Помоги проекту - поделись книгой:
Якуб Колас
НА ШИРОКИЙ ПРОСТОР
НАРОДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ
Предисловие
В поэме Якуба Коласа «Сымон-музыкант» рассказана печальная история талантливого деревенского мальчика-музыканта. Действие поэмы происходит в старой, дореволюционной Белоруссии. Ни в ком не находя поддержки, затравленный и одинокий, скитается Сымон в бесплодных поисках приюта, участия, ласки. Люди, с которыми сталкивается мальчик, рассматривают его талант лишь с точки зрения своих мелких, эгоистических интересов. В то суровое время талантливый самоучка Сымон оказался «лишним» человеком. Сколько же драгоценных самородков затоптано в грязь, с горечью восклицает поэт, сколько талантов погибло в народе:
Читая поэму «Сымон-музыкант», нельзя не вспомнить слова Владимира Ильича Ленина о судьбе народных талантов в условиях капиталистического рабства: «Капитализм душил, подавлял, разбивал массу талантов в среде рабочих и трудящихся крестьян. Таланты эти гибли под гнетом нужды, нищеты, надругательства над человеческой личностью»[1].
Лишь немногим удавалось устоять, выйти победителями из борьбы. К числу таких талантливых выходцев из народа, сумевших сломать все преграды на своем пути и подняться к вершинам творчества, принадлежит и автор «Сымона-музыканта», народный поэт Белоруссии Якуб Колас.
Первое его стихотворение появилось в печати в сентябре 1906 года. Но еще раньше, как вспоминает сам поэт, стихи его «ходили кое-где в рукописях» среди белорусской сельской интеллигенции и передовой части крестьянства. Это было время, когда народы бывшей Российской империи поднимались на борьбу против социального и национального гнета, за свое право «людьми зваться». На долю Якуба Коласа и Янки Купалы выпала высокая честь стать основоположниками современной белорусской литературы; исключительно велика их роль в создании и развитии белорусского литературного языка.
Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич) родился 3 ноября 1882 года в семье бедного крестьянина-лесника. С детства узнал он нужду и горе, помыслы и чаяния трудового народа и навсегда слил свою жизнь с его жизнью.
Первые детские стихи Якуб Колас написал, когда ему было двенадцать-тринадцать лет, под впечатлением произведений великого русского баснописца Ивана Андреевича Крылова. Бессмертные творения Крылова, Пушкина, Шевченко, Гоголя, Некрасова помогли ему осознать свое призвание, почувствовать в себе поэта.
«В детские годы, — вспоминает Якуб Колас, — в моей пастушеской сумке лежал небольшой, изрядно потрепанный томик пушкинских стихов. К тому времени я уже кое-как научился читать, чтение стало моей страстью. В подходящие минуты, где-нибудь на опушке бора или в прибрежном ивняке, я с увлечением читал поэмы и стихи Пушкина, заучивая их на память».
В 1898 году Якубу Коласу удалось поступить в учительскую семинарию в старинном белорусском городе Несвиже. Окончив ее в 1902 году, он несколько лет работал сельским учителем в Полесье. Яркое представление об этом периоде жизни писателя дает его трилогия «На росстанях».
С юношеских лет Якуб Колас весь свой талант посвятил народу. Белорусское горе-злосчастье, по образному выражению поэта, стучалось во все уголки его души.
В дооктябрьском творчестве Якуба Коласа отражена вековая ненависть белорусского народа к угнетателям-тунеядцам, готовность к решительной революционной борьбе за лучшую, светлую жизнь. В 1906 году в стихотворении «Врагам» поэт гневно восклицал:
Преследования со стороны жандармов, царская тюрьма, куда он попал в 1908 году за революционную работу среди крестьян и за участие в тайном учительском съезде, не сломили поэта. За тюремной решеткой он свято хранил верность народу, продолжал активную творческую деятельность. В тюрьме Якуб Колас написал известное стихотворение «Мужик». Устами поэта белорусский крестьянин заявлял о своей готовности к борьбе за свободную, счастливую жизнь:
Картины тяжелой жизни белорусского крестьянина занимают главное место и в дореволюционных рассказах Якуба Коласа. В них та же боль за угнетенный народ, горькое раздумье о судьбе родной Белоруссии.
Якуб Колас начинал свою литературную деятельность, рос и развивался как художник под влиянием лучших образцов передовой русской и украинской литературы. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Шевченко, Крылов, Некрасов стали наставниками народного белорусского поэта. У них учился Якуб Колас тому, как поэтическим словом служить своему народу.
Огромную роль в развитии его таланта сыграл великий русский писатель Алексей Максимович Горький. С первых лет своего творчества Якуб Колас видел в нем образец художника-борца.
«Имя Максима Горького, — писал Колас, — стало моим литературным знаменем. Его рассказы поднимали дух, раскрывали какой-то новый мир, который идет на смену старому, пробуждали творческую мысль и лучшие человеческие чувства».
Алексей Максимович Горький первый высоко оценил творчество Якуба Коласа и Янки Купалы. Он был учителем и заботливым другом молодой белорусской литературы.
После победы Великой Октябрьской социалистической революции разносторонний художественный дар Якуба Коласа раскрылся со всей полнотой. В советские годы написал он несколько книг стихов, а также все крупнейшие свои произведения, в том числе замечательную поэму «Хата рыбака», повести «Дед Талаш», «На просторах жизни», «Отщепенец», трилогию «На росстанях», пьесу «Война — войне», закончил начатую еще в минской тюрьме в 1910 году большую поэму «Новая земля», переработал поэму «Сымон-музыкант».
Стихотворения и поэмы, рассказы и повести Коласа — своеобразная поэтическая летопись родного края. В них отражена история белорусского народа с конца XIX века до наших дней.
Яркие, правдивые картины жизни белорусской деревни, белорусской сельской интеллигенции эпохи революции 1905–1907 годов рисует Якуб Колас в своем крупнейшем произведении — трилогии «На росстанях», в рассказах «Бунт», «Дар Немана», «Сотский подвел» и других.
Среди прозаических произведений Якуба Коласа видное место занимает повесть «Дед Талаш» («Трясина»), посвященная героической борьбе белорусского народа против иностранной военной интервенции и буржуазно-помещичьей контрреволюции в 1919–1920 годах.
Главный герой повести дед Талаш не выдуман автором. Это реально существовавшее лицо — один из активных участников борьбы белорусского народа против оккупантов в годы гражданской войны. Почти столетний старик (Талаш родился в 1844 году), он и в годы Великой Отечественной войны вел борьбу против немецко-фашистских захватчиков в рядах отважных белорусских партизан.
В произведениях Якуба Коласа очень верно и с большой любовью показана жизнь белорусской сельской детворы.
Классик белорусской литературы Якуб Колас стал одним из любимых писателей в Советском Союзе. Стихотворения и рассказы Коласа переведены на многие языки народов СССР и стран народной демократии. Глубокой любовью и уважением окружено его имя.
Якуб Колас был не только замечательным поэтом, но и крупным общественным деятелем: депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК компартии Белоруссии, депутатом Верховного Совета Белорусской ССР, вице-президентом Белорусской академии наук, председателем Белорусского республиканского комитета защиты мира.
До конца своих дней Якуб Колас сохранил страстное жизнелюбие, горячую молодую веру в торжество непобедимого дела Коммунистической партии. «Наша жизнь, — писал он в одной из своих статей, — интереснейшая книга, и ею никогда не начитаешься, никогда она не наскучит. В этой книге нет той последней страницы, на которой автор — жизнь — поставил бы точку».
Народный писатель-борец, он всегда был поглощен новыми большими творческими замыслами. Внезапная смерть 13 августа 1956 года оборвала его светлую, кипучую жизнь, полную неустанного творческого горения.
Литературное наследие Якуба Коласа, яркого, самобытного художника слова, пламенного патриота советской родины, — богатейший вклад в сокровищницу белорусской и всей советской многонациональной литературы. Его жизнь и творчество являются благородным примером беззаветного, самоотверженного служения советской отчизне.
РАССКАЗЫ
БУНТ
Что-то тревожное и таинственное происходило в деревне. Крестьяне собирались кучками, спорили между собой, о чем-то толковали. Как только появлялся старшина, они замолкали или начинали говорить о другом.
По вечерам мужики сходились в крайней хате деда Юрки. Дед Юрка был самым старым человеком в деревне, ее живой летописью Никому не боялся сказать правду в глаза; всем, даже земскому начальнику, говорил он «ты».
Однажды на суде в волостном правлении, когда дед начал резать правду, земский закричал на него:
— Это тебя не касается, старая крыса!
Гневом сверкнули глаза деда:
— Что, брат, не так болит, как смердит? — Немного помолчав, он глянул на усы земского и грозно добавил: — Ой, падаль, корыто поганое! — и, плюнув, вышел из канцелярии.
Собравшись в хате деда Юрки, мужики закуривали трубки и рассаживались вокруг стола, над которым слабо светила лампа. Дед сидел на лавке возле печи. В печурке лежал его кисет с табаком и огниво. Вокруг деда вертелись внуки. Некоторое время в хате стояла тишина, только дым от трубок стлался под потолком. Временами хрипел чей-то чубук, иногда кто-нибудь стучал трубкой о ноготь, выбивая из нее пепел.
Говорили о земле, о притеснении крестьян.
Степка Левшун в этих делах считался лучшим знатоком во всем селе. Горой стоял он за общество и на сходах был первым врагом начальства. Не любили его ни писарь, ни старшина. Даже сам земский часто наводил справки у старшины о Степке Левшуне. Одним словом, это был человек «подозрительный», и поп не раз говорил: «Левшун — вредный человек. Да и народ по его милости стал не таким, как прежде. Недоброе что-то замышляет Левшун; смотрит волком и разговаривать не желает. Надо посматривать за ним».
— А у меня есть свежий листок, — говорил Степка собравшимся мужикам и доставал из-за пазухи прокламацию.
Мужики тесным кружком садились возле Степана. Лампу снимали и ставили на стол в горшок. Листок читали долго. Много было в нем непонятного для крестьян. Были такие слова, которых они никогда и не слыхали.
— А правда! — говорили мужики, когда листок дочитывался до конца. — В нашей, к примеру, волости шесть обществ, а если перемерить нашу землю, то у нас ее, пожалуй, меньше, чем у пана.
— «Меньше»! — смеялся Степан. — У нас всего три тысячи моргов[2], а у пана двадцать семь тысяч! Это я хорошо знаю.
— Вот и ищи правды.
— Ищи — найдешь!
Говорили мужики и о том, как теперь трудно стало им жить, что помещичье поле подковой охватило их убогие полоски и невозможно шагу ступить, чтобы не попасть в панские лапы.
— Эге, — кивал седой головой старый Юрка, — я еще сам, когда был молодым хлопцем, пас скотину под Дубами. А в заводях, что теперь арендуют у помещика старшина и церковный староста, вся деревня ловила рыбу. А рыбы там было, рыбы!..
И дед не раз вспоминал о земле под Дубами, о лугах возле речки, что когда-то принадлежали мужикам.
Крестьяне слушали, и гневом и ненавистью горели их глаза.
— Вот сюда мы ездили в ночное, — говорил дед Юрка, идя как-то в праздник с мужиками по полю, — коней пасли. Под этими старыми дубами костры жгли.
Дед разглядывал землю, словно искал давнишнее пепелище в подтверждение своих слов. Но никаких следов костра не было; пятьдесят урожаев собрал уже пан на этом поле.
— Смех, песни хлопцев и девчат когда-то по ночам тревожили покой этих полей. Весь кусок аж до самых Средних Дорог засевали наши мужики! — заканчивал свой рассказ дед.
Мужики с хмурыми лицами мерили широкими шагами поле, принадлежавшее теперь помещику. Они останавливались, советовались, искали способ вернуть назад свою землицу.
— А вы еще походили бы по полю, — смеялся над ними дед, — может, что и выходили бы.
— А что же, по-твоему, надо делать? — спрашивали мужики.
— Мне земля не нужна. Мне, брат, скоро в путь; довольно топтали мои ноги сырую землю. Вон она где, моя земля!
Старик показал рукой на окруженное невысоким песчаным валом кладбище с подгнившими крестами, сиротливо стоявшими в поле.
Однажды, уже глубокой осенью, всей деревней собрались мужики возле школы. Степана выбрали депутатом и послали к учителю.
— Господин учитель, — начал Степан, — просьба у нас к вам. Никогда вы нам ничего плохого не делали и всегда говорили только правду. Напишите прошение к пану. Сами мы малограмотные, а просить, кроме вас, некого: поп начнет пугать пеклом, писарь — казаками.
И Степка рассказал, в чем их просьба.
— Вот, если не верите, что правду говорим, поглядите сами на план.
Степан вынул из-под кожуха жестяную коробку, в которой был план и разные бумаги.
— В самом деле, по плану выходит — земля ваша, — проговорил учитель, — только, брат, не знаю, поможет ли вам прошение. Это получится вроде как стрельба вареным горохом в каменную стену. А вы с паном не говорили об этом?
— Как не говорили! Три раза были у пана. В первый раз нам ответили, что пана нет дома, во второй раз пан велел в другое время являться, а в третий раз пришли — казаков у пана полон двор, пан осмелел, покричал на нас, пошумел, показал свою панскую спину, да и ушел в комнаты. Вот и весь наш разговор с ним.
— Ну ладно, напишу я вам прошение; приходите вечером — подпишетесь.
— Спасибо, господин учитель!
Вечером, словно пчелиный рой, гудели мужики в школе. Они явились всей деревней послушать, что написал учитель, и подписать прошение. Вот вкратце его содержание:
«Вам (пану) должно быть известно, что происходит сейчас в России. Льется кровь, горят панские поместья… Людям некуда деваться, нечего есть, и они пошли отбирать у панов то, что паны отобрали у них. Мы не хотим грабить и жечь, чтобы чужой кровью и слезами купить себе счастье; мы не хотим брать чужого, а требуем от вас того, что вы с помощью разных канцелярских крючкотворов отняли у нас: 1) вернуть землю в урочище Дубы, которая, как значится по плану, принадлежит нам; 2) вернуть нам право пользоваться рекой: ловить рыбу, собирать камыш и прочее. Ожидаем скорого и определенного ответа».
— Ловко написано! — хвалили мужики.
И мозолистые руки с большим трудом выводили фамилии. Кривые подписи мужиков заняли целый лист бумаги.
— Разрешит пан ловить рыбу, так и тебе будет ухи сколько захочешь! — говорили мужики учителю.
Прочитав прошение, пан не дремал. На тройке лошадей помчался он в уездный город П., прямо к предводителю дворянства. Все начальство поднял на ноги. Позвали полицмейстера, земского начальника, исправника, пристава, казачьего офицера. На этом военном совете решили, что мужики бунтуют. Казачий офицер навел справки, сколько в деревне мужиков. Прикинув, что «один казак в пять минут может зарубить двадцать пять мужиков», он заявил, что для «усмирения» мужиков достаточно будет двадцати казаков. Исправник послал в деревню выведать, кто писал прошение.
Мужики ничего об этом не знали и ожидали от пана ответа, а так как ответа все не было, то они, считая, что полностью соблюли закон, собрались снова и постановили: ловить рыбу в тех заводях, которые по плану принадлежат им. Взвалив на сани невод, человек двенадцать мужиков под командой Левшуна поехали на рыбную ловлю. Как на грех, лов был счастливый. Попадались большей частью лини да щуки.
За высоким сухим камышом ничего не заметили рыбаки. Только вытащили они невод в последний раз, видят — летят на них казаки в высоких мохнатых шапках. У бедных «бунтовщиков» и трубки выпали изо рта.
— Клади невод в сани! — крикнул один казак.
Мужики покорно исполнили приказание; тощая кобылка тянула мокрый невод и ушат с рыбой, а мужики, опустив головы, шли за санями, подгоняемые казацкими нагайками.
Мужиков вели вдоль села. Дети ревели на всю улицу, бабы причитали, как по покойникам. На других санях, по обе стороны которых ехали конные казаки, сидел учитель. На нем было легкое пальтишко и летняя шапка.
— Вот и рыбы наловили и на санях, как губернаторы, под охраной едем, — пытался шутить учитель, чтобы как-нибудь развеселить мужиков, а сам бледный, гневом и возмущением горят глаза, и горе заполнило каждую его жилку.
ВАСИЛЬ ЧУРИЛА
Лес шумел как-то очень тоскливо. Лес редко когда молчит. Привычное ухо улавливает в шуме леса различные голоса и оттенки, но никто еще не проник в тайну его языка; только сердце смутно угадывает в нем тоску и тревогу.
Косматые вершины елей бились и метались, как в безумном танце. Ветви то поднимались, то опускались, словно ловили невидимого врага, который не давал им покоя и заставлял дрожать деревья.
Лес шумел. Печально шумел старый лес.
На краю леса стояла хатка лесника Василя Чурилы. Маленькое оконце хатки печально смотрело в поле. Издали оно казалось волчьим глазом. Над самым оконцем свесила ветви голая ива и глухо шумела, словно стонала.
Маленькая лампочка тускло светила в хатке. Огонек боязливо дрожал, и еле заметно прыгали и скользили тени по стене. Возле стола сидела жена Василя, Алеся. Ей ничего не хотелось делать, работа валилась у нее из рук. Дети давно уже спали.
Поделиться книгой: