Тунисские напевы

– В гареме редко что-то происходит, оттого госпожам и скучно.

– Верно… в гареме, – голос её дрогнул. – Что я развела с тобой разговоры? Можешь идти!

Кирго поклонился, словно французский маркиз, и медленно вышел. «Привыкнет» – думал он. А Гайдэ тем временем удивлялась своей ненужной откровенности по поводу гарпий. Но чему тут удивляться, ведь в новом месте мы сразу стремимся найти родственную душу, высказать ей все наши печали и радости, и находим ее, так или иначе.

3

Уже смеркалось. Зажгли факелы, засветили лучины. Со стороны мечети отзвенели тяжёлые звуки. На двор вынесли стол, стулья, кресла и всю иную необходимую утварь. Кухарка Милима обыкновенно суетилась больше всех. Кирго помогал ей старательно, а Малей делал вид.

Всё было готово. Девушки собрались вместе и уже трапезничали. Не было лишь одной, и она появилась опять в чадре. Все посмотрели на неё, как на дурнушку, и решили, что она попросту не поняла суть мусульманского обычая, так как была чужестранка. Лишь некоторые угадали в её действиях протест. Чадра мешала Гайдэ есть, стесняла движения, стягивала тело и не давала свободу. Веяло прохладой, а потому жары от чёрной ткани уже не чувствовалось. Но косые взгляды и неловкость движений не останавливали Гайдэ. Она ещё больше горячилась, как ребёнок, который чтобы наказать родителей отказывается от сладостей.

После ужина кто-то отправился в купальню, кто-то играл на дудуке (армянской флейте), кто-то разговаривал. А Гайдэ ушла в покои, легла на своё ложе прямо в чадре и молча смотрела в потолок. Ни тоски, ни жалости не чувствовала она. Клетка только захлопнулась, и чудилось, будто ничего не изменилось. Чёрная ткань в ночном свете смотрелась угрожающе; к тому же покалывала нежную девичью кожу. Но дева оставалась непреклонна: «Буду спать в чадре… и завтра в ней буду», – думала она.

Неожиданно над ней раздался голос: – Эм, привет, знаешь, меня зовут Гайнияр.

Она подняла голову.

– А тебя зовут Гайна, да ведь?

– Гайдэ.

– Ах, ну значит, я не расслышала. Ты протестуешь с чадрой, это я понимаю. Да что там? – Гайнияр запнулась, её полное тело неловко качнулось под светом лампы. – Ты ведь знала, куда ехала. Да и сама ехала. Ты издалека? Сколько тебе лет? Ну…

Гайдэ угадывала на что отвечать. Встав с ложе, она прошлась по комнате. Гайнияр невольно наблюдала за ней, будто силясь разглядеть какое-то чувство.

– Я из Греции, – начала Гайдэ. – Лет мне восемнадцать. И да, я знала, куда ехала, ты права. И сама поехала. А всё же на сердце нелегко.

– Понимаю, – вздохнула Гайнияр, и глаза её засветились той странной добротой, какая есть только в людях несколько полноватых, угловатых и неуклюжих. – Ничего, привыкнешь. Тебя ещё не скоро к господину на ложе поведут. Сначала будут обучать: танцу, манерам, речам даже. Вздор, да что делать.

– А ты сама, откуда? – не выдержала Гайдэ и женское любопытство взяло верх.

– Я отсюда, но моя мать пленница из-за моря, поэтому я не арабка и не туниска.

– А давно здесь?

– Да с год.

И так девушки немного помолчали, а потом нашли тему и разговорились, как это обыкновенно бывает с девушками. Речь шла о безделицах, о повседневных делах и каких-то забавных историях, рассказывая которые Гайнияр задорно смеялась. От этого беспечного смеха Гайдэ казалось, будто она уже давно знакома с ней.

Тут в комнату влетела Мусифа. Длинный шлейф полупрозрачной ткани вился за ней и повсюду разливал сладкий аромат, одной ей свойственный. Чёрные бровки её нахмурились.

– А чего это вы здесь секретничаете? – обиженно произнесла она, уперев руки в бока. – Гайнияр, так не честно! Я тоже хочу с новенькой поболтать. Так подруги не поступают! Меня зовут Мусифа.

– Меня Гайдэ, – отвечала гречанка.

И Мусифа присоединилась к беседе, словно первая часть разговора происходила при ней. Она вела себя легко и будто знала, что ей хотят сказать в следующее мгновение. Душа её не дичилась новых людей, не стремилась показать себя умнее или лучше, чем она была на самом деле. Оттого Гайдэ ещё больше разомлела, начала говорить откровеннее и чаще. И теперь, когда все расходились по спальням и факелы гасли на улицах, они всё ещё говорили о чём-то.

– Малей старый и уродливый, фи! – корчилась Мусифа, морща прекрасный носик, чем смешила подруг. – Он всё живёт рассказами о могуществе и власти Османских евнухов и думает, что здесь ему будет тоже. Да только здесь подражают, а подражание почти всегда хуже. Вот и гаремы у нас не такие роскошные. Тут Мусифа принялась рассуждать о всевозможных украшениях, тканях, заморских зверях и угощениях, подаваемых наложницам в Османской империи; так бы она проговорила до самой ночи, если бы Гайдэ не перебила её.

– А второй… Кирго, расскажите о нём.

Гайнияр задумалась, подыскивая в своей хорошенькой головке слова поумней. Мусифа отозвалась сразу:

– Он хороший, услужливый, тихий. Мы с ним часто болтаем, и он интересно рассказывает. Только, он отчего-то относится ко мне несерьезно.

– Да с чего бы! – смеясь вопросила Гайнияр, и перебила: – а вообще он добрый, только всегда молчаливый, уж точно приятнее Малея. Ведь история у него печальная.

– Какая же?

– Его в детстве похитили, и он с тех пор в гареме.

– Пытался сбежать?

– Не знаю. Да и никто не знает.

– А ещё он смелый, – вскрикнула Мусифа и щёчки её покрыл чудный румянец, – он вора в покоях поймал. А у того, говорят, кинжал был, и Кирго с ним дрался, за нас дрался.

В комнату заглянул Малей и предупредил о позднем часе. Девушки переглянулись, как обыкновенно переглядываются девушки в таких случаях: с насмешкой в глазах и равнодушием на лицах.

Все уже готовились ко сну. Свечи на люстре потушили, и осталось несколько обыкновенных слабых лучин, которые всегда горели, чтобы евнухи могли видеть наличие дев на своих местах. Этот томный полумрак шёл к девичьей опочивальне. Ложе Мусифы находилось на противоположной стороне комнаты, у двери, а ложе Гайнияр рядом с ним. Девушки облачились в ночные шаровары и рубашки, которые хоть и были свободны, но не могли скрыть соблазнительных изгибов. Гайдэ всё ещё не снимала дорожной чадры. Ей хотелось лечь так, но поговорив с новыми подругами, она успокоилась, решила, что это ни к чему не приведёт и сняла чадру.

В это время в темноте мелькнула печальная женская фигура. Она подошла к ложе, что было рядом с ложем Гайдэ, и исчезла за его перегородкой. Гайдэ только подумала: «Кто же она» и тут же уснула.

И всё замолчало, будто в смутном ожидании. И долго ещё евнухи ходили по двору, осматривая и охраняя хрупкий покой девичьих грёз.

Наутро Кирго выходил из кухни на внутренний двор. Солнце было выше острия копья, потому молитвы и множество трудов были завершены. Он шёл мимо диванов и кресел, на которых сидели наложницы и отовсюду доносился странный лёгкий шёпот.

«Вы её видели?» – послышался несдержанный возглас одной из девушек.

Кирго старательно сбирал на стол фрукты к обеду. А вокруг всё кипело, точно в улье. Сначала он не обращал на то внимание, но позже заметил невероятное оживление. Все прихорашивались, бегали, перешёптывались. Когда, наконец, угощения были готовы, никого невозможно было дозваться. Старая Милима беспрестанно зазывала всех за столы, по временам причитая и вздыхая, как вздыхают тучные пожилые хозяйки, когда кто-то из домашних не повинуется их воле. Уже и Кирго с Малеем стали подгонять девушек.

И вот собрались. Кирго заметил, что сегодня все были особенно красивы. «С чего бы?» – подумалось ему. И обводя взглядом толпу красавиц, он увидел новое лицо.

На лбу ее, меж каштановых кудрей блестела золотая монета. Две тяжелые густые косы упадали вниз, почти касаясь пола. Средь каштановых локонов блестели очи, чёрные, как смерть. И шёлк ресниц осенял их, будто ночное небо звёзды. И стройней, и выше она казалась, чем другие.

Какое-то величье было в ней, какая-то надменность. В изгибе губ, капризном и одновременно покорном каждой её мысли. В нежно-алом румянце, то тающем, то внезапно расцветающем на загорелых ланитах.

То была Гайдэ. Она стала причиной внезапного цветения этой клумбы. Так, красота одной способна оживить и возвысить красу остальных, пусть даже дело в банальном соперничестве.

После обеда привели двух рабынь, которые играли музыку. В центре двора постелили ковёр. Накидали мягких подушек и пледов. Кирго с Малеем махали большими опахалами, похожими на павлиньи хвосты.

Одна из рабынь заставляла трепетать дамасскую лютню: мелодия то медленно и лениво растекалась по воздуху, то вдруг замирала, точно раненный зверь, то бежала вниз, как горный ключ. Вторая рабыня с раскосыми глазами и длинной шеей обрамляла мелодии первой звуками татарской флейты; так золото обрамляет алмаз в дорогих безделушках.

Девы придавались безделью и болтовне. Малей хоть и был главным евнухом, но с таким маленьким штатом слуг вынужден был сам прислуживать и оттого не злился, – охладевшие души не способны на злобу – но ворчал. А Кирго наблюдал: невольно, напряжённо, исподлобья, почти тайно. Он понял, почему сегодня все хотели казаться лучше. Однако заметил, что некоторых эта перемена почти не коснулась. Во всяком случае Мусифа и Асира вели себя и выглядели также. Мусифа от простоты и осознания своей прелести, а Асира из гордости и нежелания показать другим страх пред собственным увяданием. И Жария осталась прежней. Но Кирго не понимал этой девушки и почёл, что это от того, что она сама не хуже Гайдэ. А ведь так и было.

Вы, дорогой читатель, ещё ничего не знаете о Жарии. Так позвольте рассказать вам. Это была девушка высокая, стройная, с несколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, с редкою кожей, чистою и гладкою, как фарфор, с густыми белокурыми волосами. Её тонкий стан только развивался и расцветал, но уже сейчас был несравнимо лучше всего того, что предлагает нам этот мир. Она, бесспорно, была драгоценным камнем, и если бы она жила в Османской империи, то вполне могла бы стать женой Султана, а если бы родилась в Европе, то без сомнения покорила бы её. Но мы свами уже видели Жарию. Ведь это она в ночи промелькнула мимо Гайдэ, упав на соседнее ложе. Она была так таинственна, так загадочна. И мы, и Гайдэ хотели знать кто она. А теперь вот сидит на ковре, кушает виноград с равнодушным видом; и нет в ней никакой загадки.

Кирго отчего-то не глядел на Гайдэ. Рядом с ней в тени сидели Мусифа и Гайнияр. На них ему гляделось легко: Мусифа махала рукой и улыбалась, рассказывая что-то; Гайнияр глубоко дышала, не перенося надвигающийся зной. А Гайдэ (Кирго раз всё же взглянул на неё) была равнодушной и немой. И ничего не бросилось ему в глаза, не взволновало, не обожгло. И он молча махал подобием рапиды.

4

День угасал; бордовые облака бежали по небосводу, будто отбрасывая слабые лучи, которые скользили по каменным семиметровым стенам и круглым башням Великой мечети Сусса. Все готовились к Магрибу (вечерней молитве): муллы и муэдзины ходили взад и вперёд по просторному внутреннему двору, украшенному высокими арками с трёх сторон; служители Аллаха взирали на всех с таким важным видом; а простые богомольцы толкались, суетились, будто желая занять место получше. Глухой торжественный шорох толпы содержал некое таинство; чувствовался трепет человеческий перед чем-то неизведанным, тайным и могучим, а как это назвать решайте сами.

У ворот мечети стояло несколько арабов, спешивших завершить свои дневные разговоры о торговле и выгодах, чтобы совершить омовение и войти в мечеть без сует. То была известная нам площадь Медины, покрытая каменными плитами. Сквозь бойницы на стенах мечети пробивался алый свет заката, падая на оранжевые плиты, осененные вечерней тенью. Чей-то упрёк в жадности разносился по площади, разгоралась азиатская ссора, в которой побеждает тот, кто говорит быстрее и непонятнее.

Из ворот вышел мулла. Всё затихло. Каждый приветствовал его. Тот отвечал и продолжал путь, сворачивая в проулок. Кирго, пробиравшийся тем временем меж людей, увидел муллу и устремился к нему.

– Салам алейкум, Мактуб – обратился Кирго, наконец, догнав его.

– Да, да, юный евнух. Как у тебя дела? – без церемоний откликнулся мулла.

– Всё хорошо. А куда это вы?

– Хочу отведать кофе перед молитвой, можем пойти вместе, ты ведь шёл ко мне.

– Да, я с радостью.

И они вместе пошли далее. Мактуб был высок, чёрен как чернозём, а на голове у него блестела белая чалма. Этот едва пожилой человек всем видом походил на могучую гору. На какой-нибудь Бешту: исчерно-синий или тёмно-зелёный книзу и белый от снега на вершине.

Они подошли к заведению. Мула испросил себе кофе и уселся на лавку, покрытую ковром. Кирго сел рядом. Вот их разговор:

– О чём ты хотел беседы, юноша?

– Недавно я разговаривал с Ракыбом, он сказал, что вы объясняли обо мне.

– Да, он упомянул, что разглядел в тебе храбрость, и я поведал историю.

– Он сказал, будто уважает меня.

– Ну и хорошо.

– Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.

– Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.

– Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь – то есть безразлично.

– Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.

– А всё же мне как-то пусто.

– Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – y Аллаха, Господа миров».

– Сделаю.

– По родителям и прошлому не скучаешь?

– Ничего нет, жизнь моя здесь.

– А доволен судьбой своей?

– Живу без тягот.

– Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.

– Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.

– Ступай…

Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?

Кирго шёл домой; скоро наступал час молитвы, в котором юноша надеялся обрести спокойствие. В мечети он редко совершал намаз, ибо помнил, как в детстве его не пускали туда, а потом, когда он повзрослел, презрительно оглядывали при входе, как чужака.

5

Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.

Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её – когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» – подумал Кирго.

Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?

Кирго кивнул.

– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.

– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.

– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.

– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.

– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.

Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.

– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.

Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.

– Зачем же вы согласились, если не хотели? – спросил Кирго.

– Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали…

– Это пройдёт, – прибавил он, понизив голос. – Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.

– Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? – спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.

– Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда… что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.