Как ты там?

– Тогда что будем с этим делать?

– Может прокатимся завтра на пароходике, пока навигация не закрылась? И там их употребим?

– Хороший план. Тогда я утром допишу для тебя концепцию для тех людей, которые придут в понедельник, и давай встретимся на Киевской.

Мы покинули ОГИ, когда там уже начинались пьяные танцы и попрощались у памятника Грибоедову, где я сел на тридцать девятый трамвай, поехав к себе в Замоскворечье.

На следующее утро, потратив несколько часов на написание текста, я, как и каждый день до этого, поехал в больницу, где лежала моя мама после второй операции, которая должна была убрать последствия неудачно сделанной первой. Там меня всегда накрывало ощущение медленной и необратимой тоски. Не смотря на свои частые посещения, я не мог долго там находиться – мне было тревожно и грустно, а желание как можно быстрее попасть в привычную среду и вытеснить из своих мыслей всё происходящее там, мешало мне воспитывать в себе сострадание.

В три часа дня мы вместе вышли из метро на площадь у Киевского вокзала – адского места, наполненного измученными пожилыми женщинами, торгующими чем попало, подозрительного вида шпаной с деревенским загаром и южным говором, мрачных милиционеров и каких-то стрёмных девиц в боевой раскраске, судя по их виду – безжалостных и опасных. Про местных же нищих Илюша сказал, что они хоть и недотягивают до индийских, ещё в детстве искалеченных таким образом, чтобы внушать людям ужас и сострадание, но пугают его гораздо больше из-за своего дикого нрава и непредсказуемого поведения.

Стараясь побыстрее миновать это место, мы попали на пристань, а купив билеты, заняли хорошие места на готовом к отправлению катере, полупустом благодаря ещё не завершённому рабочему дню.

Отчалив, мы двинувшись в сторону Новодевичьего монастыря. Путь нам, как маяк, указывала высотка Университета, а прозрачный воздух ещё не тревожил пар из труб спящей всё лето ТЭЦ на Бережковской Набережной. Такие дни, полные бездонной небесной глубины хотелось продлить всеми доступными способами; пуститься в погоню за уходящим летом, прямо на юг, ступая босиком по горячим его следам.

– А ты не собираешься этой зимой опять куда-нибудь поехать, в жаркие страны? – поинтересовался я у Ильи, – Я бы тоже с тобой махнул, пока деньги есть.

Но в ответ он только отрицательно покачал головой.

– Сейчас всё самое интересное происходит именно здесь.

– Жаль, а то ведь я дальше Праги нигде и не был… Значит, придётся самому над этим поработать, – ответил я, надеясь, что моя профессия поможет мне путешествовать по миру.

Вообще, начало двухтысячных – это было время больших надежд.

– О, кстати, к нам ещё присоединится одна девушка, – вспомнил Илюша, – Сейчас я ей позвоню, чтобы она подсела к нам у Дома на Набережной.

Уточнив у кого-то из команды, во сколько мы там окажемся, он коротко договорился о встрече.

– Слушай, мне кажется, её тоже надо угостить.

– И что ты предлагаешь?

– Давай немного оторвём от каждой из наших бумажек и ей отдадим.

– Знаешь, мне не жалко, но что произойдёт с этой девушкой, когда в её сознании случится конфликт между «рыбами» и «стрельцами»?

– Федь, по-моему всё это такая туфта! Просто что-то мягче прёт, а что-то жёстче. Конечно, какие-то кислотные сорта доставляют дискомфорт, поэтому про них и говорят, что вот эта добрая, а та злая. Но какие-то более сложные характеристики… Я в это не верю. Тем более она полгода работала администратором в клубе «Птюч» и её подобной хренью не удивишь.

– А-а, ну так бы сразу и сказал!

Цены на спиртное в убогом корабельным баре оказались непомерно завышены, но самым недорогим напитком там оказалось почему-то шампанское. Мы взяли бутылку, оторвали каждый по одной трети от своей бумажной полосы, оставив это для Илюшиной подруги, а остальное прожевали во рту, запив порцией «брюта» с щекочущими рот кислыми пузырьками.

В это время мы медленно проходили мимо Воробьёвых Гор, где деревья ещё не успели пожелтеть и это казалось необычным – все последние годы осени выдавались пасмурными и дождливыми.

– Всё-таки во всемирном потеплении есть какие-то плюсы, – заметил я, ещё не подозревая о том, что изменение климата вскоре обернётся для нас сырыми и затяжными зимами.

Сидя на верхней палубе и подставив лица нежному сентябрьскому солнцу, мы ловили последние подарки безвозвратно уходящего лета, пытаясь сберечь в своих телах его тепло, как в аккумуляторных батареях, согреваясь ими долгой зимой. В какой-то момент мне показалось, что мотор нашего корабля уж как-то слишком громко тарахтит, а затем я стал различать в его гудении ритмичную музыку. А когда мы миновали Парк Горького с нелепым турецким Луна-Парком на набережной и проходили под Крымским мостом, накрывшая нас тень поменяла нечто неуловимое внутри моего зрительного восприятия. Снова оказавшись на солнце, мир приобрёл некую глубину и я наслаждался открывшейся мне перспективой с видом на Стрелку и стоящего на ней Петра Первого. В этот момент у меня получилось увидеть родной город свежими глазами приехавшего сюда иностранца и эта набережная, бывшая заводская окраина, построенная из тёмно-красного кирпича, почему-то вызывала в памяти ранние стихи Маяковского и выглядела незнакомой, чужой и прекрасной.

Мы причалили у театра Эстрады, и на борт взошла Настя – очень милая и интеллигентная девушка с короткими волосами и нежной улыбкой. Мне она сразу понравилась, а так как действие вещества к тому времени уже начало себя проявлять, то показалось, что от неё исходит едва уловимый мягкий свет. Не знаю, о чём именно думал в это время Илюша, но, наверное, именно тогда он в неё и влюблялся.

Взяв ещё одну бутылку шампанского, мы расположились на корме и попытались завести беседу, но в тот небольшой отрезок времени, когда тебя только прихватывает и начинает накрывать, все ощущения сосредотачиваются на внутреннем состоянии. Тогда хочется стать молчаливым и неподвижным, осознавая, как где-то в глубине океана твоего подсознания из-за сотрясения дна зарождается мощная волна цунами. Вот она формируется и, набирая высоту и скорость, идёт в сторону берега, чтобы обрушиться на него и смести все логические постройки твоего разума.

В такой момент я посмотрел в тёмно-коричневую воду Москва-реки и неожиданно прочувствовал весь ужас произошедшей месяц назад катастрофы, связанной с подводной лодкой «Курск». Тогда мы ещё не знали подробностей – только в октябре водолазы вскрыли отсек и нашли предсмертную записку в кармане кителя капитана, но я вдруг представил обстоятельства смерти экипажа, задохнувшегося при пожаре в этой напичканной современным оборудованием машине смерти для выпуска атомных торпед и самой напоминающую формой боевую торпеду.

Тогда я достал блокнот, ручку и написал стихотворение:

В Баренцевом море

Ветер и туман,

Дремлет под водою

Сомкнутый капкан.

И никто не вскроет,

Лето – не придёт,

Нам никто с тобою

Глаз не отведёт.

– Ты что, фиксируешь ощущения? – поинтересовался Илюша.

– Нет, просто пишу.

– Можно, я взгляну? – попросила Настя.

– Да, конечно, – я протянул ей блокнот.

– Что ж, начало трипа у вас хоть и не весёлое, но вдумчивое, – проговорила она, прочитав, – Именно это мне сейчас и надо. Давайте, что там у вас, я тоже это приму.

Мы как-то сразу оживились, выдали Насте обрывки наших бумажек, и она бросила их в шампанское, как это иногда делают на новый год, выпивая и проглатывая записку с загаданным в ней желанием.

– За прекрасную осень и идущую за ней зиму,– произнёс я нечто вроде тоста, – И чтобы она не была с нами слишком жестока.

Однако мой оптимистический порыв остался без ответа. Грохот корабельного мотора сдавливал ставший восприимчивым слух и сквозь него явно проступал чужеродный шум, напоминающий шипение пузырьков в шампанском или треск работы сварочного аппарата. Мы слишком поздно поняли, что сами себе всё портим – нам следовало бы отправиться на прогулку в тихое место среди деревьев, где-нибудь в Нескучном Саду, а не сидеть в тарахтящем катере, нюхая дым солярки, но сейчас как-то переиграть ситуацию уже невозможно – прихватившее нас вещество оказалось совсем не весёлым, а вдумчивым.

Мы неотвратимо погружались в себя и разобщались, занятые осмотром собственных глубин, поднимая с неподвижного дна осколки и обрывки невысказанного – а это занятие требует серьёзной сосредоточенности. Да и на уровне обычных телесных ощущений всё тоже протекало непривычно. Шампанское просто стекало по пищеводу, как вода в сток раковины, а из процесса курения полностью ушло удовольствие, оно не вызывало теперь никаких ощущений, даже неприятных. Сигарета казалась сделанной из пластмассы, а её дым вовсе не будоражил, став каким-то нейтральным, и я даже обрадовался, что смогу теперь запросто бросить это бессмысленное занятие, но, разумеется, ошибался.

Короче, к концу поездки мы очень сильно прибились. Когда наш корабль причалил напротив Новоспасского монастыря и маленького пруда перед ним, на берег мы сошли какими-то изумлёнными, как космонавты, ступающие в своих неудобных скафандрах на поверхность незнакомой планеты. Медленно шагали по трапу, внимательно смотря не перед собой, а куда-то внутрь. Со стороны могло показаться, что мы только что получили какое-то трагическое известие и вот теперь его перевариваем. Впрочем, такие же застывшие выражения лиц бывают у сильно пьяных людей, перед тем, как они начинают падать или что-то выкрикивать, как правило, они уже находятся в фазе беспамятства. Однако наши мозги работали сейчас с быстротой разгоняющегося компьютерного процессора. Каждый структурировал в своей голове биты информации, мысли имели столько разветвлений, что их трудно было одновременно удерживать в голове, отсюда и возникало это ощущение изумления. Но, скорее всего, нас удивляли даже не мысли, как таковые, а сам механизм их воспроизведения, словно мы впервые обратили внимание на то, как устроен наш разум и теперь сокрушались, что не используем его возможности в полную силу.

Мне хотелось побыть одному, но одновременно и с кем-то общаться, но потом я понял, что вести диалог легче всего с самим собой. Мы как-то быстро попрощались и Илюша с Настей, поглощённые обработкой собственных мыслительных ощущений, даже не удивились, что мы расстаёмся. Всё в этот момент было скомкано и сумбурно, они явно спешили, но сами не понимали, куда именно, а я остался на берегу пруда, разглядывая отражение куполов монастыря, и совершенно не понимал, что делать дальше. Не представляя, каким должен стать следующий пункт моего назначения и как до него добраться, потому что поездка в метро в таком состоянии была равнозначна прогулке по наполненному чудовищами Бестиарию, а ловить машину не имело смысла из-за пятничных пробок.

Но внезапно я осознал, что нахожусь неподалёку от Крутицкого Подворья, где осенью после окончания школы семь месяцев проработал в реставрации помощником каменщика. Именно там мне и стоило сейчас оказаться и, как только я обрёл цель, собранно и бодро двинулся для её исполнения, всё встало на свои места, и мой маршрут пролёг мигающей пунктирной линией по воображаемой карте.

Довольно скоро я попал в тихое пространство этого памятника архитектуры – большой двор с Успенским собором, окружённым каменными палатами и галереями между ними. На территории я не заметил ни одного человека, но, судя по всему, реставрационные работы до сих пор продолжались. Ноги сами принесли меня в дальнюю часть комплекса, к Воскресенской церкви, которую мы восстанавливали после того, как она много лет была жилым домом. Здесь я научился класть кирпичи и писал свою первую повесть, которая так и осталась неоконченной россыпью рукописных фрагментов.

Я взглянул на крышу, которую мы укрепляли кладкой и обшивали досками, вспомнив, какой трепетный вид открывался с неё на Москву. Ровно девять лет назад, в сентябре 1991 года, стояла такая же чудесная погода. Облокотившись на стропила, я смотрел на уютное Замоскворечье и ажурную Шуховскую башню, а за ней сверкала на солнце золотая вершина здания Академии Наук, далёкая, как мечтания семнадцатилетнего юноши о необычных открытиях, творческих прорывах, судьбоносных встречах с единомышленниками и, конечно, любви.

И тогда я понял, что пришёл сюда в поисках подсказок, способных сообщить мне, как выстраивать свою жизнь в дальнейшем, а благодаря принятому веществу казалось, что они где-то рядом – как в зоне моего сознания, так и в окружающих повсюду деталях. И если я сумею их обнаружить, то смогу создать себе в помощь некую схему, типа таблицы Менделеева.

Обойдя церковь против часовой стрелки, я заметил открытую железную калитку и попал через неё в узкий двор, огороженный Набережными палатами, за которыми начинался обрывистый спуск к невидимой отсюда реке. Так я и оказался в давно забытом мной заповедном пространстве. Одном из тех, где в потайных складках большого города полностью прерывается течение времени, там кирпичные стены заросли диким виноградом, а под ногами поблёскивают остатки ушедших в землю каменных плит.

Пытаясь сосредоточиться сквозь клокотавший внутри меня кислотный сумбур, я подобрал несколько обломков старых кирпичей из небольшой кучи, чёрным маркером написал на них слова «страх», «эгоизм», «лень», «творчество», «любовь», «красота», «страдание», и принялся раскладывать их на полу. В тот момент мне казалось, что, воспользовавшись логикой причинно-следственных связей, я смогу вывести единую формулу для всех этих элементов.

Конечно, со стороны это выглядело, как занятие глупое, но именно таким образом я проводил сеанс воздействия на свою страдающую неврозами психику, в процессе убедившись, что менять стоит не себя, а само своё отношение к себе и миру вокруг. Все мои построения неправильны изначально, а каждое чувство самоценно и неотделимо от нас самих, но его можно просто отложить в сторону, чтобы оно всё так же присутствовало, но не доставляло тебе беспокойства.

Вот тогда я и вспомнил ритуальную игру своего глубокого детства, поступив с осколками камней тем же образом – брал в ладони каждый из них, устанавливал эмоциональную связь с написанным на нём словом, присматривал для него подходящее место во дворе и оставлял там.

И, кажется, мне это помогло, потому что уже безо всякого страха перед обитателями подземелья я спустился в метро.

Странно, но там, внизу, уже царила осень, отметив человеческие лица своей тусклой печатью. Я ехал в вагоне, который очень сильно качало, напоминая какой-нибудь раздолбанный поезд «Москва-Севастополь» и мне вдруг очень сильно захотелось поехать на нём вслед за ускользающим летом, очутится в середине октября на пустом пляже ещё тёплого моря и там отпраздновать свой день рождения. Но только стартовать туда мне было не с кем, а путешествовать в одиночестве я ещё не решался, оценив всю прелесть таких поездок только после тридцати лет.

На переходе с Таганской радиальной на кольцевую меня вдруг неожиданно взяли под руки двое каких-то стрёмного вида парней и, выведя из толпы, поставили спиной к стене перехода. Один из них, высокий и худощавый, навис надо мной и глаза его непрерывно бегали из стороны в сторону, а второй, такой же маленький, как я, был совсем страшный, с печатью вырождения на лице, низким лбом и похожим на пятачок носом. Судя по всему, он и играл в их дуэте роль пугала. Приблизив ко мне вплотную своё лицо, он приоткрыл рот, дыхнув гнилью и обнажив потемневшие кариесные зубы.

Сама ситуация показалась мне немного жутковатой, но я тут же вспомнил, что мой страх – это всего лишь обломок кирпича, просто эмоция, которую я могу пережить и отбросить.

– Здорово, ты из Люберецких знаешь кого? – с налёта спросил он, и когда вместо ответа я промолчал, то продолжил, – Нам нужны деньги. Одолжи немного.

– Нет, – я отрицательно покачал головой, – Всё, что у меня есть нужно мне самому.

Такой реакции они явно не ждали, поэтому с удивлением переглянулись.

– Давай я въебу ему прямо здесь? – с готовностью предложил Маленький своему подельнику, одновременно следя за моей реакцией.

– Ты чё не видишь, он вскрытый, оставь его! – неожиданно занервничал Длинный.

Он взял своего приятеля за плечи, отворачивая его от меня, словно переключая на другую цель своего натасканного пса, но тот ещё успел бросить мне:

– Живи пока!

И они нырнули в человеческую реку, внезапно исчезнув в этом потоке, а я проследовал дальше на кольцевую линию.

Эта попытка ограбления, как ни странно, оставила меня равнодушным – я отнёсся к тем существам, как к падальщикам, стоящим в самом низу пищевой цепочки хищных животных или карикатурным персонажам, типа Винтика и Шпунтика – именно по этим причинам им не удалось меня напугать.

Гораздо больше мои мысли в тот момент занимало жёлтое табло перед тоннелем, где показывалось точное время и его количество до прибытия поезда. Тогда мне нравилось, случайно проходя мимо, обнаружить там симметричные или одинаковые цифры, вроде 13.31 или 22.22. Это представлялось мне неким кодом к будущему счастью, поэтому я так обрадовался когда, садясь в вагон подъехавшего поезда, заметил, как знаки времени на электронном циферблате словно специально для меня на мгновение замерли в виде трёх одинаковых чисел 18.18.18.

Выйдя на Добрынинской и попав в вечерний пятничный пик, когда все возвращались со своих работ, я скользил мимо людей, как сквозь заросшее высокими травами поле, а когда подошёл к переходу на Серпуховскую, чтобы подняться наверх уже оттуда, то встретил Лиду.

Её я узнал сразу, за эти годы она стала только красивее и теперь спускалась по ступеням прямо ко мне навстречу.

– Лида? – удивился я, – Здравствуй.

А она как-то осторожно улыбнулась, сказав мне: «Привет». Первое слово через девять лет – о, опять этот временной промежуток – со времён окончания школы.

Она была той самой девочкой в нашем классе, с которой у меня сложились доверительные отношения, но дружили мы только внутри школьных стен – у меня тогда уже были совсем другие компании, я даже не остался на дискотеку выпускного вечера и с тех пор мы больше не виделись.

– Давай выйдем на улицу, – предложил я, после того, как мы безуспешно попытались обменяться несколькими фразами посреди бурлящих завихрений человеческого водоворота, – Здесь нельзя говорить.

– Пошли, – сразу согласилась она, – Правда у меня не так много времени.

Конечно, мне было интересно всё про неё узнать, но особо задавать вопросы – а я в своём состоянии остерегался лишний раз это делать, чтобы не ляпнуть невзначай нечто странное – мне не пришлось. Как только мы понеслись вверх по ленте эскалатора, она начала сама.

– Я только что из посольства, мне дали визу, и я, Федь, рассталась с женихом со своим, а теперь уезжаю в Ирландию работать.

– В Ирландию? Но там же холодно… – я был так удивлён, что зачем-то ещё добавил, – Да и пьют много…

– Ну, не больше, чем у нас. Кстати, на счёт выпить – после сегодняшнего стресса мне это необходимо. Я сейчас еду к подругам на мои проводы, но раз уж мы так странно встретились, то нужно раздобыть пластиковые стаканы.

– Но почему не в более тёплую страну, в Испанию, например? – поинтересовался я, когда, купив всё необходимое, мы прошли мимо храма Вознесения Господня за Серпуховскими воротами.

– А ты думаешь, у меня есть выбор? Во Францию меня не взяли, а я нормально знаю только два языка.

– Круто. Я-то вообще ни одного. И что ты там будешь делать?

– То, чего не умеют и не хотят делать местные, – загадочно ответила она, при этом лицо её никакой радости не выражало, а над бровями проступили морщины.

Тем временем мы оказались во дворе дома, бывшего когда-то городской усадьбой, где на втором этаже ещё уцелела выступающая полукругом застеклённая терраса летнего сада. Его я обнаружил совсем случайно, много раз проходя мимо ничем не примечательного фасада, а двор стал теперь совсем миниатюрным, перекрытым забором соседней стройки. Помещались там только двойные качели, клумба и давно стоящая здесь, похожая на жука старая «Волга».

Это было ещё одно заповедное место, но оно слишком обветшало и уже не выдерживало натиска времени; на его крыше росли деревья, а в единственной квартире, где вечерами горел электрический свет, окна всегда были занавешены шторами, оттуда не доносилось ни звука. Казалось, про него все забыли – и районные застройщики и историки из Архнадзора; теперь дом будет много лет медленно разрушаться сам по себе, пока город не поглотит его и переварит.

Мы сели на качели напротив друг друга, и Лида достала из пакета бутылку иностранного игристого вина, скорее всего поддельного, хотя уверяла меня, что купила её в проверенном магазине.

Впрочем, мне было все равно, где его изготовили, в Италии или Рязани; важно было само сочетание алкоголя, пузырьков углекислого газа, двора дома с почти двухсотлетней историей и покидающей страну Лидой, с которой меня связывала сейчас трепетная грусть по нашим несостоявшимся отношениям.

– Представляешь, у меня ведь даже мозгов не хватило телефон у тебя попросить, – сказал я, открывая бутылку с пробкой, как у шампанского, – Я тогда думал – всё, школа кончилось и всё связанное с ней тоже, только потом уже пожалел, спустя годы.

– А у меня твой всегда был. Я взяла его у Ярославы, её мама состояла в родительском комитете, у неё все номера были.

– И чего ты не позвонила?

– А зачем? Ты ведь даже ушёл с выпускного, тебе всё это было неинтересно. Впрочем, думаю, ты сам давно понял, как бессмысленно цепляться за своё прошлое.

– Тогда за твой отъезд, – сказал я, протянув стакан, откуда слышалось мощное, как мне показалось, шипение, напомнившее шум в голове, оставивший меня лишь после визита в Подворье.