Погибшее открытие

V

Проснулся он от какого-то шума и увидел, что мимо него проносят большой шкаф, наполненный делами в синих обложках; в соседней комнате было шумно — двигали столы, разговаривали, отдавали какие-то приказания.

Вчерашний человек в форме, видя, что Воронов проснулся, подошёл к нему.

— Я должен вам объяснить, что… это помещение предназначено уже для другой цели.

Воронов сел на своей постели, несколько удивлённый таким началом, но, всё же, преисполненный сознанием важности той роли, которую ему суждено было сыграть.

— Скажите, пожалуйста, я могу, что — сейчас встать и одеться? — озабоченно спросил он. — Я не знаю, какой мне теперь прописан режим и вообще…

Человек посмотрел на него с удивлением.

— Режим? Никакого, — отвечал он. — Ведь вы совсем здоровы?

— Кажется, да… Но меня никто не исследовал?

— Зачем же? Разве вы на что-нибудь жалуетесь? — Оба посмотрели друг на друга с недоумением.

Воронов, пожав плечами, начал быстро одеваться. Это было не особенно удобно, так как через комнату поминутно проходили люди и носили вещи. На него никто не обращал внимания. Его собеседник куда-то исчез и вернулся только, когда Воронов был уже совсем одет. Он двигался впереди большой группы людей, которые несли что-то тяжёлое, и отдавал поспешные приказания.

Воронов подошёл к нему и спросил:

— Скажите, что мне теперь делать?

Человек в форме, рассеянно махнул рукой служителям, чтобы они несли дальше, обернулся к нему и, как бы с удивлением, поглядел на него.

— Вам? Относительно вас я не имею никаких инструкций…

— Но всё же… Кому-нибудь ведь поручено же быть при мне? Какое расписание времени установлено для начала? Когда я должен буду сделать свой первый доклад? Наконец, просто, с кем я могу поговорить о своих делах?

Человек в форме как будто сообразил что-то.

— Видите ли, — проговорил он, — в приказе сказано только, чтобы разбудить вас в виду бесполезности дальнейшего опыта с «био» и отдать помещение, занятое вами, под шестнадцатое административное отделение министерства народного здравоохранения, делопроизводителем которого я имею честь состоять, а о вас собственно ничего не говорится.

— Ничего не говорится? — Воронов нервно зевнул. — Так что я могу уйти теперь отсюда, куда я желаю? Мой опыт признан бесполезным, а моё помещение оказалось «необходимым для административного отделения»?!..

Он с горечью вздохнул, а его собеседник пожал плечами, как бы извиняясь.

— Что делать? — произнёс он с некоторым участием. — Теперь времена переменились. Я припоминаю рассказ про вас, будто вы посвятили себя этому опыту в научных целях и будто даже бросили для этого блестящую карьеру… Но теперь такая масса народу подвергается «био» без всяких затрат для государственного казначейства, что законодательные палаты не могли допустить бесцельной траты казённых средств на вас, — тем более, что в вашем помещении и на ваш «бюджет» сейчас можно было бы заморозить не менее пятидесяти человек.

— Так! — воскликнул Воронов не без досады. — Но ведь у меня есть собственные средства. Они сейчас, вероятно, увеличились настолько, что могли бы свободно окупить…

Чиновник вдруг хлопнул себя рукой по лбу.

— Боже! Ведь я совсем забыл: я должен вам вручить книжку вашего текущего счёта!

Он порылся в портфеле и достал книжку. Воронов схватил её и, быстро перелистав, с разочарованием опустил руки.

— Две тысячи триста рублей! — прошептал он. — Но как же это может быть?

— Что делать? — сочувственно произнёс он. — Вы видите: было два банкротства четыре года тому назад и, кроме того, конверсия… Впрочем, извините, я сейчас тороплюсь. Может, вам ещё что-нибудь угодно?

Воронов стоял растерянный, подавленный и уничтоженный.

Вдруг он немного встрепенулся.

— Я не понимаю одного, — произнёс он нетерпеливо. — Пусть мой опыт с научной стороны бесполезен, предположим. Но ведь я являюсь представителем другой эпохи, безвозвратно ушедшего времени! Неужели научные общества и учреждения, да и просто публика не интересуются мной? Неужели же никому не любопытно узнать от очевидца, как люди жили до нас? Что думали? Как работали? Я — образованный человек, знал разные стороны жизни своего времени…

Чиновник усмехнулся.

— Сейчас у нас масса «биотиков» моложе вас всего на два-три года. После вас многие пожелали подвергнуться «био» за собственный счет. Вначале, по мере их пробуждения, на них накидывались, как на новинку, а теперь они всем надоели, на них махнули рукой: работать не могут, ни к чему не пригодны, только и знают, что публичные лекции читать — теперь больше никто на эти лекции не ходит. Да и народ среди этих биотиков, — вы меня извините за откровенность, — самый никчёмный! Порядочный человек на это не идёт. Между ними, главным образом, неврастеники, неудачники, люди непригодные для жизни. Жить не умеют, вот, вместо самоубийства, и придумали «переселяться в другой век». А у нас, знаете, и своих-то нытиков предостаточно!.. О вас я, конечно, не говорю, — спохватился чиновник, — вы учёный, врач… Хотя, с другой стороны, возьмите и себя. Ну, вот что вы теперь будете делать? Практикующим врачом вам, конечно, не бывать; ведь не переучиваться сначала, а в ваше время, что была за медицина? К другой работе вы тоже, конечно, непригодны… Верите ли, я только одного биотика и знал, который (не считая, конечно, богачей), прилично устроился: на обойную фабрику поступил. Он, видите ли, был раньше художником, так теперь воскрешает там старинные узоры…

Воронов в глубокой задумчивости, как во сне, слушал всё это. Того ли он ожидал? Наконец, он грустно спросил:

— Скажите, не осталось ли в живых кого-либо из моих прежних друзей. — Он назвал ряд фамилий, но все, кого знал чиновник, были уже покойники.

— Ну, а Зеленина, — рискнул спросить он, — не слышали вы такой фамилии?

— Профессор Зеленина? Ещё бы не знать! — с почтением отвечал чиновник. — В прошлом году скончалась. Крупная научная сила! Знаете, она, кажется, единственная всячески восставала против того, чтобы вас разбудить. Она пользовалась немалым влиянием. Если бы не она, вас бы, может быть, давно уже разбудили!.. Да, интересная была женщина.

Воронов опять задумался. Наконец, он поднял свою невольно опустившуюся голову и посмотрел рассеянно на чиновника.

— Вы сказали, — промолвил он тихо, — что в настоящее время многие подвергают себя анабиозу, или, как вы называете, «био». Где же это делается? И сколько это… стоит?

— Помещений для «био» множество, — отвечал предупредительно чиновник. — Лучшие из них, где вы гарантированы, что с вами не произведут нечаянно супербиоза — то есть не заморозят насмерть, это — «Санкт-Петербургское Международное Общество для лечения болезней морозом» и одно, вроде бы бельгийское, анонимное под названием «Долгосрочное». Если можете заплатить двести рублей в год, ступайте в эти общества. Если же у вас мало средств и вы не боитесь риска, можете обратиться в любое «Био»; есть от ста рублей в год и даже, кажется, дешевле.

Воронов ничего не ответил и, простившись с чиновником, вышел на улицу.

Он удивился сравнительно незначительным переменам, происшедшим в городе за время его сна: дома выросли этажа на три; кроме автомобилей, электрических и тепловых омнибусов, двигались ещё какие-то странные площадки чуть не в пол-улицы шириной и порядочной длины; на них теснилась публика; извозчиков же не было видно совсем. Темп уличного движения значительно ускорился, и это наиболее поразило Воронова при первом взгляде…

Воронов остановился, раздумывая, куда бы ему повернуть. Вдруг вдоль улицы на высоте второго этажа мимо него медленно проползла по проволоке огромная реклама на холсте. Он машинально взглянул на безобразное полотнище и прочёл:

— Био! Вне конкуренции. Замораживание абсолютно безопасное! Предварительный наркоз с приятными грёзами! Цены умеренные. Гороховая, 122, «Биосон».

Воронов с презрением отвернулся от полотна и побрёл знакомиться с новой эпохой…

Погибшее открытие

_{отрывки из дневника А. Числова}

От редактора: вместо предисловия

Нельзя, конечно, не пожалеть, что человечество лишилось плодов замечательного открытия графа Трезора. Нельзя не поставить и в укор приват-доценту Числову его непростительного легкомыслия, с которым он упустил буквально из своих рук это открытие. Но в извинение последнему можно привести то соображение, что он, как математик, вообще несколько рассеян и односторонен. Кроме того, ведь никто же другой палец о палец не ударил для того, чтобы это открытие сохранилось для человечества.

Конечно, никто так близко не стоял к безвременно погибшему Никите Ивановичу Серебреникову, как Числов, и никто не знал о сделанном им поразительном открытии; но, с другой стороны, как же никому в голову не пришла простая догадка о том, что дело тут непростое? Как никто не заинтересовался странной и, — прямо скажу, — таинственной личностью покойного Никиты Ивановича? Ведь следует, все-таки, иметь в виду, что первое появление его на Невском 26-го октября прошлого года вызвало заметки почти во всех газетах; а ведь сколько же народу видело его там своими собственными глазами! Если, кроме юмористической стороны, никто при этом ничего не сумел уловить, то едва ли это можно отнести к чести петербургской публики. Дальше: когда Серебреников жил у Числова, ведь он не таился, не скрывался — его видели и с ним разговаривали, как доподлинно известно, несколько интеллигентных лиц. Как курьёз, могу сообщить, что с Никитой Ивановичем лично были знакомы два профессора: один — истории, другой — химии, и их взоры покоились на нём не с большим интересом, чем на дыме от папироски! Из уважения к их званию, я не назову здесь их фамилий… Наконец, нельзя не заметить, что если один Числов знал о погибшем ныне открытии, то он один и заслужил это, поддержав совершенно бескорыстно Никиту Ивановича в тяжелую для него минуту. Да, конечно, он упустил открытие, которое могло совершить целый переворот в науке и коренным образом изменить человеческие отношения. Но он и глубоко перестрадал свою ошибку. Когда он доставил нам приводимые ниже записки, касающиеся непродолжительного пребывания у него Никиты Ивановича Серебреникова, он, отдавая их, заплакал и сказал, ударяя себя в грудь:

— Дурак! Разиня!

И, помолчав немного, прибавил:

— Нет прощения идиоту!

Не будем все же слишком строги в своём суждении о нём.

I

Часов около шести вечера я шёл по Невскому по направлению к Николаевскому вокзалу[10] и обдумывал один из вариантов доказательства теоремы Фермата (я обычно занимаюсь этой теоремой на прогулке или перед сном в постели, так как она служит мне отдыхом, успокаивая мои нервы). Вдруг на повороте от Литейного я увидел странную процессию: впереди быстро шёл господин лет сорока в цилиндре. Господин пребывал в очень возбуждённом состоянии: он размахивал тростью, которую держал в одной руке, а в другой нёс небольшой сундучок. Непосредственно за ним двигались три жирных и довольно противных субъекта под руку, пошатываясь и надрываясь от хохота. Шествие замыкала довольно порядочная толпа ротозеев, а кругом бегали, кричали и кривлялись мальчишки.

Я успел мельком заметить в толпе продавца газет, который с дикими возгласами махал вечерним номером перед самым носом господина, шедшего, так сказать, во главе процессии, и какую-то даму в съехавшей на бок шляпке, кричавшую истерическим голосом:

— Это сумасшедший! Его надо связать! В полицию его!

Больше я ничего не успел рассмотреть, так как почти без паузы произошло следующее совершенно неожиданное происшествие. Господин в цилиндре, не обращая никакого внимания на сопровождающую его свиту, двинулся прямо через Невский, на котором шло обычное в это время шумное движение.

Нет места опаснее для перехода через улицу, чем угол Невского и Литейного!

Результат сейчас же сказался: через секунду господин оказался под автомобилем. В числе других я бросился к месту печального случая. В один миг громадная толпа Невского, в которой потонули три жирных субъекта и дама, и мальчишка с газетами, окружила городового, который поднимал пострадавшего.

Я протискался вперёд. Громко спорили о чем-то шофёр, господин в богатой шубе, городовой и бритый тип в котелке. Пострадавший стоял на ногах. Он, видимо, был только ушиблен и оглушён, но не ранен. Затем все спорящие обратились к нему и заговорили разом. Раздались восклицания:

— Протокол! Под суд!

— Неправда, шофёр не виноват!

— Под суд! Пора прекратить эти безобразия!

Тип в котелке, представлявший, несомненно, сторону обвинения, схватил упавшего незнакомца за борт сюртука и кричал ему в самое ухо:

— Вы только скажите городовому свой адрес! Вы только адрес скажите!

Незнакомец, подавленный и смущённый, оглянулся кругом.

— Адрес? — проговорил он. — Но у меня нет адреса…

В его тоне было что-то такое беспомощное и жалкое, что все сразу замолчали. Прошло, по крайней мере, полминуты, пока городовой догадался спросить:

— Вы приезжий?

— Д-да… приезжий.

— Где остановились?

— Ещё… нигде.

Незнакомцу в это время подали его шляпу и странный, окованный железом сундучок, откатившийся в сторону при его падении. Сундучок был, по-видимому, очень тяжёл, но незнакомец, машинально протянув руку, взял его, как перышко. Кто-то щёлкнул языком:

— Вот так силач!

Между тем городовой продолжал допрос: не ушибся ли он? Не ранен ли? Не желает ли в больницу? Незнакомец на все вопросы отвечал отрицательно. Тогда городовой не особенно решительно заговорил о протоколе (он, по-видимому, был на стороне автомобилистов, а господин в шубе давно уже совал ему в руки свою визитную карточку). Но незнакомец сделал изящное и решительное движение рукой (вообще в его манерах, несмотря на смущение и рассеянность, проглядывали изящество и благородство).

— Но я никого и ни в чём не обвиняю, — сказал он. — Я сам виноват в своей рассеянности.

Господин в котелке разочарованно вздохнул.

— Они так быстро ездят, так быстро…

Тут котелок воскликнул:

— Ага, он обвиняет их в быстрой езде!

— Нет, — возразил незнакомец, — но я не привык ещё… к такой езде, в этом моя вина.

— Быстрая езда! — презрительно фыркнул шофёр, усаживаясь на место. — И двадцати вёрст в час не шли!

Толпа, потерявшая надежду на скандал, начала редеть. Владелец автомобиля всучил, наконец, свою карточку городовому и, ворча под нос на всяких «пропойц» и «проходимцев», уселся в автомобиль. Машина запыхтела и двинулась.