Помоги проекту - поделись книгой:
Она провела рукой по его груди, перевернулась на живот: «Ох, Сашко, с куклами у меня не задалось в детстве» Помолчала, он не торопил. «Мне лет пять было, у меня было много игрушек, куклы, там, кроватки-столики, посудка… Папа мой пришел как-то пьяный, а он тогда выпивал часто уже, и что-то мы поссорились – можешь себе это представить, взрослый мужчина и пятилетняя девочка? А может, это просто выплеснулась их с мамой ссора, вот так, на меня, подвернулась я… В общем, он собрал все мои игрушки и вынес их во двор, к мусорным ящикам. Я сидела у окна и смотрела, как дети постепенно к этим узлам подбирались, выбирали себе что поинтереснее из моих игрушек, радовались… С тех пор я кукол терпеть не могу». Он нашел её руку, но она убрала, встала, сказала уже другим, дурашливым тоном: «Пойду-ка я, поплаваю в этом бульоне еще разок!» и сбежала в воду, подняв брызги. Он смотрел на неё, представлял её пьяного папу и усталую мать и саму маленькую Богомилу, устроившуюся на подоконнике за шторкой, смотрящую вниз, как её маленькая кукольная жизнь расходится по чужим детским рукам…
Он понимал, что она, Богомила, вошла в его душу, заполнила, захватила её, и он сдался, и ему сладко и больно от этого плена, и хочется ещё – погрузиться в её мир, понять её лучше, узнать о ней, узнать её… Он вспомнил желтую подводную лодку на кольцевом перекрестке Эйлата, усмехнулся, представив, как они, два пассажира этой лодки, медленно падают на дно этого «бульона», красивого, в кораллах и рыбках, а плыть уже никуда не могут, могут только вот так лежать на дне и делить воздух, которого становится все меньше.
…Они не нашли мяса в магазинах, там были только полуфабрикаты. Олег утром говорил что-то про рынки, но искать рынки им уже не хотелось, они набрали чего-то наугад в паре сонных магазинчиков возле хостела, забросили продукты в холодильник и пошли гулять по вечернему Эйлату. Шли молча или перебрасывались словами о какой-то ерунде, касались друг друга руками, будто случайно… Наткнулись на пиццерию, он затащил её туда, оказалось, что кроме них там никого больше нет. Хозяин, толстый, носатый, месивший тесто, бросил все, пошел к ним общаться. По-русски он не понимал, пришлось пустить в ход все Богомилино знание английского, чтобы разобраться, чего они хотят получить в свою пиццу. Вроде разобрались, сели, взяв по пиву, чокнулись банками. «М-м, а вполне даже ничего пиво для баночного! – сказал он. – Надо купить ещё для Алексея, привезти завтра, как думаешь?» Она пожала плечами. Он протянул руку, накрыл её ладонь своей: «Богомила?» – «Да?» – «Красивое имя». Она усмехнулась, приняв правила игры: «Имя как имя. Милая Богу» – «Разве только Богу? Но что с тобой весь вечер происходит?» Она поколебалась, потом протянула ему телефон: «Читай». Он взял её беленький «самсунг», заглянул в раскрытый вайбер: «Руслан», начал читать сообщение. Брови его поползли вверх, он взглянул на неё: «Вот так? «Сотри все мои сообщения и удали мой контакт»? Дальше его, похоже, вообще понесло, сорвало в нецензурщину, о-о! И что это? Ты ему написала, типа, останемся друзьями?» – «Если бы… – она грустно покачала головой. – Семён сегодня нашел его по каким-то моим контактам и написал ему. Сделал всю работу за меня» – «Ты его попросила?» – «Та ты шо?! – она обожгла его взглядом. – Шо, я сама не могу со своими мужиками разобраться?» – «Похоже, с некоторыми – не очень». Она вздохнула, сжала банку: «Ты прав. Семён слишком много на себя берет. Слишком много хочет контролировать. Была бы я моложе, может, это бы мне как-то даже понравилось. А сейчас… раздражает». Он смотрел на неё, и его забирала злость – на этого нелепого Руслана, на Семёна, на её жизнь, похожую на «крестики-нолики». Но сейчас она совсем не играла, она держала своё поле открытым, сидела перед ним вся хрупкая и растерянная, и он подавил первые эмоции, вернул телефон, задержал её руки в своих. Она не отняла.
А потом пришел страх. «Богомила, как давно ты знаешь Семёна?» – «Та уже лет пять. А шо?» – «Я боюсь за тебя» – сказал он честно. Она приподняла брови. «Ты знаешь, как такие люди способны оправдать себя, когда им нужно это сделать? Они перешагнут через все. Он же не оставит ради тебя служение? Не уйдет из монахов?» Она покачала головой: «Нет». Он кивнул, сжал её руки: «Пять лет – слишком большой срок. Можно или привыкнуть к тому, что имеешь, принимая его, или увлечься. А увлекшись, можно наломать дров. Судя по Руслану, он увлёкся. И куда это заведет – его, тебя?» Она убрала руки, откинулась на спинку стула, взглянула на него как-то отчуждённо: «І що це вас так хвилює, Олександр Іванович?» Он открыл рот… и закрыл. Слова, что рванулись из него, вдруг задохнулись на выходе. Он тоже откинулся на спинку, убрал руки на колени, сжал кулаки.
Принесли пиццу. «И вот это все нам нужно з'їсти? Ну, Сашко, пополам точно не поделим, или я лопну». Они забрали половину пиццы с собой, молча погуляли еще по темнеющим улицам города и вернулись в хостел. Пока шли, она прижалась к нему, и он чувствовал, как напряжение, вдруг возникшее в последнем разговоре, уходит, в подрагивании её руки, обвившей его плечи, в ударах её сердца, то входящих в резонанс с его сердцебиением, то бьющихся вразнобой с ним. У порога он остановился, развернул её к себе, обнял пальцами у лица. «Тсс… – сказала она, глядя ему в глаза. – Ничего не говори. Не порти момента. Ты хотел пить вино у бассейна? Так идем!» И сама поцеловала его в губы.
Она еще что-то приготовила, он принес столы, поставил их в уголке маленького двора, большую часть которого занимал пресловутый бассейн. Выкопал в ящике со столовыми приборами штопор, открыл вино, разлил по бокалам, плюхнулся в кресло. В бок ему уперлось колесо от велосипеда, загнанного в угол: «Ну, привет, друг! Застоялся?» Она принесла еду, убежала на минутку, вернулась, что-то сделав с собой, что умеют делать почти все женщины, что-то неуловимое, невыразимое, но он опять опешил, потом протянул ей бокал: «Какая ты…» – «Какая, Сашко?» Она улыбалась, немного кокетливо, совсем чуть-чуть, вполне отдавая себе отчет в той силе, которой сейчас владела. «Ладно. Давай за нас. Как мы нашли тут друг друга в этих пустынях и как нам было хорошо». Он кивнул, они чокнулись, выпили. Они сидели в креслах, смотрели то друг на друга, то на бассейн, в котором плавал серпик убывающей луны, то на саму луну, она улыбалась, но эта улыбка ранила больнее, чем все рассказы о её жизни и её мужчинах. Он налил еще, чтобы запить комок, вдруг подкативший к горлу.
«Богомила…» – «Что, Сашко?» – «Красивое у тебя имя, вот что». – «Повторяетесь, Александр Иваныч… – она тряхнула головой, потом повторила отзыв – Имя как имя. Всего-то «милая Богу» Он поднял бокал: «Нет. Ты – как те древние богомилы, словно носишь в себе плюс и минус, божественное и чертовщину. Ты – как панночка из гоголевского «Вия», помнишь?» Она усмехнулась: «А ты, стало быть, Фома Брут, и пришел меня отпевать?» – «Тогда я погиб, Богомила, – вдруг сказал он серьезно, глядя ей в глаза. – Тогда это не твои, а мои похороны». Она подняла руку, поморщилась: «Эй, человек из Сибири, давай не будем заходить далеко, в вопросы жизни и смерти? Нам было хорошо? Нам и сейчас хорошо. И у нас есть ещё три дня, ладно, два. Значит, нам ещё будет хорошо. Все остальное – не важно. За тебя!» – «За тебя, Богомила!» Он сглотнул комок, вместе с вопросом: «А дальше? Через три дня – что?», вино, удивительно ароматное, согрело его.
Поклевали ужин («А! Говорила тебе, не надо было пиццу эту есть!»), он налил еще. Несмотря на еду, почувствовал, как вино ударило в голову. «Богомила!» – «Что? Опять играем в имена, Александр Иваныч?» – «Нет, Богомила. Я просто хочу сказать то, что меня не отпускает целый день… То, как мы будем там… Дома… Так получилось, что я погрузился в твою жизнь и думаю больше о ней. Думаю, как ты живешь. Прости, если обижу, но мне твоя жизнь, сегодняшняя жизнь, напоминает бег по кругу. Ты все еще в монастыре, даже выйдя из него, ты его с собой забрала. И чем дальше, тем привычнее и безысходнее. А мне кажется, еще ничего не потеряно. Ты можешь выскочить из этой колеи. Порвать с прошлым, которое держит тебя. Найти нормального человека, чтобы был рядом. Просто – двигайся вперёд, а не по кругу»
Она поставила бокал, глянула на него потемневшим взглядом: «Сашко, а что ты вообразил такого обо мне в страдательном залоге? Может, мне моя жизнь вполне себе нравится, ты не думал? И зачем эта пошлятина про «двигаться вперед»? Знаешь, сколько я такого наслушалась? Что это – «двигаться вперед»? Слова без содержания, без смысла. Слова, лишь бы сказать что-то. Хочешь попрощаться? Так и скажи. Людям, которых любят, не говорят общих слов. Им говорят правду».
«Попрощаться…» Эти слова ударили его, как пощечина, он даже покачнулся, закрыл глаза, чтобы смахнуть накатившую влагу. Еще бы она его слезы увидела… Но ведь она была права, чертовски права! Он искал слов, чтобы попрощаться, потому что, скорее всего, не будет больше таких вечеров. Завтра ночной автобус, а там – пляж на Средиземном море, и – адью! «Людям, которых любят…». Она смогла сказать то, что он упихивал так глубоко внутрь себя, прятал на самом дне своего душевного чемоданчика, а она – раз! – и все полетело вверх тормашками. И фальшь слов стала видна так четко… «Попрощаться» или «люди, которых любят»? Или тут нет выбора, а есть и то и другое? И… как тогда жить дальше?
Он поставил бокал, встал, подошел к ней, заглянул в глаза, где уже гас гнев, сказал: «Прости дурака…» – «Ладно…» Она обняла его, они застыли на краю бассейна, одни в этом хостеле и словно одни в этом чужом им городе. И он вдруг понял, что увидел сегодня совсем другую Богомилу, не ту, что всегда была у него перед глазами, свободная без берегов и ранимая одновременно. Он увидел человека, который за одну его фразу прочитал его, увидел насквозь, и легкое ощущение жути, словно он и впрямь где-то внутри гоголевской повести, нахлынуло на него.
В эту ночь они любили друг друга так неистово, словно завтра, на рассвете, заканчивалось всё – их путешествие, их чувства, сама их жизнь. Он думал только о ней, и лаская её, целуя её пахнущие вином губы и обнимая – сжимая её дрожащее тело, он сглатывал и сглатывал горький комок, стоящий в горле, боясь, что она увидит его слёзы…
День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.
Солнце заливало комнату властно и безжалостно. Он открыл глаза и сразу зажмурился, откинул жаркое одеяло и тут же испугался – не разбудил её он этим движением? Повернул голову, приоткрыл глаза: она спала по-детски, поджав ноги, подложив под щёку левую руку. Горло тут же сжал спазм, сминая остатки сна. Он проглотил его, улыбнулся, рассматривая её: «Остановись, мгновенье!» Запомнит ли он этот момент? Запомнит ли сотни других, долгих и мимолетных, жарких и легких, как касание руки? Вчерашняя Богомила у бассейна, так легко вскрывшая его фальшь, и та, что искала опоры в нём, тогда, еще с пустыни, с той безводной усталости, а может, ещё с Иерусалима, где они двое, кажется, так одинаково чувствовали город – как сочетать это в одном человеке? Ох, непростая ты в серединке, милая Богу!
Она шевельнулась, словно его мысли прозвучали слишком громко, потянулась, глянула на него: «Доброго ранку! Давно не спиш, спостерігаєш за мною?» Он протянул к ней руку, легко коснулся её гибкого плеча, улыбнулся: «Та ни, только открыл глаза. А утро доброе. И, похоже, не очень раннее, – он потянулся к тумбочке за телефоном. – Ого, девять часов почти! Представляешь?» Она опять потянулась, зажмурилась, обняла его, приникла, шепнула в ухо: «А ну его! Поваляемся ещё?» Он вспыхнул, как пал в весенней степи, сгреб её плечи, смял поцелуем губы… Она отозвалась, потом, слегка откинув голову, хрипло сказала: «Давай… медленнее? Хочу нежного Сашко, а не медведя». Он сбросил обороты, остывая, провел пальцами по её лицу, по груди, животу… Он словно играл на музыкальном инструменте, извлекая из неё слышные только им мелодии, вел к крещендо, и она поддавалась и подавась всё ближе к нему, всё теснее, и её ладони, сжимавшие его спину, вдруг обрели пальцы, которые стали отбивать дробь, а потом впились в него, и она вся распахнулась ему навстречу, словно приглашая: ну войди, войди же, чего ты ждешь? И он вошел, и солнце, что заливало комнату, словно погасло неизвестно на сколько, пока не вспыхнуло вновь, когда они, обессилев, разлепились, тяжело дыша. Она вздрагивала, уткнувшись лицом в подушку, словно плакала, и он провел кончиками пальцев по её спине, едва касаясь, добавляя дрожи, словно завершая аккорд… Она повернула к нему лицо, блеснула глазами, облизнула припухшие губы. Нет, не плакала… «Хочешь завтракать?» Он покачал головой: «Нет». – «Я тоже. Тогда давай полежим ещё. Нам же тут до двенадцати?» Он кивнул. Она вытянулась на животе, закрыла глаза: «Погладь меня?» Он гладил её, снимая остатки её внутреннего электричества, глядя на неё, длинную, стройную, красивую, и комок снова начинал подкатывать к горлу: «Последний день…»
«Богомила?» – «М-м?» – «Мне нравится твое имя, хочу его повторять…» – «Имя как имя. Милая Богу, вот и всё». – «Нет, не всё. Милая мне. И я не знаю, как мне с этим теперь жить…» – «М-да?» Она повернула к нему голову, приоткрыла глаза: «Сашко, не начинай, ладно?» Они помолчали. Его пальцы утонули в ее густых волосах, шевелились там, не желая всплывать. Она вновь повернулась к нему: «Саша, мы знаем друг друга две недели. Еще недавно мы жили в разных мирах» – «Да. Но что-то случилось. Миры столкнулись, нет? И я хотел бы знать этот мир. Твой мир. Даже там, куда ты меня не пускаешь». Она вздохнула, взяла его руки, приложила к щекам – горячим, упругим, заглянула ему в глаза: «Семен – не единственный мой мужчина. Я пятнадцать лет встречаюсь с человеком, который старше меня и который женат. У нас были разные периоды, сейчас я решила, что нам не стоит часто видеться, но всё, что я знаю о любви, я знаю от него. Пятнадцать лет, Сашко… Это целая жизнь». Он замер, понимая, что всё, что он скажет, может разрушить это откровение. Она вздохнула: «Я знаю, что это… не имеет перспективы. Он никогда не оставит свою семью. И я бы уже не смогла принять такой жертвы. Может, раньше, но не сейчас. Сейчас остаётся просто жить, оставив всё как есть».
Он вернулся к её лицу, приподнял подбородок, заглянул в глаза. Она усмехнулась невесело: «Ты – мои грабли, Сашко. Грабли, на которые я опять наступаю. Так что не будем ничего говорить друг другу о… том, что будет потом, ладно? Что есть, то есть, будем благодарны… кому там? Богу, случаю, друг другу?» Он бережно сжал её лицо в ладонях, провел по вискам, отпуская.
Они полежали еще, ловя благословенный сквозняк разгоряченными влажными телами, потом она потянулась к своему телефону: «Хочу музыку». Поискала в своих треках, нажала, отбросила телефон на подушку, сама упала рядом с ним, положила голову ему на плечо. Он сглотнул, потому что эта песня уже звучала в нём вчера – «Наутилус», да, на берегу, он смотрел, как она плещется в воде, а в голове его пел Бутусов, пел «Дыхание». Он замер, пытаясь не выдать своё волнение, а она вздохнула, сказала: «Мне нравится «Наутилус». Могут они затронуть, да, Сашко?» Он кивнул, погладил её плечо, а меланхоличный Бутусов уже начинал энергичного «Казанову», и то, что всегда текло мимо него, вдруг попало прямо в цель, прямо в сердце:
Это было просто невыносимо – обнимать её и слушать эти слова, понимая, как хрупок и недолговечен этот мир, что они создали за эти несколько дней, понимая, что нет легкости расставания, нет простого выхода, что заплатить придется, и ему ещё неизвестна цена, потому что – сколько стоит душа? Сколько стоят две души, что начали срастаться вместе, как сиамские близнецы, в утробе этой странной матери, приютившей их на пару недель?
Он задохнулся, с силой втянул воздух, она приподняла голову, взглянула на него, тронула губами его губы, скользнула вниз, к его груди, животу, он закрыл глаза, нащупал ее плечи…
…После душа они наспех позавтракали остатками, махнули рукой юной польской паре, только покинувшей свой номер («Сашко, мы не были слишком громкими вчера и сегодня? А то эта девочка так испуганно смотрела на нас…»), сдали номер горничной, подошедшей ровно в двенадцать, вынесли велосипеды на тротуар… Он окинул взглядом дом, бассейн, блестевший на солнце через забор, махнул ей: «Поехали!» И закружили на спусках по улочкам и кольцам Эйлата, в сторону южного пляжа.
…В этот день жара стояла градусов под тридцать, и они торчали в воде чуть ли не все время, пока солнце не побежало к своему западу, спрятавшись за пустынные эйлатские горы. Тогда они, сполоснувшись в местном душе, стали неспешно собираться. Он вытряхнул из своего рюкзака ненадёванный ни разу сетчатый камуфляж, который Богомила тут же конфисковала и надела на себя («О, Сашко, дай чистенькое поносить! Классная расцветочка!»), сложил все аккуратно, как в первый день, кинул поверх вещей остатки еды, вспоминая ту гору продуктов, что загрузил вначале путешествия. Все эти сборы как-то приободрили его, да и все остальные повеселели. Он подумал, что три дня отдыха для такого напряженного путешествия, как у них было, – это слишком расслабляющая роскошь. Только сейчас оценил он, как не хватало ему все эти дни смены впечатлений, мелькающих гор и пальм, дороги, ложащейся под колеса бесконечной серой лентой, даже вздыбившихся подъемов, куда он пешком вкатывал свой велосипед, даже жутких серпантинов-спусков, на которых он боялся остаться без тормозов, и уж, конечно – фигурки, которая едет перед ним, держит ровно спину и крутит, крутит, крутит свои педали, давая ему возможность рассматривать ее, иногда поворачивающуюся к нему в своих смешных стрекозьих очках, машущую ему длинной гибкой рукой: «Эй, раша, гоу, гоу!». Делиться батончиком халвы или мюсли, касаться разгоряченным плечом в минутку краткого отдыха в тени скалы, обедать из одной посуды, ждать вечернего ветра, который заглушает все звуки из их палатки, просыпаться за полчаса до подъема, чтобы успеть ухватить еще один маленький кусочек радости нового дня – всего этого ему не хватало, и все это уже больше их не ждет.
Он смотрел на Богомилу, сидящую в его камуфляже на входе в свою палатку и задумчиво созерцающую иорданский берег, где уже начали загораться огни, смотрел на деловито суетящихся у своих велосипедов Алексея и Регину, и слезы, которых он всегда так стеснялся и которые всегда скрывал, закипали у него в уголках глаз. «Движение всё, конечная цель ничто…» – вспомнил он опять песню молодости. А ведь так и есть. Стоит только остановиться, зависнуть, попасть во временную петлю, где день не отличается ото дня, как тут, в Эйлате, и ты превращаешься в муху в янтаре, обреченную размышлять о цели, но не могущую двинуть даже лапой… Что же лучше – двигаться вперед, без цели, или стоять на месте, осознавая дали, но не приближаясь к ним? Он тряхнул головой, застегнул молнию на рюкзаке и направился к Богомиле: «Давай свернем твою палатку?»
Груженые, они поднимались в город дольше, чем скатывались сюда каждый день налегке. Закат принес прохладу, которую они приняли с облегчением людей, повидавших жару и пустыни, ноги не отвыкли крутить педали в горку, даже он не чувствовал потребности в отдыхе. Он шел замыкающим, конечно, за Богомилой, посматривая на ее темный силуэт и мерцающий красный фонарик, укрепленный на сумке. Город жил своей ночной жизнью, мерцали кафе и бары, светились окна отелей, мимо которых они скользили по центральной улице, а их обгоняли в основном такси, такие же безбашенные, как и везде. От центра они поднялись вверх, к автовокзалу, прошли сквозь рамку металлодетектора, где на них только бросила взгляд дородная охранница. Закатили велосипеды прямо в зал, абсолютно пустой. Алексей велел снимать сумки и рюкзаки с багажников, а сам пошел за билетами.
Он снял свой рюкзак, помог Богомиле и рухнул на скамейку, металлическую, жесткую и неудобную. Богомила устроилась рядом, подложила сумку под ноги, прикрыла глаза. Яркий свет и пустой зал действовали ему на нервы, он не выдержал и встал, прошелся из угла в угол, вышел в холл, где располагались, видимо, офисы турфирм. Почитал проспекты, из тех, что были на русском. П
«Изучаешь?» В стекле отразилась Богомила, неслышно подошедшая сзади. «Не могу сидеть, – признался он. – Пойдём, погуляем?» – «Пойдём, – согласилась она, взяла его за руку. – Алексей взял билеты на час ночи. Я сказала ему, что мы к двенадцати будем». Он благодарно приобнял её за плечи, повел к выходу.
Они бродили по каким-то безлюдным уже улицам, разглядывали памятники на перекрестках, почти не говорили – ни ему, ни ей не нужны были слова, словно они боялись сфальшивить, но с каждой минутой, приближающейся к полуночи, он чувствовал растущую тяжесть, словно время обрело, наконец, ход, но оказалось поступью здоровенного пресса, неумолимо стремящегося раздавить его. Наконец, он не выдержал, на каком-то углу улиц обнял ее, стиснул, вдохнул запах волос, пахнущих морем, ткнулся в плечо: «Богомила…» – «Шо, Сашко? Тяжко?» – «Да, Богомила…» Он поднял на нее взгляд, как сквозь туман увидел, скорее – угадал её сине-зеленые в крапинку глаза. Она коротко поцеловала его в губы, сказала тихонько: «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактусы. Это про нас. Не журися, Сашко, у нас есть ещё завтра целые день и ночь. Иногда это очень много». Невероятным усилием он заставил себя проглотить ком в горле и оторваться. Сказал, глядя в сторону: «Пойдём, чаю попьем, что ли?»
…Вернулись они в полпервого, когда Алексей уже тревожно поглядывал на двери. Вышли на посадочную площадку, дождались автобуса, загрузили велосипеды в большие багажные отделения. Водитель, экзотический дедок в красной косухе и техасской шляпе, с пальцами, унизанными перстнями, вызвал некоторое оживление в немногочисленной пассажирской братии, потом все пошли на посадку. Они выбрали места в середине автобуса, подальше от Регины и Алексея, сели, он захватил её руку, сцепил свои пальцы с её, она опустила голову ему на плечо, задремала под медленное движение по городу.
Он долго не мог уснуть, все смотрел в темное окно, словно пытался увидеть там весь свой путь, но там была только ночь и иногда – россыпь огоньков городка или поселка, да он сам, отражавшийся в окне призрачным фантомом.
А автобус скользил по трассе, гася в ночи километры, что они накрутили за эти две недели, возвращая их туда, откуда все началось – в Тель-Авив, на берег Средиземного моря…
День пятнадцатый: Тель-Авив – Яффа, дистанция около 10 км
…Они проснулись, прижимаясь друг ко другу от утреннего холода. Только что взошедшее солнце заливало автобус ярким светом, но не согревало. Под его синтепоновой жилеткой, что Богомила накинула на них ночью, было тепло, но ноги замерзли ужасно, и уже хотелось выйти и подвигаться, согреться. «Доброго ранку, милая Богу!» – шепнул он ей, и она со стоном потянулась, безжалостно отбрасывая жилетку вместе с крохами тепла. Автобус заходил на разгрузку.
…Автовокзал в Тель-Авиве был большой, захламленный и полупустой с утра. С велосипедами было ужасно неудобно спускаться со второго этажа по эскалатору, но вариантов не было, и он, спустив свой, поднялся за Богомилиным, велев ей подождать. Потом они с Алексеем отпустили женщин искать туалет, а сами, стоя у выхода, наблюдали за редкими обитателями вокзала – уборщицей, лениво трущей шваброй коридор, охранниками, развалившимися у дверной рамки металлодетектора, потом мимо них прошли солдаты, придерживающие автоматы за стволы, догоняя их, пробежала девушка в форме, с автоматом чуть ли не с неё размером… «Суровая тут жизнь, – сказал Алексей, провожая девушку взглядом. – В городах так много военных… У нас, на линии АТО так же. Оружием всё напичкано» Он с интересом взглянул на Алексея. Они ни разу за весь поход не говорили о войне на Донбассе, не затрагивали тему Крыма. Алексей только вскользь выразил сожаление, что сейчас трудно с велопоходами по крымским тропам, и всё. Интересно, он про АТО знает не понаслышке? Сам бывал?
Регина и Богомила вернулись с пирожками, которые решено было съесть сразу за выходом, пока они не остыли. Съели, запили остатками воды, оседлали велосипеды… «Трогаем. А то тут русский район, криминала много», – выказал осведомлённость Алексей. Богомила хмыкнула скептически, пнула ногой пустой пакет из-под сока. «Куда идём?» – спросил он. «Да на тот же пляж, где стояли вначале. Там удобно – душ, туалет…» – «Вай-фай», – поддакнула в тон ему Богомила, и все рассмеялись. «Ну да. И вай-фай тоже. А за коробками съездим вечером». Они покатили привычной четверкой – впереди Алексей, всматривающийся в навигатор, за ним ярко-красная Регина, затем Богомила и он, замыкающий.
Город только просыпался, было около шести, и машины им не мешали. Они скользили маленькой змейкой, от светофора к светофору, и город казался ему нескончаемым и спасибо, что хоть ровным, более-менее. Но вот, за холмом с редкими бегунами, мелькнуло море, пахнуло свежестью, дымком прибрежных кафе, потянулась набережная… Он даже узнал эту брусчатку – тут они тряслись в первый вечер, распугивая гуляющих, точно, тут! На камнях у берега стояли рыбаки с удочками на утреннем клёве, у пирсов покачивались на волнах мелкие кораблики, тут же сохли сети – Средиземноморье! Он вспомнил свои первые эмоции, шипучую газировку чувств, вспомнил, как в темноте ловил волны, чтобы потрогать их, насколько они холодные? И Богомилу, подошедшую неслышно: «Що ви, Олександре Івановичу, як дитина бігаєте за хвилями?», и его насмешливое ей вслед: «Осторожнее, Богомила, в Средиземном море водятся акулы!»
«Круг, – подумал он. – Круг замыкается. Сегодня. Вот прямо сейчас». Он не хотел думать об этом, понимал, что всё испортит, если не поставит свои чувства под контроль немедленно. Медленно, глядя на море, несколько раз вдохнул глубоко, догнал взглядом фигурку Богомилы, поднажал на педали.
Спустились к пляжу, подъехали на террасу, где были душ, туалет и кафе с вай-фаем, спешились. Решили пока палатки не ставить, подождать вечера, Алексей занялся завтраком, они устроились на лавочках на солнышке, потом, ругнувшись на прохладу, он достал из рюкзака спальник, укрыл Богомилу, сам утеплился, как мог. «Мы – бомжи. Простые средиземноморские бомжи, – пробормотала Богомила, разлепив глаз и благодарно заворачиваясь в спальный мешок. – А в Эйлате было теплее…» – «Конечно, теплее, – кивнул он. –В хостеле, да под одеялом. Ну, мы могли найти разные способы согреться, да?» Она слабо улыбнулась, уткнулась носом в его коленки, засопела…
Он закрыл глаза. Сейчас он казался себе сделанным из хрусталя – еще одно напряженное усилие – и он разлетится на тысячи осколков, станет частью этого пляжа, этого песка и ракушек. Что он мог сделать с этим? Зачем он приехал сюда? Во что превратится все через пару-тройку дней? Как жить с этим? Как отпустить ее? Как она отпустит его? И если отпускать, то зачем было все это – безграничное доверие, безумная открытость, предельная нежность, электричество ночных и утренних безумий, неспешное дневное касание рук, мыслей, слов? Он сдерживал взрыв сверхусилием, но ни на один вопрос он не находил ответа, кроме одного, которого он боялся даже на уровне мысли. Как тогда, у Стены Плача, он понимал – что бы он не придумал сейчас, какой бы ответ не дал, говорить в нем будет не разум, не рассудок, не логика. А если Бог слышит сердце – зачем эти вопросы смятенного ума? Если Бог слышит сердце, сердцу Он и ответит…
Он нехотя разбудил Богомилу на завтрак, после которого спать уже не хотелось. Солнце начало припекать, все достали коврики, стащили вещи на песок, легли загорать. Алексей предложил прогуляться по старой Яффе, но они, как обычно, вызвались сторожить, и Регина с Алексеем, махнув им рукой, поехали по набережной, а они рискнули забежать в море, по очереди – сначала она, потом он. С купанием не задалось, но зато проснулись они окончательно.
Лежали рядом, болтали о всяких пустяках, когда он заметил, что ее купальные плавки висят под навесом, а она лежит, просто обернув бедра его арафаткой. Его бросило в жар: «Богомила…» – «Шо, Александр Иваныч? Опять про имя поговорить хотите? – она повернул к нему лицо, улыбнулась. – Вы же не поддаетесь на провокации, ни?» Он выдохнул, покачал головой, провел пальцем от ее плеча до бедра… «Последняя ночь?» – «Последняя ночь, Сашко…» – «Как первая, в той же палатке?» – «Да. Но надеюсь, не такая холодная, как первая». – «Я буду ждать ночи». – «Я тоже». – «Ты… невероятная женщина, Богомила». – «Я знаю». – «Я… я…» Он задохнулся, уткнулся лицом в песок, носом, губами, как в том своем сне про пустыню. «Будь осторожен, механик. Все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя», – она не смеялась, но и явно не хотела никаких объяснений. Он почувствовал грань, перевел дыхание: «Я никогда тебя не забуду» – «Может быть… А, знаешь, давай погуляем по набережной, а? Вот приедут Алексей с Региной – и пойдем?» – «Давай…»
Она улеглась на живот, повернула голову к нему, улыбнулась, гася весь ад в его душе. Он ковырнул песок, вытащил плоский камень, сказал: «У нас в Сибири у некоторых народов есть обычай – в культовых местах строить из камушков домики для духов. Чем больше камушков ты смог положить, тем лучше дом. Хочу сложить домик на тебе, можно?» Она кивнула, он положил первый камушек, откопал и уложил, второй, третий… На седьмом пирамидка закачалась и рухнула. Богомила вздохнула: «Давай я развернусь вот так» – и легла на спину, развернув в нему плечо. – Строй тут?» Он выложил три камня в основании в ложбинке, стал складывать пирамидку: девять, десять, двенадцать… На тринадцатом все закачалось, и он снял камень сверху: «Готово! Двенадцать – сакральное число. Только не смейся и не дыши глубоко. Пусть домик заселит мой дух». И он, наклонившись, дунул на пирамидку.
«И шо это вы тут строите?» – конечно, Регина. Он бросил взгляд на арафатку – не заметит? Хотя, вон они плавки, сохнут на гвоздике веранды. Но Регина ничего, кажется, не заметила, она была увлечена поездкой: «Ребята! Вы пропустили такую красоту! Старая Яффа ничуть не хуже Иерусалима, скажу я вам!» – «Так вот, мы сейчас и погуляем, да Сашко? – Богомила левой рукой сняла с себя пирамидку из камней, протянула ему: Держи! Там твой дух» – «Чего? Какой дух?» – Регина ничего не понимала. Он махнул рукой: «Так. Играем» – «Играете, значит? – она сощурилась на Богомилу. – Доиграетесь…» – «А и доиграемся, и шо?» – Богомила крутнулась на песке, опасно махнув арафаткой-юбкой. Он примирительно поднял руки: «Все, мы уходим!»
Они гуляли по набережной, оставив велосипеды на пляже. Он натянул новую футболку и шорты, она была в своем «том самом» платье. «Ты совсем не походная» – сказал он, рассматривая ее, она отмахнулась: «Да и ты, если драные кроссовки твои сменить на сланцы, просто бич бой». – «Ну вот, давай смешаемся с толпой и затеряемся в ней!» Толпа лениво текла мимо сувенирных лавочек, откуда она его оттаскивала («Ну що ти там шукаєш? Це ж все дешевка і вульгарщина!»), мимо корабликов с сетями, мимо которых они утром проскочили. Она заскакивала на узкие трапики, словно танцуя, он придерживал ее за руку, когда она спрыгивала оттуда на высокие бордюры, а потом – на мостовую, они мчались по кромке цветочных клумб, и она вдыхала их аромат («Сашко, це ж просто чарівний запах! Сфотографуй мене в цих квіточках?»), а потом тянула его за руку, дальше, дальше, от пляжа, от мыслей о расставании, от Алексея и Регины…
В большом полукруглом ангаре была какая-то выставка-продажа. Они зашли, и он замер, отпустив ее руку. Прямо на него смотрела пустыня. Та самая, из его сна. Даже не смотрела, безмолвно кричала. Пустыня была в глазах человека, стоящего на коленях, то, что было вокруг, лишь дополняло этот крик одиночества. Он судорожно вздохнул, медленно подошел к картине, как к зеркалу, протянул руку… Картина не ответила, и его отпустило, он даже заозирался – не пялится ли кто на него? И заметил, что Богомила пропала. Кругом была уйма народу, а ее – не было. Он бросил взгляд на картину, почти с ненавистью, расталкивая народ, пошел вперед, от экспоната к экспонату, даже не глядя на них, от картины к картине, выискивая ее цветастое платьишко, и в нем закипала уже паника, когда он увидел ее фигуру, замершую у какой-то картины, подошел к ней, положил на плечи ладони… Она, не оборачиваясь, сказала, немного глуховато: «Потерял, Сашко?» Он выдохнул: «Нашел…» Она прижалась к нему спиной, махнула на картину: «Мазня… а цепляет, да?» Он всмотрелся: море, обрыв, человек на краю. То ли смотрит вниз, то ли хочет прыгнуть в волны. За спиной у человека что-то белое. Рюкзак? Или… крылья? Она откинула голову назад, к нему на плечо, сказала: «Зачем прыгать с обрыва, если есть крылья?» – и, помолчав, добавила совсем тихо, – не теряй меня, Сашко. Не отпускай. Кого любят, того не отпускают, держат за руку». Его руки на ее плечах инстинктивно сжались, он сдавленно просипел: «Да, Богомила…»
Они вышли в солнце и ветер, дувший с моря, она снова потянула его вдоль берега, мимо какой-то церкви, мастерской, где стучали молотками, мимо рыбного ресторанчика. Их пальцы переплелись, она наклонилась к его уху: «Эй, механик, а ты заметил, что я так и не надела трусики?» Он вспыхнул, остановившись у берегового ограждения, обнял ее, провел рукой по спине: «Девушка, да вы с ума сошли!» – «Хочешь меня? Прямо здесь?» Он залепил ей губы поцелуем, их обходили, народ смеялся, болтал, никто, кажется, не обращал на них внимания. Она уперлась ладонями ему в грудь: «Пошутила я, эй! Доживем до вечера!» и снова потянула его за руку, дальше, дальше…
…Он уговорил ее зайти в это кафе, вернее, под навес, где стояли столики, выбегавшие прямо на площадь. Уже хотелось есть, и они, сев за столик, сразу же обрели русскоговорящего официанта и меню на русском же языке. Он взял мяса с каким-то экзотическим картофелем, она заказала бараньи ребрышки, и их тут же завалили дюжиной тарелочек с разными салатами и закусками. «Пить?» Он вопросительно взглянул на нее: «Вина?» – «К этому? Та ты шо? Давай водки!» Заказали сотку «Абсолюта», который тут же и доставили, разлили из запотевшей пузатой бутылки. Они подняли рюмки, взглянули друг на друга. В ее глазах в крапинку прыгали бесенята, он почувствовал, как ее нога под столом трогает его ногу, забирается все выше… «Богомила, погоди, мы же пьем водку, а это дело серьезное! Ну, за что?» – «Ну як жеж за что? За нас, Александр Иванович! Вот же мы, тут, за нас и пьем!» Они чокнулись, он опрокинул рюмку, она отпила, поставила. Принесли заказ, он взглянул на нее: «Молитва?» Она улыбнулась: «Давай…»
Возвращались обратно сытые и немного пьяные. Она смеялась, снова тащила его вперед, бегала по высокому ограждению босиком, и ветер трепал подол ее платья. Он придерживал его, а она хлопала его по ладони и ускользала вперед танцующей походкой, легкая, стремительная, как ртуть, и ему только и оставалось, что догонять ее.
«Кого любят, того не отпускают. Не теряй меня, Сашко…»
На пляже они обнаружили Фарковских. Они приехали из своего отеля, держались несколько отчужденно, были без велосипедов: «Ну… вы же захватите нашу коробку и чехол?» – «Захватим. Куда мы денемся? Вы тогда тут за вещами присмотрите…» – несколько мрачно отозвался Алексей. Стали собираться.
«Ой, ребята, а у меня, кажется, прокол!» – Богомила растерянно крутнула колесо. – «Когда это успелось?» Леонид отозвался сразу: «Давай колесо! Сейчас заклеим». Минут через двадцать выехали.
Миша ждал их, отдал коробки и чехлы, пока они их выносили, сделал кофе, спустился к ним. «Традиция?» – улыбнулась Регина. «А то ж!» – лениво осклабился Миша. Поболтали о разном. Миша поцокал языком на их выносливость, сказал, что он до Эйлата лучше скатается автобусом, чем вот так, две недели маяться, Регина убеждала его в пользе велотуризма.
Пока крепили коробки, Богомила нашла в кустах здоровенный апельсин, кинула ему: «Лови!» Он поймал, вспомнил, как их на дороге угостили парой вкуснейших мандаринов, просто машина тормознула, водила высунулся из окошка с фруктами: «Плиз!» «Богомила, ты срываешь аплодисменты у усталых водителей, – сказал он тогда. – Боюсь, как бы они не предложили тебе ночлег». Она тогда так же кинула ему один оранжевый мячик: «Лови, механик!»
Обратно на пляж ехали осторожнее – машин прибавилось, а их габариты выросли. По пути купили бутылку вина – «Напоследок надо», – сказала Регина. Подрулили к пляжу уже в сумерках, занесли велосипеды в уже привычное место – в угол пляжа, у каменной стены. Он помог поставить палатку Алексею, потом раскинул Богомилин домик, метрах в пяти. Пока варился ужин – плотная гречка с тушенкой – на пляж подъехала Лена, общая знакомая Алексея и Регины, из одного с ними города. Она прилетела сюда тем же рейсом и зависла у знакомых в поисках работы. За рассказами Лены, как она устроилась и как тут живет, поужинали, потом разлили вино.
Богомила демонстративно зевнула и пошла в палатку: «Вы как хотите, а я – спать!» Он еще немного посидел, извинился и тоже пошел. Принял чертовски холодный и оттого неприятный душ, глянул на себя в зеркало в умывалке, хмыкнул: «…Вы знаете кто этот мощный старик?..» Незнакомец в отражении повторил гримасу.
Трое у котелка продолжали свои разговоры, вечер был теплый и вино, похоже, шло хорошо, и он, не заглядывая на их огонек, нырнул в палатку. Она сразу протянула к нему руки, обвила, зашептала: «Шо ж ты долго так ходишь, Сашко! Я уже заждалась вся!» Он разделся, нырнул под спальник, в жар ее тела, в поцелуи и движение рук, в ее электрическую дугу, в дыхание, которого им не хватало на двоих, в ее шепот на выдохе: «Сашко… Сашко…» и в засыпание в обнимку, под говор Регины о ценах на мясо и рокот волн Средиземного моря, последнего их моря вдвоем…
… И рано утром, когда рассвет наполнил зеленым светом их пространство и когда свежесть пробралась под их спальный мешок и разбудила их, как обычно, за полчаса до шести, они снова сошлись в свой последний танец на песке, уже под храп соседей, уже почти не заботясь о тишине, отчаянно, как в последний раз в жизни, извлекая друг из друга то, что могло заглушить ярко пульсирующую под сигнал тревоги красную цифру «ноль» …
День шестнадцатый: Яффа – аэропорт Бен-Гурион, дистанция 28 км. Самолет Тель-Авив – Москва
Холодный душ в полседьмого утра бодрил и заставлял двигаться. Море тоже двигалось, словно старалось дотянуться до них своими белыми лапами-волнами. Он, подходя к палатке, увидел, как Богомила босиком бродит среди этих пенящихся волн, как укротительница среди диковинных зверей, но не стал окликать ее, почувствовал, что она отошла к воде, чтобы побыть там одна. Стал собирать вещи, паковать рюкзак. Алексей возился с «керогазом», варил завтрак. Регина тоже паковала сумку.
Удивительно, как быстро они собрались. Даже Богомила, подошедшая к завтраку, все скидала в свои сумки чуть ли не за пять минут. Достали чашки, сели у котелка. Он чувствовал, что молчание затягивается, наливается, как капля на кончике крана, встал, отошел к своим вещам, достал кремень, что носил с собой во все походы, «вечную спичку», подошел к Алексею, протянул: «Держи. На память. Будешь зажигать свою горелку, если кончится газ в зажигалке». Алексей отложил ложку, взял кремень с пристегнутой к нему железкой, чиркнул, полетели искры. «Ух ты!» Он обрадовался, как ребенок, заулыбался, протянул руку, пожал: «Благодарю! У меня такого не было». – «Ну ка, дай-ка, Леша, мне посмотреть!» – Регина протянула руку, Алексей нехотя отдал ей кремень. Богомила коротко взглянула, чуть заметно улыбнулась. «А почему, собственно, как ребенок? – подумал он про Алексея. – Ребенок и есть. С велосипедом вместо девушки, как подметила Богомила в одном из их разговоров. Вот, еще одна игрушка появилась…»
Богомила забрала его посуду, понесла мыть, он сел на песок у велосипеда, скрутил в жгут свою арафатку, снял с руки веревочный браслет – нехитрые его отличительные черты в этом походе, черты Александра Иваныча, механика по должности. Когда она подошла, он забрал посуду и протянул ей эти вещи: «Богомила, это тебе…» Она вскинула брови: «Вот так?» Он кивнул, не глядя на нее: «Так…» – «Спасибо, Александр Иваныч! Особенно за арафатку, многое она в этой поездке повидала. Не жалко?» – «Нет, – мотнул он головой. – Все мы что-то повидали в этой поездке. Что теперь с этим делать, не понятно» – «Та не перемайтеся, Александр Иваныч! Дома и стены лечат, – она закатила глаза мечтательно: Божечки! Как же я хочу домой, к своей кроватке, к душу, к кофе по утрам…» Он сглотнул комок, взглянул на нее, придал улыбке иронию: «Как мало надо для счастья!» – «Много, Сашко! – она защелкнула браслет на руке, привязала арафатку на сумку. – Потому мы и возвращаемся всегда из наших путешествий домой». Он кивнул, подумав в ответ: «Только иногда возвращаться совсем не хочется…»
Стартовали как-то вразброс – Богомила покатила велосипед к подъему, там, где они спускались, Алексей сказал: «Я буду слева подниматься» и ушел в другую сторону, за ним потянулась Регина. «Эй, я за Богомилой пойду, предупрежу ее», – он покатил вслед исчезнувшей уже фигурке, догнал ее наверху, крикнул: «Жди!», она остановилась. Он отдышался, махнул рукой влево, они пошли, высматривая желто-голубую и красную фигуры. «Вон? Нет, не они. Давай вокруг холма?» – «Давай!» Крутнулись вокруг холма – никого. Проехались по набережной, где гуляли вчера, огибая редких бегунов… «Сашко, шо ж це таке? – Богомила начала нервничать. –Де ж воны?» Он тоже озирался, но ничего знакомого не примечал. «Поехали обратно», – наконец решил он. Они поехали, вернулись к левому подъему с пляжа, откуда должен был выйти Алексей и откуда была видна терраса с их туалетом и душем. Терраса была пуста. «Давай еще кружок вокруг холма? – предложил он. – Может, они ждут с той стороны?» Поехали молча, слышен был только скрип педалей. Навстречу шла маленькая стайка велосипедистов, Богомила махнула рукой, они остановились. «Excuse me, please, you did not see two bicyclists with oversized cargo, that's the way I have …» – Богомила отчаянно похлопала по коробке, притороченной сзади. Велосипедисты дружно покачали касками, пожали плечами, мол, нет, не видели… «Сашко! – она испуганно заглянула ему в глаза. – Нам надо искать дорогу в аэропорт. Самим.» – «Нет, Богомила, – он взял ее за плечо, слегка встряхнул. – Они не поедут без нас. Вернемся снова к началу. Подождем. Время есть». Она закусила губу, кивнула согласно. Они снова вырулили к набережной с другой стороны холма, к месту, откуда открывалась терраса, встали, отчаянно крутя головами. «Да вон же Алексей!» – она махнула рукой. Он всмотрелся, и вправду, почти у вершины злосчастного холма, покрытого сетью асфальтовых дорожек, торчала «жевто-блакитная» долговязая фигура.
Сказать, что Алексей был зол, значит, не сказать ничего. Он был взбешен, может, потому что впервые за поход испугался. Богомила сунулась было с извинениями, но он опередил, видя настроение Алексея, встал между ними и выслушал все, что можно уложить в полминуты праведного гнева. Кивнул покорно, еще раз сказал: «Прости… Это наша вина, мы все поняли. Поедем?»
Немного в стороне нарезала круги на своем красном «Тошике» Регина. Когда они подъехали, она только молча окинула их взглядом, пристроилась за Алексеем и они пошли привычной цепочкой, поглядывая на торчащие с боков коробки.
Вышли за город, встали на обочине. «Пять минут отдых», – сухо объявил Алексей и исчез в придорожных кустах. Он положил велосипед, подошел к угрюмой Богомиле, обнял ее за плечи… «Эй, ну ка хорош хандрить! Все хорошо ведь?» – «Чего хорошего? – Богомила начала заводиться. – Он же виноват по сути, разве нет? Никого не организовал на выезд, не объяснил толком, где встречаемся, а теперь на нас спустил всех собак!» Он улыбнулся: «Ты права. Но сейчас важно не это, понимаешь?» Она вздохнула, кивнула: «Да. Но с каким удовольствием я больше с ними не увижусь!» Он хмыкнул: «Забавно сформулировала. Да, скоро, Богомила. Скоро мы все будем дома». От этих слов кольнуло где-то в области сердца, замигал в голове уже бесполезный красный «ноль».
…В аэропорт въехали за три часа до их отправки. Его, московский рейс, на два часа позже. «Успею их проводить», – подумал он, ставя велосипед на широкой подъездной дорожке второго этажа, у ограды. Глянул вниз – железнодорожное полотно, видимо пути для электрички. Алексей подогнал тележки под багаж, и они принялись разбирать велосипеды.
Подъехали автономные Фарковские, поздоровались, присоединись к неспешной разборке и упаковке.
Он помогал деловито суетящейся Богомиле – раскрутил педали, повернул руль, снял переднее колесо и притянул его хомутами. Богомила в это время склеила коробку скотчем, начала укрывать трущиеся детали поролоновыми прокладками. Он взялся за свой велосипед.
Когда все было готово, Богомила подошла к нему, опершемуся на ограду и смотрящему вниз, на пути, положила руки на плечи. «Я ничего тебе не оставила на память…» Он повернулся: «Ты? Ты так считаешь?» Она смешалась: «Я имела в виду что-то материальное. Как твоя арафатка». Он сглотнул комок, перевел взгляд на пути: «Мне не надо ничего. Все, что здесь есть мое, оно помнит тебя – одежда, посуда, велосипед. Этот рюкзак, – он хлопнул по велорюкзаку, обретшему лямки и устало прислонившемуся к чехлу с велосипедом. – Все уже пошли в здание. Поехали?» Они взялись за тележки, покатили их внутрь.
Регистрация еще не началась, они составили коробки у стены, расселись по диванчикам, не в пример более уютным, чем на автовокзале в Эйлате (Когда это было? Всего лишь чуть больше суток назад?). Он нашел в себе силы взять ее за руку, отвести в сторону, обнять. Внутри у него как будто все сгустилось в один тяжелый ком, мешавший дышать, говорить, думать. Он заглянул ей в глаза. Там, в зелено-синих крапинках тоже была маета и тоска.
«Богомила…» – «Что, Сашко? Опять играешь в имена?» – «Нет, Богомила, не до игр. Я не знаю, как тебе сказать это… Я не хочу с тобой расставаться» – «Я тоже, Сашко. Но мы же ничего не можем изменить». Он опустил глаза. Сжал ее руку. Сказал, переведя дыхание: «А что мы можем?» – «Можем встретиться еще, если захотим. Я могу приехать, если ты что-то организуешь у себя. Или ты» – «Или я… – прошептал он, обнимая ее, не давая увидеть ей своих слез. – Тогда – до встречи?» – «До встречи, Александр Иваныч, механик… – она, не глядя, коснулась ладонью его щеки, вытерла мокрую полоску. – Не хватило нам еще недели, чтобы напиться друг другом. Но глядишь, еще наверстаем, не переймайся…» Он взял ее лицо в ладони, долго посмотрел. «Ты никогда не плачешь?» Она мотнула головой, коса ударила его по руке: «Нет, Сашко. Я свое отплакала» – «Ты сильная…» Она вздохнула: «Иногда от этого устаешь. Хочется почувствовать себя слабой. Тут, в этом походе я смогла немного опереться на тебя. Не представляю, как бы я… одна…» – «Ты не одна». – «Я не одна… Пойдем? А то нас потеряют». – «Давай постоим так еще немного?» – «Давай…» Он впитывал тепло ее тела, все ее изгибы, что прижимались сейчас к нему, трогал губами завиток волос на шее, страшась даже представить, что с ним будет, если он найдет сейчас ее губы, тронет пальцами ее лицо, которое помнили пальцы до мелочей. Потом резко оторвался, взял за руку: «Ты сказала вчера, помнишь? – кого любят, того не отпускают…» – «Тсс… – она приложила ладошку к его губам. – Не увлекайся, Сашко…» Он снял ладонь другой рукой, стиснул: «Я не хочу отпускать тебя, Богомила…»
…Он проводил их до очереди на киевский рейс, махнул рукой Регине и Татьяне, пожал руки Леониду и Алексею, поднял глаза на Богомилу – она грустно улыбалась – и тут же отвел, побоялся, что не сдержится, махнул рукой, побрел к своим вещам. Нашел на табло свой рейс, удивился, что так рано загорелся указатель, потянул тележку с чехлом и рюкзаком к регистрации. Сдавать габаритный багаж его отправили к какому-то лифту, там он уткнулся в спину Леонида, увидел всю их компанию – пограничники прозванивали коробки, которые пришлось вскрыть, потрошили коробку Алексея, доставали велосипед у Богомилы, которая растерянно помогала снимать хомуты, что он затягивал у входа полтора часа назад. Он подошел, кивнул Богомиле: «Я помогу, пусть смотрят…» Ее велосипед удостоился детального осмотра, после чего был милостиво возвращен, и он взялся за укладку снова. Фарковские и Регина просто показали открытые коробки и им махнули рукой – закрывайте и грузите в лифт. А вот велосипед Алексея унесли куда-то. «Будут просвечивать на рентгеновском аппарате, – угрюмо отозвался Алексей. – Може я там в раме везу взрывчатку или наркотики». – «Успеваете?» – спросил он, запаковывая Богомилину коробку. Алексей кивнул, взглянув на часы: «Трошки есть время».
Его велосипед тоже пропустили, почти не глядя, и он, подхватив рюкзак, поспешил вслед за группой, шедшей к паспортному контролю. Здесь, на рамке досмотра, их заставили вывернуть все карманы, а Богомилу и Алексея увели куда-то, куда – он так и не понял. За рамкой, собравшись, он, Регина и Фарковские уселись ждать уведенных. Он молчал, Фарковские общались друг с другом, а Регина что-то все время говорила ему, он отвечал невпопад, поглядывая на коридор, откуда должна была прийти Богомила. Наконец, он не выдержал, подошел к сотруднице, пожилой сухопарой бабуле в форме. Та на ломаном русском объяснила, что их друзей увели на детальный досмотр, не надо волноваться, молодой человек (он усмехнулся), лучше идите, проходите паспортный контроль и следуйте в зону вылета, там встретитесь. Регина потянула его: «Пойдем, там подождем, правда, чего мы здесь торчим, как волоски на лысине».
Зона вылета представляла из себя огромный круглый зал с кучей магазинов «дьюти-фри» и с коридорами-выходами в обозначенные гейты. Их посадка уже заканчивалась, рейс на Киев на табло мигал. «Сашко, ты тут постоишь? Подождешь наших? А я сбегаю по магазинам, добро?» – Регина была сама любезность. Он молча кивнул, напряженно вглядываясь в ручеек людей, входящих в круглый зал. Регина убежала, он прислонился к стене, снова глянул на часы – вылет уже через полчаса, с ума сойти! Протикало еще пятнадцать минут, прибежала Регина с потяжелевшим рюкзачком: «Ну шо? Не было? – округлила глаза. – Та вон же Лешек! И Богомилка там! Бегут». – «Где, где?!» Он всмотрелся в толпу, увидел бегущих. Впереди, в форме спешил сотрудник аэропорта, проскочили мимо них, махнули – давайте за нами! Они с Региной поспешили в один из коридоров. «А Фарковские?» – запоздало соображая, крикнул он ей в спину. – «Они ушли сразу на посадку!» – не оборачиваясь сказала Регина, лавируя красным рюкзачком.
У выхода их ждали, призывно махали рукой: «Сюда, сюда!» Он догнал Богомилу, развернул ее, обнял. Хотел сказать что-то, не смог. Она быстро поцеловала его в губы, заглянула в глаза: «Сашко, до встречи!», и ушла, скользнув рукой по его руке. «Ви? Идете на посадка в Киев?» Он сначала не понял, что это к нему обращается сотрудник на выходе, потом замотал головой, развернулся, вскинул рюкзак, побрел обратно, к круглому залу. Слова сотрудника, зависнув в его голове, бились эхом: «…На посадка? В Киев?» «Да, черт побери! – думал он. – Именно этого мне хочется сейчас больше всего – быть с ней, лететь с ней, держать ее за руку…»
Он побродил по магазинчикам, выудил остатки шекелей и баксов, купил израильского вина, потом взял еще водки, загрузил упакованные бутылки в рюкзак, лямки которого опасно затрещали. «Они уже летят, – думал он, стоя у табло. – Они уже летят. И ее ждет дом. И работа. И Семен. И этот бесконечный круг будет продолжаться… Сколько? Еще лет десять? Пятнадцать?» Он закрыл глаза, сосчитал до ста, заставил себя подумать о своем. Его ждет семья. Ждет приход Все, как всегда. Тот же, что и у Богомилы круг… В чем разница?
Он открыл глаза. На табло горела буква гейта напротив его рейса.
…Он занял свое место, с краю, у прохода. Мимо него пролетела стайка школьников, класс девятый, видимо организованная поездка завершилась. Через проход уселись две девочки, одна встала возле него, тронула за плечо: «Простите… Вы не могли бы сесть на мое место, посередине, а я – с краю? Тут мои подружки…» – и состроила умоляющую гримасу. Он кивнул, передвинулся на сиденье вглубь, к полному мужчине, семитского вида, уже минут пять пристраивавшему свою барсетку, то на колени, то в сетку на сидении напротив. Он закрыл глаза, ожидая взлета, чувствуя медленный и густой ток времени. Сразу же увидел фигурку Богомилы на велосипеде, вот, она обернулась, махнула рукой…
«Вот, представляешь, он напился, как свинья, пришел в мою комнату и лег в постель, представляешь? И уснул…» Он скосил глаза на девицу рядом, болтавшую через проход со своей подружкой, усмехнулся краем губ. Ох, ничего себе, у них была поездочка! Тяжела жизнь у подростков, как говорили в его время…
Взлетели. Он не нашел в себе силы помолиться, просто сидел, как кукла, закрыв глаза, созерцая катящуюся перед ним Богомилу. «Гоу, раша! Гоу, гоу!»
Потом понесли обед. Стюардесса, подойдя к их ряду, заглянула в какую-то свою бумажку, сказала, явно обращаясь к его семитскому соседу: «Тут есть один кошерный обед… Скажите фамилию?» Он поднял руку: «Черных» – «Ох! – стюардесса перевела на него взгляд. – Вам?» Он улыбнулся: «Ага», подумал: «Здравствуй, хумус!» Сосед засопел, покосился на него подозрительно.
Перед посадкой он задремал, проснулся от разговора девочек. «А что там нам надо-то прочитать? «Даму с собачкой?» Ты читала?» – «Да, читала» – «И о чем там, расскажи?» – «Да про курортный роман. Мужик один из Москвы, встречает в Крыму замужнюю даму из провинции, ну, и влюбляется. Он, кстати, тоже женат. Вот и весь сюжет. Скучно». – «Да, правда, скукота. Лучше я тогда дочитаю «Гранатовый браслет». Хорошо, что на выбор дали…» Он снова усмехнулся, не открывая глаз – «Дама с собачкой» им скучна! «Курортный роман»! Эх, молодежь! Да, читайте лучше Куприна, это точно… А ведь, было дело! – ставили они в студенческие годы «Даму с собачкой» на сцене любительского театра, адаптировали повесть для постановки, он даже там Гурова пытался играть… Черт, побери, ну, здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич и Анна Сергеевна, рад видеть вас, спустя тридцать лет! Девочки, родные, откуда вы свалились мне на голову?
Поделиться книгой: