садитесь на заднее сидение. Я — следом за вами.

Лазня искоса глянул на майора милиции. Не удивился, не возмутился, сидел все в той же позе уставшего, опустив могучие руки.

— Дурак я, дурак... — проговорил он негромко. Желания сопротивляться, протестовать в нем не было, встречу с переодетым работником милиции в шахтерской бане он воспринял как должное.

— Ключи от машины! — потребовал Иван Иванович.

Лазня пошарил рукой в кармане фуфайки и протянул связку ключей: штук шесть, нанизанные на брелок в форме автоколеса.

— От гаража и от машины, — пояснил он. — Ну и от погреба...

Они вышли. Зная по опыту, что вслед за безвольем у преступников может появиться ярость, стремление вырваться на свободу, уйти, Иван Иванович прижимался к плечу задержанного.

Опытный водитель Сергей — вместе работают уже не первый год, подогнал машину к самому выходу. Лазня открыл заднюю дверку и сел в машину.

— «Жигуленок» в гараже? — спросил Иван Иванович.

Лазня кивнул. С каждым мгновением он все больше сникал, и его «увядание» на глазах Иван Иванович воспринимал как добровольное признание. Но одновременно это и настораживало: «Не выкинул бы в неподходящий момент коленце». Иван Иванович был начеку.

— Показывай, куда ехать, — потребовал он.

Сидя на заднем сидении рядом с Лазней (ближнюю к бригадиру дверцу предусмотрительный Сергей запер на защелку), он чувствовал, как могуч и крепок Богдан Андреевич. «А ручищи-то какие!» — подумал майор милиции.

— Я живу на Карьере, — буркнул Лазня и назвал адрес.

— А гараж?

— Машина под домом... У подъезда.

Пока ехали от шахты до квартала, Лазня не проронил ни слова. Иван Иванович его не беспокоил. Прежде чем задать первые вопросы, надо было заглянуть в багажник машины, где, Иван Иванович не сомневался, лежала квадратненькая сума из тяжелого брезента. Когда подъехали к дому, возле которого стояли «Жигули» бежевого цвета с номерным знаком ДОР 15—17, Лазня сказал:

— Как только начали шептаться с банщицей, я сразу допер, что вы за мною...

— И было за что?

Лазня кивнул лобастой головой:

— Можете, товарищ майор, мне не верить, но клянусь могилой матери, сегодня после пяти я вскочил в сказку. Поехал разжиться талонами на бензин. Вчера мы погужевались...

— С Пряниковым? — резко спросил Иван Иванович.

— С ним, козлом вонючим, — признался Лазня.

«Что-то Богдан Андреевич без особого почтения отзывается о своем начальнике участка», — отметил про себя Иван Иванович. И вспомнил слова жены Лазни: «Мой Богдан у Петьки за личного таксиста». Видать, проела плешь бригадиру эта кабальная зависимость от человека, которого он вынужден не только поить за свои кровные, но и возить к какой-то Анке. Пока Пряников гостил у своей зазнобы, Богдан Андреевич наверняка дрог в машине у подъезда или где-то в сторонке. Занятие не ахти какое завидное.

— Ну, так о вчерашнем дне, — подсказал Иван Иванович нужную тему разговора.

— Целый день Петька держал меня на приколе... Жена за эти путешествия взъелась. Кричит: «Домой не пущу». Она у меня горлатка... До обеда пробыли в гостях. У него пенсионерка растет. Может, знаете? Гробанулся Петя на своей «Волге», погибла женщина. Сколько он тогда кинул ее мужу в торбу — не знаю, но от суда откупился. А девчонке, осиротевшей после смерти матери, выплачивает пенсион — двести рубчиков на книжку ежемесячно. До совершеннолетия.

— Двести! — подивился Иван Иванович. — И это при ставке начальника участка в двести шестьдесят рублей...

— Да вы за нашего Петю не переживайте. Его заработку американский президент позавидует. Не кует, не мелет, а гро́ши как воши...

Поднакопилось у Лазни недовольства. Да это и понятно. Но почему оно прорвалось именно сейчас и сыплется из Богдана Андреевича, как просо из дырявого мешка? Вот уже год Пряников без водительских прав, и, видать, все это время Лазня у него за личного водителя.

— Вчера отмечали годовщину... Отец там — труха, за бутылку водяры душу отдаст. А девчонка — горлица. Учится в девятом классе. Все в доме держится на ней. Не голова, а ЭВМ, — постучал он себя по лбу костяшками пальцев. — На медаль тянет. Хочет поступать в медицинский. Вот Петя вокруг нее и ходит петушком. Пенсион пенсионом, а к празднику — особый подарочек, лично в руки. При этом на французский манер лапочку поцелует: «Валюша, у меня в друзьях ходит ректор мединститута, так что считайте себя студенткой...» А та, дура, каждому слову верит. Отец-то ее лаской не очень баловал. А Петя умеет пенку снимать, он по малолеткам специалист. И Вальку угрохает. — Лазня не скрывал своей злости. — А знакомых в мединституте действительно найдет.

Любопытная сторона характера открывалась у бригадира проходчиков. Были веские основания подозревать его как соучастника ограбления. (Иван Иванович не сомневался в этом, хотя и не понимал мотивов преступления. Человек при хороших заработках. Семья, квартира... Казалось бы, от добра добра не ищут. А вот поди ж ты! Может, старые дружки приневолили? Не было ли у Лазни в молодости судимости по какому-нибудь «веселому» делу?) Но сейчас Богдан Андреевич своим горячим участием в судьбе какой-то девчонки вызывал у работника милиции невольную симпатию. Букетики фиалок, которые он привозил ранней весной табельщицам, или курящий казак — это, скорее всего, налаживание деловых контактов: отметить, когда надо, спуск и выезд. «Упряжка», — как говорят горняки, имея в виду выход на работу. В месяц должно быть 22 выхода. А вот тревога о судьбе девятиклассницы — это уже черта характера. Может, у Лазни росла своя дочка, которая мечтала стать врачом, и он невольно ставил ее на место той девчонки, которой грозила беда?

— Что же, Богдан Андреевич, вы не откроете девушке глаза на реальность?

— Товарищ майор! — воскликнул Лазня. — Я что, профессор Филатов или Иисус Христос, чтобы превращать слепцов в зрячих! Для этой дурехи Вальки наш Петр Прохорович — святой человек. Она в него давно втюрилась, попробуйте сказать ей недоброе слово о «благодетеле», — машину топором изрубит. Во! — он покрутил пальцем возле своего виска. — За Петей — дела: пенсион, подарки, цветочки на могилу матери. Слезу пустит, а при случае и пошутит, анекдотец подкинет... Как девчонка смотрит на случившееся? Несчастный случай: Петра Прохоровича ослепила встречная машина. Он и сам мог погибнуть, все в одной машине ехали, мама даже сидела рядом с Петром Прохоровичем. Знать, судьба... Насчет судьбы — это Петя талдычит. И о встречной машине... А о том, что принял литр перед тем, как сесть за руль, небось не заикнется. И не таков наш Петя, чтобы по двести рубчиков ежемесячно ни за что ни про что из своего кармана выкладывать. Так что пусть уж девчонку-дуру пасет ее отец.

— Алкоголик, готовый за бутылку водки продать душу, — напомнил Иван Иванович Лазне его же слова. — Больной человек.

— Что же государство его не лечит? Здоровье трудящихся — народное достояние! — зло ответил бригадир, насупив брови.

Разговор по душам не получался.

Пряников... Что о нем знал Орач: начальник передового участка — так его представляли местные газеты и телевидение. Но это, так сказать, вид с фасада. А теперь перед майором милиции раскрылся совсем другой человек. Лазня убежден, что в тяжелой аварии виноват скорее литр водки, выпитой Петром Прохоровичем накануне поездки, чем встречная машина с яркими фарами.

И тревога Богдана Андреевича из-за «дурехи Вальки», для которой Пряников — святой человек, тоже не беспочвенна. «Угрохает он ее». И еще одно: при окладе в двести шестьдесят рублей для Пряникова двести — не деньги. Конечно, премии у начальника передового участка весьма приличные, но, выплачивая солидную пенсию пострадавшей, Петр Прохорович не скупится и на дополнительные подарки. А у него есть и своя семья: жена, дети... У современного человека столько потребностей: прилично обставить квартиру, по моде одеться, отдохнуть на юге... А во что обходятся застольные встречи с друзьями для того, кто пьет литрами?! Но вот совсем недавно он поменял разбитую «Волгу» на «Жигули». Впрочем, Пряников мог заломить за свою развалюху столько же, сколько стоят новые «Жигули»... Но это уже, как говорят, дело третье.

— Богдан Андреевич, давайте вернемся к сегодняшнему дню. Чем вы занимались после посещения пенсионерки-девятиклассницы? — старался Иван Иванович направить разговор в нужное для него русло.

— Подались ко мне в гараж, — рассказывал Лазня. — Эта дуреха Валька устала от выкрутасов своего папаши. Однажды в сердцах сказала: «Выпивохи — люди потерянные, от них один вред и разорение. Неисправимых надо расстреливать». Так наш Петенька разыгрывает из себя перед ней трезвенника. Вешает девчонке лапшу на уши, но душа-то у Пети своего требует. А как пропустит три-четыре стакана под хорошую закусь, его и тянет на подвиги: «Отвези к Крошке». Если нет ничего более подходящего, он по пьяному делу всегда к ней.

— Кто такая? — поинтересовался Иван Иванович.

— Фамилии не знаю. Зовут Анкой, дразнят Крошкой. Массажистка из салона красоты. Живет на Набережной, в высотном доме, семнадцатиэтажке. Квартира шестьдесят четвертая.

Память мгновенно оживила беседу с Генераловой: «Набережная, 20, квартира 64. Тюльпанов Александр Васильевич...» Закадычный друг Екатерины Ильиничны...

— Тюльпанова? Алевтина Кузьминична?

Лазня пожал широкими плечами.

— Может, и Алевтина, но все ее зовут Анкой. Такая шмакодявочка. Кожа да кости, но Петенька давно с нею хороводится.

Неприятная новость. Чему удивляться? Свято место пусто не бывает. Не исключено, что Тюльпанову такой вариант вполне устраивает. Если Генералова не делает секрета из своих отношений с Тюльпановым, то ее лучшая подруга, Алевтина, не может об этом не знать. Но мирится. Значит, есть какая-то причина.

В памяти розыскника отложился и такой факт: «Петя едет к Алевтине Кузьминичне, когда ему заблагорассудится». Обычно после солидной выпивки, ближе к ночи. И она принимает его безотказно. А где же в это время ее муж, доцент кафедры профессора Генералова — товарищ Тюльпанов? Неужели и он... мирится? «Ничего себе семейка!» — подивился Иван Иванович. Но тут ему в голову пришла другая догадка: «А может, они живут на разных квартирах?..» Но тогда как объяснить их ежедневные трогательные встречи у салона красоты в 18.15? За-гад-ка...

Ивану Ивановичу стало обидно за Генералову. После ее слов «Я ни разу не пожалела, что вышла замуж за Генералова» он было поверил, что у Екатерины Ильиничны с Тюльпановым какая-то особая дружба. Не банальная связь, а нечто возвышенное. Но всё, видимо, гораздо проще.

Он хотел верить людям, был убежден, что человек, творящий добро или зло, делает это прежде всего в угоду самому себе. Такая уж потребность души: делать людям хорошее или, наоборот, злое. Да, видать, попадал Орач со своей доверчивостью впросак. Жизнь его секла. В те моменты он каялся и божился, что больше ни-ни... Но проходило время, и он опять начинал с того же, с веры во все хорошее. Таково уж свойство его души.

«Эх, Екатерина Ильинична, дорогой вы мой человек...»

— Как же вы сегодня искали талоны на бензин? Вы же вышли из дому после десяти, — рассердился он на Лазню.

Перед домом на площадке Иван Иванович увидел «жигуленок» бежевого цвета. Номера отсюда не рассмотришь — его перекрывала другая машина — «Москвич» красного цвета.

Лазня уловил смену настроения у милиционера и помрачнел. Не сразу собрался с мыслями.

— Вначале я в гараж, надо было после вчерашней пьянки навести порядок. По дороге зашел на участок, поинтересовался, что делают мои ребята в забое. Смена отпалила, убирала породу, начинала обуривать. Значит, могут обойтись без меня. Навел порядок в гараже. Часок покимарил. Надо было разжиться талонами на бензин, чего доброго, Петя к вечеру опять что-нибудь затеет. Словом, выехал, — рассказывал Лазня. — Голова с похмелки — будто в ней сорок перфораторов обуривают забой. Останавливает какой-то шкет с бородкой, подвези, мол, плачу натурой. И показывает бутылку.

— Откуда он ее вынул? — потребовал уточнения Иван Иванович. — В кармане она у него была? В портфеле?..

— Достал из сумки.

— Что за сумка?

— Такая черная, модняцкая... На обрезок стойки смахивает. На молнии, с длинными ручками. Можно в руках нести, а хочешь — на плечо надень.

— Где он тебя остановил?

Иван Иванович не верил в случайность встречи Лазни с бородатым. Можно предположить, что бородатый всех своих секретов перед дружком не раскрывал: «Отвезешь — привезешь, а свое — получишь». Случайного человека для ограбления магазина не возьмут. Нужен «свой в доску», которому можно довериться и который при случае будет помалкивать. Ответ Лазни нужен был Орачу для того, чтобы позже уличить его во лжи.

— Да за переездом, что ведет от металлургического завода на Пролетарку.

Пролетарка — один из рабочих районов индустриального города, именно при въезде в этот район и находится мебельный магазин «Акация». У переезда сходятся три магистрали, две из них, минуя центр, выводят за город: одна — на юг, в сторону Мариуполя, вторая на восток, к Ростову-на-Дону, на Ворошиловград. Этот переезд давно стал темой для анекдотов. Лет двадцать в планах благоустройства города на его месте числится путепровод, да всё руки не доходят у горсовета, уж слишком много неудобств сулит такое строительство городу, оно надолго отсечет от центра огромный промышленный район, где кроме заводов, шахт и автотранспортных предприятий находится еще и центральное городское кладбище. А объезжать — за тридевять земель. Вот и откладывают строительство путепровода до лучших времен.

Словом, заводской переезд — проклятое место для водителей. Снует по нему туда-сюда маневровый паровозишко с металлоломом для мартенов, собирая до сотни машин с той и другой стороны. Но поймать на переезде попутную машину легче всего.

— Каков из себя этот пассажир?

— Приметы, что ли? В спортивной куртке. Коричневатая, на рукавах по три полоски: белая, синяя, красная. В вязаной шапочке. Бородатенький... На инженера из НИИ смахивает.

— Почему именно из НИИ?

— Да так... Тощенький. При зарплате в сто десять он, поди, по утрам еще и вокруг ставка бегает. Глазки проворные, как у мазурика-карманника, который садится при давке в трамвай.

— Он тебе что, и адрес свой назвал? Почем знаешь, что бегает именно вокруг ставка? Не всюду же ставки.

— Я-то живу рядом со ставком... Идешь на работу в первую, особенно летом или после ночной, они бегают. Улыбнешься: «Вам бы, ребятки, лопату или отбойный молоток. За месяц-два всё бы лишнее растрясли».

«Резонно», — согласился Иван Иванович. Но у него было подозрение, что Богдан Андреевич что-то недоговаривает. Может быть, самую малость, но недоговаривает. По умыслу? Или от волнения забывает кое-какие детали?

— Ну и как же завязывалась ваша дружба?

Лазня с досадой махнул рукой.

— Какая там дружба, товарищ майор. Говорит: «Заработать хочешь? Плачу натурой». Руку — в черную сумку и, не вынимая бутылки, показывает горлышко. Вижу — она, злодейка, с наклейкой, белоголовая. Спрашиваю: «Куда тебя?» Говорит: «В «Акацию» привезли поролоновые матрасы. Так вот парочку, в центр... За транспортные услуги — бутылка. Но пока я смотаюсь туда-сюда, минут десять надо будет подождать. За это — на закуску наличными». И клюнул я. Садится он на заднее сидение и шепчет: «Матрасы — матрасами, но ищу я подходы к директорше: хочу за наши, советские, взять импортный гарнитур, тот, который на чеки Внешторга. Один мой знакомый отхватил. Прелесть!» Я и допер: спортсмен-то мой, видать, из мохнатых тузов, коль ворочает деньжищами. А по виду — Исусик.

Лазня постоянно подчеркивал три детали: бородатый, спортивного вида и с модной черной сумкой. Это вызывало сомнение у Орача: «Наводит на цель или уводит в сторону?»

— Набиваю себе цену, — продолжал Лазня, — мол, спешу! А он свое: «Не обижу». Подъехали мы к магазину...

— В каком месте остановились? — перебил его Иван Иванович.

— На обочине, поближе к дверям. Там перед крылечком площадка... Правда, висит знак: «Стоянка запрещена». Но тут у магазина стоят кому не лень.

— Когда ты остановился на этом запрещенном, было много машин? — поинтересовался Иван Иванович.

Лазня с недоумением дернул левым плечом:

— Да что я их, считал! Может, были, может, не было... Я тогда думал о бутылке, которую Исусик унес с собою в черной сумке. Голова раскалывалась, как спелый арбуз, который грохнулся об асфальт.

— Ну и что же дальше?

— А ничего. Стою, жду. Исусик вынес в связке свои матрасы, положил их на заднее сидение и снова в магазин: «На минуточку». Я ему опять про занятость. Тогда он подобрел: «Пятерку накину. Но минут пятнадцать-двадцать придется подождать: крутятся возле директорши какие-то типы, а у меня дело деликатное, мне нужно с нею душа в душу, без свидетелей». Думаю: белоголовая стоит шесть семьдесят, на закуску трояк наличными, да еще пятерка за долготерпение. А на шахте за пятнадцать рублей надо вкалывать упряжку. Говорю: «Хромай на полусогнутых по рыхлому, обожду».

В лексиконе Лазни были жаргонные слова, которые употребляют в преступном мире. «Сидел!» — решил Иван Иванович. Это сняло напряжение, вызванное сомнениями: верить или не верить Лазне. Нет, он не поверит в сказочку о случайной встрече на переезде с бородатым парнем с черной модной сумкой в руках. Встреча была, но не случайная, а следовательно, не на переезде. Но об этом позже, в угрозыске, куда майор милиции Орач привезет говорливого подозреваемого. За годы службы Иван Иванович видел всяких, в том числе и разговорчивых, которые хотели бы, чтобы их словоохотливость приняли за откровенность.

— Сижу и злюсь на своего бородатенького, что-то задерживается он. И решил переложить его матрасы из машины в багажник. Уже открыл было его, — продолжал спокойнее свой рассказ Лазня, — как вдруг вижу: выходят из «Мебели» два спортсмена, близнецы моего, бородатые, в спортивных куртках. Один — налево, за магазин, второй — направо. Там навалом мебели в упаковке: «ширнетреб». Такую в помещение не заносят даже в непогоду, продают прямо на улице. Из дешевенькой, которую раскупают... Стою возле открытого багажника и размышляю: некуда мне эти чертовы матрасы сунуть, я же не выложил в гараже сумку для провианта. На старинный сундучок смахивает, из пропитанного какими-то смолами брезента. Такая даже сядешь — не мнется. Это Петенька мне ее удружил, мол, когда в посадку на пикничок — под харчи приспособишь. Стою, на себя и на весь мир зол: голова трещит, душа опохмелиться просит, а моего спортсмена все нет. Оставил бы мне бутылку, я б малость подлечился, а ты амурничай со своей директоршей, сколько хочешь, так нет же, никакого доверия, унес белоголовую с собою в черной сумке. И тут слышу — вопят: «Ограбили! Милиция! Где милиция?!» Я и дошурупал: из меня же ваньку сделали. Кто-то взял на прихват магазин и смылся. А я стоял под магазином у всех на виду, меня видели. Видели, как я привез одного из этих бородатых, в спортивной коричневатой куртке. Такая одежка, конечно, не примета. У нас как? Если уж что-то завезли в «Промтовары», к примеру, те же куртки, то непременно одного цвета и одного покроя. В любом магазине области — одно и то же. Но борода, куртка и черная сумка — это уже кое-что... И подумал тогда: «Подсекли тебя, Богдане, на крючок с красной тряпочкой, поманили белоголовой злодейкой с наклейкой, впутали в черное дело. А возьмут по такому — не отмоешься, так что рви когти, если можешь». Захлопнул багажник, за руль и — подальше от места происшествия. Со страху, оказывается, и багажник толком не закрыл. Обернулся, а крышка — дыбом. Попался бы в таком виде гаишникам, дыхнул бы на них вчерашним перегаром — и плакали бы мои права, плакали бы моя жена и мои дети... Мчусь и думаю: «Надо, Богдан, делать тебе чистое алиби. В шахту! Ты — в сутках». «Жигуленок» поставил возле дома, схватил старую каску, фуфайку, переоделся в робу, в которой обычно вожусь с машиной, и бегом на вентиляционный ствол, благо — рядом, метров триста. Стволовой знакомый. Говорю: «Срочно в шахту. Позвонили на квартиру, ребята отпалили, но породу не убирают, боятся: один из патронов не взорвался». Стволовой, сам в прошлом проходчик, сочувствует. Я его предупредил: «Надо было бы ехать в шахту еще в первую смену, но вчера мы крепенько поддали, голова с похмелья...» Стволовой мне всякие рецепты диктует, как избавиться от муторного чувства, а я ему свое: «Ты меня — не видел. Спускался я в первую, стало быть, не при тебе». Он, само собою, соглашается: зачем ему себя под кнут подставлять? За спуск людей по вентиляционному стволовых секут. Спустил он меня, я и рванул! От вентиляционного к людскому — как с горочки, все вниз. Мчусь, словно братья Знаменские. Поотдышался лишь на пересыпе. Надо было людям показаться и на участок позвонить. Это через коммутатор, на случай чего — телефонистка свидетельница. На участке трубку поднял Петя. Я и ему вкручиваю мозги: дескать, так и так, углядел на заезде три бесхозных вагона леса, постараюсь вырвать, отметьте мне первую и вторую смену. Заскочил к ребятам в забой — еще девять свидетелей. Трепанулся им о лесе, о том, что я в сутках, и — на-гора. По дороге физиономию натер угольной пылью. Выехал, зашел к девчонкам в табельную, извините, мол, за жетон. И узнаю, что моим жетоном уже интересовалась милиция. Ну, думаю, всё, загремел ты, Богдан Андреевич, под фанфары: доказывай теперь, что ты не верблюд, не слон и не крокодил. Только никто тебе такой справочки не выдаст, даже зооцирк, который гастролирует сейчас в городе. Помылся, оделся, а тут и вы явились.

Лазня замолчал, виновато посматривая на Орача. «Вот я весь тут! Что хотите, то со мной и делайте», — говорил его заискивающий взгляд.

Рядом, с Иваном Ивановичем в машине сидел уставший несчастный человек. В этой несуразной одежде...

Орач снова подумал о том, что Богдан Андреевич отлично владеет воровским жаргоном. Где поднабрался? В далекой молодости? Случается, парень из ухарей опростоволосится. Но Лазня — прославленный руководитель сквозной проходческой бригады на лучшем участке среди шахт города.

Многолик человек. И велик, и жалок одновременно.

«Кто же ты, Богдан Андреевич? — думал майор Орач, стремясь проникнуть в его душу. — Матерый преступник, замаскировавшийся под «передового», или случайная жертва, которую попытались использовать опытные преступники?»

И тут возникла мысль. Если допустить, что Лазню вместе с его машиной действительно использовали в качестве подсадной утки, то с какой же тщательностью подготовлено это ограбление! Здесь действовал весьма неглупый человек, можно даже сказать, профессионал высокого класса. Но такие в преступном мире наперечет. Так сказать, «творческий почерк» их хорошо известен в милиции.