Помоги проекту - поделись книгой:
- Мне приходилось бывать по следам Пришвина, и можно было порадоваться, как на севере в 1924 году первым, о ком меня спросили там, был Пришвин. На далеком острове Кильдин старый капитан Михаил Клышов, обучая меня ловить на шнурок треску, осведомился прежде всего, где сейчас Пришвин, вспомнив одного из первых аргонавтов в краю непуганых птиц… Он был неутомимым ходоком по жизни, и на Дальнем Востоке, куда бы я ни приезжал, всюду опережал меня Пришвин. Я приехал на рыбные промыслы острова Попова - Пришвин был уже здесь. Я приехал в заповедник пятнистых оленей на полуострове Сидими - Пришвин был уже там. В глубоководной бухте Разбойник, сидя за обеденным столом у директора заводика, я увидел в окно, как но заливу движется лодочка. Полчаса спустя из лодки, довольный, что преодолел на ней глубокий залив, вышел Пришвин, и я не удивился, увидев его, а только сказал: «На этот раз я опередил вас, Михаил Михайлович!» - но оказалось, что Пришвин успел уже побывать не на одном таком заводике… Здесь, на Дальнем Востоке, Пришвин нашел краски и музыку для одной своей сложнейшей, необыкновенной по чувству природы вещи - «Женьшень».
…И сюда, в тихий подмосковный дом, который приобрел 73-лет-иий писатель, утомленный скитаниями и треволнениями военного времени, врывались освежающей грозой воспоминания об увлекательнейших путешествиях. Они без спроса входили в Дунино. Вот хотя бы с этими фотографиями, подаренными туристами, почитателями его светлого, волшебного дара. Они оживали внезапно, когда навещали его старые друзья и новые, просившие рассказать о Лапландии и Норвегии, Дальнем Востоке и Средней Азии. В такие минуты ему хотелось выбежать и сесть за руль «Москвича», всегда стоявшего в сарае и служившего для поездок в Москву и обратно. И укатить куда-нибудь опять в туманные края непуганых птиц, в молодость.
Иногда по вечерам, если Михаил Михайлович не удил, приходили к нему ребята. В саду рассаживались на скамейке, сделанной, как и стоящий здесь стол и другие вещи, собственноручно Пришвиным. Большинство ребят и их родителей он знал по именам. Ребята, конечно, просили рассказать о приключениях. Обняв их и глядя на шумящие верхушки деревьев, он вспоминал невыдуманные истории из своей жизни, удивлявшей даже Горького. Рассказывал, как появилась у него страсть к путешествиям, как в детстве пытался убежать в Америку, как, движимый страстью изведать иные края, увидал, наконец, Онежское озеро - Онего, что «огромно, как море, страшно в своих скалистых берегах», где солнце почти не садится за горизонт, а уткнется, подобно утке, в воду и тотчас же вынырнет. А еще описывал некоторые случаи из своей охоты. Однажды застрелил он в дальневосточной тайге барса - шикарный ковер получился.
И вдруг Пришвин, хитро подмигнув, обращался к ребятам:
- А кто из вас знает, отчего у оленей белые пятнышки? Не знаете? Слушайте…
Пришвин подчеркивал, рассказывая все это, что не праздное любопытство, не просто непоседливость толкали его к путешествиям и приключениям, а горячее неуемное желание увидеть невиданное и передать красоту этого невиданного людям.
А как передать? Конечно, словами - ибо фотография (ею, кстати, страстно увлекался писатель) не передает всей живости и своеобразия виданного да и не все можно заснять: снимок ведь остается в альбоме у владельца и доступен только его родственникам и друзьям. Книги же расходятся по всему белу свету - и поэтому нужно писать. Конечно, если умеешь выразить словами неповторимую прелесть природы и человека в ней.
Этот волшебный дар чувствовал, берег и развивал непрерывным трудом Пришвин. Вот и в Дунине собирал он эти драгоценные алмазы слов и щедро одаривал ими людей.
Его день начинался с горластого петуха, оравшего у него в курятнике раньше других на деревне. Пришвин выходил из дома и ощущал всей душой великолепие ранней зари.
В Дунине, как п прежде в других уголках, были у него свои любимые просеки и ручьи, деревья и лесные озера. Любуясь ими, он все время совершал открытия на этих тропах, которые показались бы другому человеку давно надоевшими и до деталей изученными.
Однажды остановился он у трех, ничем не примечательных деревьев.
- Посмотрите-ка! Видите, в середине береза. Как картинно и горделиво распустила она свои зеленые кудри! А слева от нее совершенно высохший ясень, справа клен, живой и сильный, хотя и довольно потрепанный. Разве не напоминает вам это жизненную, а зачастую и человеческую драму, когда душа одного засыхает в борьбе за любовь и счастье, когда побеждает другой, хотя и но даром досталась ему победа.
Впоследствии этот эпизод я прочел в пришвинском «Дневнике».
В книге «Лесная капель» Михаил Михайлович Пришвин описывает свое путешествие вдоль лесного ручья, встречу с толстым упавшим поперек деревом, как бы пытавшимся остановить течение говорливой струи. А ручей все же пробился, «нашел себе выход под деревом и быстриком, с трепетными тенями бьет и журчит». И вот какой вывод делает писатель:
«Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода бы безжизненно сразу ушла в океан, как из безжизненного тела уходит непонятная жизнь».
Восторгаясь окрестностями Дунина, Пришвин отдавал им предпочтение перед могучей дальневосточной тайгой. Это удивляло. Впоследствии в дневниках писателя (Пришвин записывал, словно на ходу зарисовывал, как художник, прямо с натуры) я нашел по этому поводу любопытнейшую запись. Однажды в дальневосточной тайге Михаил Михайлович спросил охотника Осипа, сможет ли тот пройти весь лес вон в ту сторону. Вначале Осип сказал, что может. Но тут же спохватился и сделал оговорку:
- Простите меня, я ошибся, надо было сказать не то, что «могу», а «если бог даст, то пройду».
«И он прав, - пишет Пришвин, - в таежных местах, будь хоть семь пядей во лбу, все чувствуешь себя не свободно, все кажется - не ты хозяин его, а кто-то посильнее тебя.
В этом и есть особенность таежного ландшафта, что он давит, тогда как в лесах подмосковных человек всегда возвышается и чувствует себя хозяином, и это веселит».
Но и в безобидном подмосковном лесу, и именно в минуты увлечения природой, случались с Пришвиным приключения, едва ли не стоившие жизни. Искусство требовало жертв, и каких!
Однажды увлекся он «окошками» в лесу. Об этом рассказывал так:
«Как бы ни был темен лес, как бы ни было внутри его густо, все-таки везде бывают во всякой густели просветы, вроде окошек на небе… Идешь себе по лесу… и эти окошки рядом с тобой идут. Но вдруг на ходу что-то мелькнуло в каком-то окошке, и ты сам остановишься, и на окошке этом остановишь внимание, и видишь, как это окошко то закроется, то откроется… Ветер ли там вверху помахивает лапой еловой, и она то откроет, то закроет окошко, или какая-нибудь птица сидит и качается, или зверушка. Нет решения вопроса… Дай-ка, хвачу на счастье из ружья! Хватил, и вдруг - о, господи! - это оказался медведь, себе лапой мед доставал. Медведь вскочил, поднялся на задние лапы и пошел на меня…»
Так добывал Пришвин материалы для своих бесчисленных и удивительных произведений. Только за время житья в. Дунине, то есть за семь последних лет, закончил он роман сказку «Государева дорога», написал десять рассказов, издал несколько книг. Здесь, на дунинских впечатлениях, рождалась его книга «Глаза земли». Это книга высокого, патриотического оптимизма, как н все творчество писателя, как и вся его жизнь. Ее мысль: тысячами, миллионами глаз смотрит земля па людей, красноречивым своим взглядом, жизнью природы показывая человеку пути к великому счастью. Познай мудрую жизнь природы, начиная от ничтожного на вид муравья и травинки.
Радищев в Немцове
Вступивший на престол после смерти Екатерины II сын ее Павел I решил вернуть нз ссылки писателей Николая Новикова и Александра Радищева. «Великодушный жест» мог привлечь к новому императору сердца подданных.
До Радищева, находившегося в сибирском остроге Илимске, царский указ дошел в конце января 1797 года, через два месяца после подписания. Указ гласил:
«Всемилостивейше повелеваем находящегося в Илимске на житье Александра Радищева оттуда освободить, а жить ему в своих деревнях, предписав начальнику губернии, где он пребывание иметь будет, чтобы наблюдение было за его поведением и перепискою».
Говоря другими словами, жить Радищеву в старой столице Москве и новой - Петербурге - не разрешали. И устанавливали за ним полицейский надзор.
Поселиться Александр Николаевич решил близ Малоярославца в сельце Немцове, выделенном ему родителями. Радищев торопился приехать до весенней распутицы. Тяжел оказался этот зимний путь. В дороге простудилась и умерла жена Елизавета Васильевна. На руках отца осталось трое малолетних детей. Дорога шла через Тобольск, Тюмень, Екатеринбург (ныне Свердловск). В Кунгуре, около Перми, в одном доме он увидел рукописную копию своей книги «Путешествие из Петербурга в Москву», за которую был приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь. Значит, несмотря на строжайший запрет и угрозу наказания, книгу переписывали.
В Перми Радищев с детьми пересел на баржу. Поплыли по Каме, а потом на барках до Нижнего Новгорода. Про волжских бурлаков Радищев писал:
«Видел много больных, отставших работников, не дают им пашпортов, много им притеснения. В Услоне видел, как работника били нещадно за то, что отлучился».
Добрался Радищев до Немцова лишь к середине июля. Подъезжал он с бьющимся от радости сердцем. Здесь, в тихом подмосковном уголке, решил он провести остаток своей жизни в свободе и покое. Но радость оказалась преждевременной.
Дело в том, что отец Радищева ослеп и вынужден был доверить управление постороннему человеку. А тот стал расхищать имение.
Через несколько дней по приезде Радищев писал отцу:
«Немцово я нашел в великой расстройке и, можно сказать, в разорении. Каменного дома развалились даже стены, хотя не все. Я живу в лачуге, в которую сквозь соломенную крышу течет, а вчерась чуть бог спас от пожара, над печью загорелось. Сад как вызяб, подсадки не было, забора нет. Немцово заложено в банке, а оброк весь идет туда. Посуда вся вывезена, новопостроенная связь продана, лес в значительной степени вырублен».
Больно тронули сердце писателя нищета и разорение крестьян. Одному из знакомых он жаловался, что в дни, когда гроза и дождь не дают выходить из дому, печаль охватывает все его существо. Зато в погожие дни он много гулял, и постепенно неяркая, бесхитростная, но милая сердцу русская природа захватывала его:
«Я ухожу в небольшой лесок, который находится недалеко от моего сада, где нет ничего, кроме яблок. Я гуляю в лесу не для того, чтобы размышлять или стрелять дичь, которой там нет, а для того, чтобы собирать грибы».
В другом письме он трогательно рассказывает, что прямо против двора при въезде стоят три березы, современницы ого детства, так напоминавшие ему «о беззаботном начале жизни человеческой и нередко о горестном его окончании».
Нет, не только природа интересовала этого человека, с невиданной силой и негодованием бросившего в лицо русским правителям свое грозное обвинение и чуть не поплатившегося за это жизнью. И хотя в письме к А. Р. Воронцову он утверждал, что страсть к писательству у него прошла, он не мог не откликнуться на волновавшие его в Немцове картины социальной жизни.
Пером художника-патриота запечатлел он так называемое «отходничество» - вынужденный под угрозой голода уход крестьян из села на промыслы:
«Они тянутся мимо меня так же, как улетают дикие гуси и утки. Они оставляют свои жилища, чтобы искать средства к существованию, так же как птицы, которые покидают север перед заморозками».
Один из биографов писателя говорит, что, стараясь понять причины, заставлявшие многих крестьян покидать жилье, Радищев выясняет, что дает крестьянам земледелие, сколько зарабатывают они на стороне, уходя осенью на промыслы. Александр Николаевич разузнавал, сколько лошадей, коров и другой скотины имеют крестьяне Немцова и соседних деревень, старался выяснить стоимость этой живности.
В 1798 году Радищев ездил к родителям в Саратовскую губернию, а по возвращении в Немцово принялся за рукопись «Описание моего владения». Широким читателям, знающим писателя в основном по книге «Путешествие из Петербурга в Москву», это произведение, как и другие, созданные в Немцове, неизвестно. Оно показывает, что Радищев отнюдь не смирился. Он так же ярко и сильно, как и в «Путешествии», и теми же языковыми приемами описывает горькую участь крестьян. Вот они с песнями возвращаются после работы. «Блаженны, блаженны, е«ли бы весь плод трудов ваших был ваш. Но, о горестное напоминовение! Ниву селянин возделывал чуждую, и сам, сам чужд есть, увы!»
Особенность этого произведения, отличающая его от «Путешествия», состоит в том, что оно не ставит своей задачей художественное описание. Оно построено на убедительно точных экономических выкладках, сделанных Радищевым во время тщательного изучения жизни немцовских крестьян. Но художественное дарование автора, выказавшего себя на этот раз талантливым ученым-экономистом, то и дело невольно проступает.
В Немцове Радищев создал още ряд произведений, оставшихся в большинстве своем неоконченными вследствие трагической судьбы их автора. Это «Памятник дакгилохореическому витязю» - исследование о поэзии Тредпаковского, высоко оцененное Пушкиным; поэма «Вова», написанная белым стихом; стихотворения «Песнь историческая», «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам», «Осьмнадцатое столетие».
Последнее из этих произведений замечательно. Написанное в 1800 году, в последний год XVIII века, в преддверии нового столетия, оно как бы подводит итог тому, чего же добилось человечество за этот исторический период. Вдохновенно, хотя и тяжеловато, в архаическом стиле писал Радищев об отошедшем XVIII веке:
«Мужественно сокрушило железны ты двери призраков,
Идола свергло к земле, что мир на земле почитал.
Узы прервало, что дух наш тягчили, да к истинам новым
Молньей крылатой парят, глубже и глубже стремясь».
В стихотворении дается величественная картина безбрежного моря. Это вечность, в которую сливаются все реки времен. Поэт вносит в эту картину особую интонацию, обусловленную печальным опытом своей жизни:
«Урна времен часы изливает, каплям подобно:
Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли
И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов.
…Но знаменито во веки своею кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда».
В ночь па 12 марта 1801 года в Петербурге произошел переворот. Павел был задушен, на трон вступил его сын Александр I.
Через три дня последовал указ о восстановлении в правах дворян, осужденных так называемой Тайной канцелярией. В списках значился и Радищев. Александр Николаевич выехал в столицу. Он мечтал теперь остаток своей жизни посвятить борьбе за права народа. В августе 1801 года его зачислили членом Комиссии составления законов. Через некоторое время он предложил включить в новый закон ряд демократических положений. Его начальник, граф Завадовский, вызвал Радищева к себе и заявил:
- Охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?
Радищев уже успел убедиться в лживости либеральных обещаний Александра I и его правительства. Но своих взглядов изменить не мог и не желал. Жить без всякой надежды на осуществление идеалов он считал бесполезным. Утром 11 сентября 1801 года он принял яд.
Немцово называют теперь Радищевом. В 1949 году, в дни двухсотлетия со дня рождения автора «Путешествия из Петербурга в Москву» был тут поставлен обелиск с мраморной доской. Но как будто бы ничего не осталось здесь от времен Радищева: дома тут все новые с яркими цветастыми крышами.
Постойте… А не те ли три березы вон там, слева, шумят кудрявыми вершинами, шумят, словно рассказывая повесть о горестной, трагической и прекрасной жизни первого русского писателя-революционера… Березки-то радищевские!
Хуторок Орленева
В 1913 году известный артист Павел Николаевич Орлепев купил небольшой хутор под Москвой около станции Востряково тогдашней Рязанско-Уральской железной дороги (ныне Павелецкое направление). Давно уже мечтал актер об этой покупке - он хотел построить театр под открытым небом, в котором могли бы собраться все желающие. Его увлекала пропаганда лучших образцов мирового и русского искусства среди народа.
Еще весной, когда стало припекать солнышко и на пригорках обнажилась из-под снега побуревшая трава, Павел Николаевич начал строить театр. В Вострякове приобрел доски и столбы, нанял сразу десяток рабочих. Особенно позаботился о том, чтобы среди них оказались мастера, работавшие плотниками в театре. Благодаря необычайно широкому кругу знакомств в театральном мире ему удалось найти четырех таких мастеров.
- Из Москвы были выписаны декоратор и машинист, - вспоминал Орленев. - Дело закипело, и скоро наш скромный театрик был готов.
Кто-кто, а он-то знал, что не просто будет открыть театр для народа, который «сильные мира сего» всеми мерами до искусства и литературы не допускали: ведь сподручнее было одурачивать людей невежественных. Чтобы поставить спектакль в селе, нужно было добиться официального разрешения местных властей.
Исправник чрезвычайно удивился такой неслыханной просьбе, но сразу сообразил, «что к чему», и запретил в самой категорической форме открывать театр. Орленев бросился к своим влиятельным знакомым и высшим театральным чиновникам. Все давали разные советы, и никто не мог или не хотел помочь сам. Но хорошему делу повезло, оправдала себя поговорка «на ловца и зверь бежит». На Павелецком вокзале встретил артист некоего Дранкова, бывалого кино-администратора. И здесь же в вокзальном буфете дал Дранков хитроумный совет.
Через несколько дней большая толпа крестьян из Вострякова и соседних деревень пришла к пахнущему свежим тесом театральному павильону. За день-два перед тем на павильоне висело большое объявление о том, что здесь будет такого-то числа и в такой-то час бесплатно производиться большая киносъемка всех желающих. На киносъемку, мероприятие в те годы необычайно популярное, разрешение от исправника Орленев получил незамедлительно.
Когда собрались толпы мужчин, женщин, детей, стариков, откуда-то справа появился огромный, доставленный из сарая киноаппарат. Оператор с треском начал крутить его. Потом треск стал меньше, и на сцене началось представление. Крестьяне повернули головы к сцене и как завороженные просмотрели весь спектакль, лишь изредка вспоминая о киноаппарате, что тихо потрескивал в стороне и будто бы продолжал снимать.
На самом же деле аппарат был фальшивый. Кинематографисты лишь делали вид, что снимали. Так Орленев «провел» власти и на собственный страх и риск начал осуществлять заветное свое желание.
Накануне спектакля по окрестным деревням верхом на пони отправлялись два мальчика, наряженные индейцами. Они сидели друг к другу спиной и держали в руках красочные плакаты. Надпись гласила:
«Собираться всем, всем, всем бесплатно в Востряковский театр к часу дня. Пойдет «Горе-Злосчастье», семейная драма из чиновничьей жизни, с объяснением для крестьян лектора В. В. Ермилова».
Это был отец известного впоследствии советского критика Владимира Ермилова.
В одной из тогдашних московских газет появилась статья, живо изображающая обстановку, в которой происходили спектакли:
«Хуторок Орленева На одной десятине земли, с маленьким домиком в четыре комнаты. Проселок с морем ржи по обе стороны, воздух самый чистый, деревенский, пахнет пряно, вкусно и легко, на душе делается весело. Орленев играл чиновника, кончающего жизнь скоротечной чахоткой. Зрителей много, до двух тысяч человек. Все это серая масса заурядного крестьянства, старого, бородатого, безусого и молчаливого. Одно время пошел сильный дождь, но никто из зрителей не сделал попытку оставить свои места и укрыться от дождя. Пьеса кончалась, послышались возгласы со всех сторон: «Браво, спасибо». Народ расходился степенно, тихо, торжественно, точно после важного дела».
Сохранился снимок П. Н. Орленева тех лет. Ему уже было за сорок, но выглядел он значительно моложе. У него густая копна черных волос, выразительное худощавое лицо, пронзительные глаза. Энергично сжаты скрещенные на груди руки. В своей матросской куртке он похож на непоседу-моряка, вечно стремящегося к новым океанским рейсам.
Таким неугомонным непоседой и был всю жизнь Орленев, объездивший к тому времени едва ли не полмира и всюду пронесший гордое звание русского актера, вечное обаяние молодого артистизма.
Постоянная творческая неуемность сорвала Орленева и с этого насиженного гнезда. Вот что оп рассказывал:
- В 1914 году у меня возник новый план ставить бесплатно кинокартину «Бранд», засняв ее в Норвегии. Но па это необходимо было затратить пятнадцать тысяч рублей. О. Г. Рахманова, работавшая как режиссер во многих больших кино, стала энергично хлопотать и уговаривать киновладельцев дать мне нужный аванс… Мы начали готовиться к скорому отъезду в Христианию через Або и Стокгольм.
Но приблизительно через год Орленев, соскучившись по представлениям для крестьян, опять вернулся в свой востряковский хутор и начал спектакли. Ими заинтересовался основатель театрального музея Бахрушин. Орленев получил приглашение выступить в музее с рассказом о своих деревенских представлениях и решил свое выступление сделать комментарием к документальному фильму, снять то, что происходит на сцене и как на это реагируют крестьяне.
- Бахрушин сам со своими товарищами вызвался приехать на спектакль и просмотрел его весь до конца, - вспоминал Орленев. - Прощаясь, он обещал мне написать о впечатлениях, но я письма не дождался потому, что принужден был за совершенным неимением денег на прожитие заложить свой хутор и немедленно уехать опять на гастроли.
Орленев рассказывал далее, что ему очень жаль было расставаться с хутором и пони, верно послужившим искусству. Он уехал в гастрольную поездку по Уралу, Сибири, Закаслию. А когда вернулся - узнал, что заложенный хутор возвращен ему не будет из-за своевременной неуплаты долга.
Поделиться книгой: