Погибшее открытие

А. Числов

ПОГИБШЕЕ ОТКРЫТИЕ

_{по страницам старых журналов}

Необычная история господина Числова

Начало XX века в России отмечено расцветом газетно-журнального дела. Истоки явления понятны: мощное развитие капитализма повлекло ускоренную урбанизацию и повышение образовательного уровня горожан. Конечно, процессы эти касались, прежде всего, столичных агломераций. Но (помня об их масштабах) и этого оказалось достаточно, чтобы количество наименований и спектр выпускаемых литературных журналов серьезно вырос. Чтение художественной литературы становилось делом привычным, в него вовлекались все новые и новые социальные слои. Они прирастали «снизу», — главным образом, за счет небогатых, но уже вполне образованных читателей. Демократизация образования имела множество следствий. Одним из них было приращение доли развлекательной литературы — «аудитория снизу» не обладала ни ресурсами времени, ни интеллектуальным потенциалом, чтобы успешно потреблять «большую» литературу. В свое время — за два-три десятилетия до России — тот же путь прошла и Европа. Теперь ее бросилась догонять и наша страна. Журналы множились. В предвоенную эпоху они исчислялись даже не десятками, а сотнями.

В новых журналах доминировала беллетристика самого разнообразного — нередко, довольно невысокого — свойства. Аудитория была не просто широкой, она постоянно расширялась (сказывалась демократизация образования!). Среди потребителей журнальной продукции присутствовали и те, кто хотел не только развлекаться, но и познавать. Их число неуклонно росло. На Западе это привело к появлению особой «отрасли» — беллетристики, популяризирующей научное знание и… научной фантастики. Хотя термина, обозначающего последнее явление, разумеется, тогда еще не существовало. Но уже были те, кто ее сочинял: Жюль Верн, А. Конан Дойл, Г. Уэллс, да и многие другие. Понятное дело, эта область популярного чтива оказалась востребована и в России начала XX века.

Необходимо признать: несмотря на богатую фантастическую традицию в русской литературе (в том числе рубежа XIX — XX вв.), российские авторы в области именно научной фантастики отсутствовали. А потому поначалу довольствовались переводными — главным образом, историями англоязычных (британских и американских) авторов. Убедиться в этом нетрудно — достаточно обратиться к популярным изданиям того времени, публиковавшим фантастику, — перелистать журналы «Мир приключений», «На суше и на море», «Журнал приключений» и многие другие. Красноречивой иллюстрацией тому и антология фантастики, изданная недавно «Артефактом»: она составлена, главным образом, из отечественных журнальных публикаций той поры[1].

Но, разумеется, «свято место пусто не бывает», а «спрос рождает предложение»: уже в начале 1910-х страницы периодических изданий запестрели именами российских научных фантастов. На поверку их было совсем немного, а по-настоящему талантливых и того меньше. В качестве наиболее ярких стоит отметить разве что С. Бельского, С. Соломина (Стечкина), М. Первухина (он часто публиковался под псевдонимами, их у него множество) и А. Числова. Но если о Бельском, Первухине и Соломине современным любителям фантастики, все-таки, более или менее кое-что известно, и книги их — пусть редко и небольшими тиражами, но, все-таки, издаются, то о Числове такого сказать нельзя. Приходится признать: Числов — совершенно загадочный персонаж. Кроме того, что в период с 1914 по 1917 год он опубликовал в журналах «Мир приключений», «На суше и на море», «Природа и люди» и в «Журнале приключений» пару научно-фантастических повестей и несколько рассказов, больше о нём ничего не известно. Наверняка можно сказать только одно: Числов — автор, безусловно, талантливый. Пожалуй, самый талантливый в рядах немногочисленной когорты русских научных фантастов предреволюционной эпохи.

Так кто же он такой — этот загадочный господин «А.Числов»?

В среде немногочисленных любителей и знатоков отечественной фантастики периода по этому поводу давно ведутся негромкие и не жаркие дискуссии. Негромкие — потому что ведутся они на ограниченном пространстве немногочисленных сайтов любителей фантастики. А люди там образованные, воспитанные и, в основном, немолодые. А не жаркие — поскольку дискутировать особенно и не о чем: людям искушенным в предмете, в общем-то, понятно, что «А. Числов», конечно, псевдоним. И скрывается под ним не кто иной, как Яков Исидорович Перельман — выдающийся популяризатор научных знаний, автор хорошо знакомых нескольким поколениям советских и российских интеллигентов замечательных книг, приобщивших многих к науке и даже определивших судьбу. Речь идет, конечно, о хорошо всем знакомых книгах: «Занимательная физика», «Занимательная геометрия», «Занимательная математика» и т.д. Пора об этом, наконец, сказать громко и вслух.

Оговоримся: прямые доказательства того, что Я. Перельман и есть таинственный господин «А. Числов», отсутствуют. Нет этого псевдонима среди зафиксированных у автора в словаре И. Масанова. Присутствуют: «Лес-ной»; «Л-ой»; «Лесной Я.»; «Недымов»; «П.»; «П-н Я.»; «Рельман»; «Сильвестров»; «Цифиркин»; «Я. П.», даже «—я» есть, а вот «А. Числова» нет[2].

Но существует масса доказательств косвенных. Прежде всего: авторы словарей — люди. В том числе и Масанов. Учесть всё — невозможно. Особенно, когда мы имеем дело с таким автором, как Я. И. Перельман. Он писал так много и так разнообразно — в силу собственных интересов и служебных обязанностей (литературного сотрудника, редактора и автора целого ряда периодических изданий)[3], что едва ли и сам помнил свои многочисленные псевдонимы. Впрочем, «настораживает» один из псевдонимов — «Цифиркин» (он же — «Цыфиркин»). В самом деле, почти «Числов».

К «косвенным уликам» можно отнести также стилистику, темп повествования, юмористическую составляющую. Они близки у «А. Числова» и автора «Занимательной физики». Впрочем, здесь, конечно, необходимо специальное исследование литературоведческо-лингвистического характера. Оно, разумеется, не проводилось, и едва ли кто-либо за него возьмется. Так что придется обойтись общими впечатлениями — «эмпирикой».

Куда важнее — почти все тексты за авторством «А. Числова» опубликованы в журналах П. П. Сойкина, постоянным сотрудником которого (на протяжении семнадцати лет, с 1901 года) был Я. Перельман[4]. Кстати, последний был инициатором появления на свет «Мира приключений» — первого российского журнала, широко публиковавшего научную фантастику[5]. Интересно и вот что: большинство фантастических текстов Числова появилось как раз на страницах сойкинских журналов[6]. Без труда можно настроить предположений вроде: очередной номер почти свёрстан, но чего-то не хватает (не принёс автор обещанного или представил не то, чего бы хотелось), и вот тогда… сотрудник редакции (разумеется, Я. Перельман) срочно берётся за перо и… выдает текст. За подписью… — ну, конечно, — «А. Числов». Уж в чём, а в литературных способностях Я. Перельмана (с его-то творческим багажом!) сомневаться не приходится.

Куда важнее предположений иное: почти все известные тексты А. Числова находятся в очевидной перекличке с «занимательными» произведениями выдающего популяризатора научного знания. Идёт ли речь о биологии и физиологии («Био», «Опыт профессора Парсова»), геометрии («Планиметрия»), физике пространства («Ковер-самолёт») или путешествиях во времени («Погибшее открытие»). То есть, если верно предположение, что «А. Числов» и есть Яков Исидорович Перельман, получается, что он удивительно верен себе как популяризатор научного знания. Другое дело, что привычная для него «занимательная» форма совершенно не подходит для избираемой им в рассказах темы. И тогда он избирает иную — форму научно-фантастического повествования, подписанную уже иным именем (или псевдонимом) — не Перельман («Лесной», «Недымов», «Рельман», «Сильвестров» или «Цифиркин»), но «А. Числов». Единственным текстом последнего, который не укладывается в данную схему, является совершенно не фантастический, а криминально-детективный рассказ «Убийство», опубликованный на страницах все того же «Мира приключений». Ну, тут уж ничего не поделаешь![7]

Составляя сборник, автор настоящих строк прекрасно отдавал себе отчёт, что полноценную книгу из совсем небольшого по объему творческого наследия А. Числова не составишь. Поэтому в издание включены тексты Я. Перельмана (в том числе, опубликованные под псевдонимами). Прежде всего, те, которые пересекаются по тематике и стилистике с сочинениями А. Числова, — главным образом, беллетристического свойства. Кроме «литературного», был и еще один критерий — редкость. Большинство произведений принадлежат, — в силу того, что публиковались они, в основном, в дореволюционной периодике, — к числу недоступных современному читателю. Завершает сборник автобиографический рассказ Я. Перельмана «Чудо нашего века» — замечательный образец художественной прозы даровитого автора. Мимо него мы пройти не могли. Он многое объясняет в характере и в судьбе этого удивительного человека.

НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА

Био

_{случай из недалёкого будущего.}

I

Изящное, недавно выстроенное здание «Общества Физиологии и Медицины», было ярко освещено. К подъезду то и дело подкатывали шикарные автомобили, таксомоторы, и — как дань человеческому консерватизму, — кареты и открытые экипажи.

Небольшой зал внутри здания постепенно наполнялся публикой. Это было избранное общество Петербурга, его аристократия ума. Главную массу составляли врачи и студенты, но не было положительно ни одной интеллигентной профессии, самые знаменитые представители которой не присутствовали бы здесь.

К восьми часам зал был переполнен. Ровно в десять минут девятого президиум занял свои места, и председатель, открыв торжественное заседание учёного общества, произнёс вступительное слово:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне нет необходимости здесь, перед членами нашего учёного общества и пред их просвещёнными гостями, вдаваться в подробные объяснения по поводу учения об «анабиозе», который в настоящее время имеет обширную литературу. Я позволю себе лишь напомнить вам те слова, которыми Петр Иванович Бахметьев[8], — бессмертное имя его в настоящее время известно каждому ученику гимназии, — те слова, — говорю я, — которыми наш великий учёный впервые определил анабиоз: это состояние организма, в котором он не живёт, но и не мёртв. В пояснение лишь добавлю: такое состояние организма достигается замораживанием его до определённой температуры, когда все соки организма уже затвердевают, но сам он сохраняет жизнь, так сказать, в потенциальном состоянии. Животный организм в «анабиотическом» состоянии не имеет ни кровообращения, ни дыхания, ни пищеварения; сердце его остановилось; от его жизнедеятельности не остаётся ничего… И всё же он не мёртв, так как, будучи помещён в удобные условия, а затем разморожен надлежащим образом — он оживает! День, в который идея анабиоза впервые зародилась в уме Бахметьева, отмечен им самим, — это 16 апреля 1898 года. С этого времени начинаются систематические опыты в данной области. Не буду приводить всего длинного ряда этих опытов, ушедших уже в область истории вопроса. Что касается анабиотизирования в той постановке, как она производится в настоящее время, то картина его представляет собой, если мне будет позволено употребить образное сравнение — «путешествие по холоду». Вот здесь вы видите… — Одним нажимом кнопки докладчик погрузил зал во мрак и затем проектировал на громадном экране кривую температуры при замораживании.

— Здесь, — продолжал учёный, — вы видите кривую температуры животного, довольно быстро понижающейся при замораживании. Вот замечательный скачок её вверх почти до 0°, скачок, наступающий после переохлаждения соков организма; он-то собственно и навёл Бахметьева на его открытие. Вот вторичное охлаждение уже при затвердевших соках. При этом «путешествии», как изволите видеть, есть определенные «станции»: точка Т₁ — критическая точка, до которой достигает переохлаждение соков, далее N₁ — начало затвердевания соков. Но вот ещё две замечательнейшие «станции» нашего путешествия: А и Т₂ — «границы анабиоза».

В пределах этих-то точек организм находится в «анабиотическом состоянии»; начиная с точки А, все соки затвердели, жизнь прекратилась, но она ещё может быть восстановлена: это, следовательно, состояние между жизнью и смертью. Но далее, за точкой Т₂ — наступает уже окончательная смерть, вторая смерть, из которой нет возврата.

Границы анабиоза различны для различных видов живых существ. Та линия, которую я сейчас показал вам, есть кривая температуры одного вида насекомого; вы изволите видеть, насколько резки её колебания… Вот эта зелёная — кривая летучей мыши; далее — температура кролика, собаки, орангутанга. Кривая, нарисованная красной краской… её, впрочем, я не буду касаться, так как она составит предмет сегодняшнего доклада доктора Воронова.

Он снова нажал кнопку, — и публика зажмурила глаза от хлынувшего яркого света электричества.

— Мой схематический очерк анабиоза был бы неполон, если бы я не упомянул о тех трудностях, которые были связаны с опытами над теплокровными животными. Однако и это не оказалось недостижимым для науки; сначала введением в кровь угольной кислоты, а впоследствии применением более сложных способов наркоза — была достигнута возможность понижения температуры крови без вреда для животного. Таким образом, задача приведения теплокровного животного в анабиотическое состояние была разрешена с полным успехом. Ряд опытов продолжателей Бахметьева постепенно расширял район применения анабиоза: мышь, кролик, собака и, наконец, обезьяна, как я уже говорил, были вполне успешно приведены в анабиотическое состояние и затем возвращены к жизни. Открывалась очередь для… самого человека!

При этих словах оратора внимание аудитории достигло высшего напряжения. Водворилась полная тишина.

— Опасность подобного рода опытов — продолжат председатель, — и целый ряд препятствий совершенно особого характера на несколько лет задержали ход работ в этой области. Но перед человеком, стремящимся по пути науки, нет непобедимых препятствий!

Голос оратора поднялся почти до пафоса.

— Уступаю слово нашему дорогому товарищу, Ивану Александровичу Воронову, заслужившему всеобщее уважение учёного мира своими исследованиями в области изучения анабиоза и тем редким, исключительным самопожертвованием, с которым он в настоящее время собирается послужить на пользу всем нам дорогой науки.

Оратора наградили рукоплесканиями, — но трудно представить, себе, какую бурю аплодисментов вызвало появление на кафедре молодого, бледного, худощавого врача в военной форме — И. А. Воронова! Несколько минут ему буквально не давали говорить, пока звонок председателя не водворил в зале спокойствия и тишины.

II

Чем же был вызван этот восторг? И что за «исключительное самопожертвование» проявил этот молодой учёный?

Пока Воронов прочтёт свой доклад (к сожалению изложенный чересчур специальным языком), мы успеем удовлетворить любопытство читателя.

Прежде всего, следует сказать, что заслуги доктора Воронова в области применения анабиоза хоть и не представляли чего-нибудь замечательного, но были несомненны: изучение его влияния на лечение туберкулеза и других болезней, затем весьма полезные исследования о применены анабиоза в сельском хозяйстве, садоводстве и пчеловодстве, одни могли бы составить ему имя в науке. Но не это было причиной тех оваций, которые выпали теперь на долю этого учёного.

Доктор Воронов первым из людей подверг себя самого анабиозу!

До его опыта это казалось настолько смелым, настолько дерзким, что не только друзья и знакомые доктора, но и его коллеги — врачи и физиологи — пытались его остановить. О семье, конечно, нечего и говорить: старики — отец и мать, — чуть с ума не сошли от страха! Единственный человек, в котором Воронов нашел в это время поддержку, была курсистка-медичка, некая Зеленина, красавица и умница, пламенная поклонница исследований молодого учёного.

Как бы то ни было, опыт был произведён, и Воронов в течение 13 минут 42 секунд находился в анабиотическом состоянии. Два профессора и семь врачей подписали протокол этого опыта.

Испробовав на себе анабиоз, честолюбивый учёный не остановился на этом. Несколько оправившись от первого опыта (который, как известно, связан с продолжительной предварительной голодовкой), он решился возобновить его при таких условиях, которые казались сами по себе страшнее самого опыта. Дело в том, что, по мнению Бахметьева, животный организм не может находиться в анабиотическом состоянии произвольное время. Воронов, не оспаривая мнения маститого учёного, на основании некоторых собственных исследований, пришёл всё же к выводу, что продолжительность анабиотического состояния легко может быть доведена для человека до нескольких десятков и сотен лет. И вот… он задумал пролежать в анабиотическом состоянии 100 лет!

Слёзы матери, уговоры близких, даже серьёзный и многозначительный разговор с Зелениной (которая на этот раз почему-то резко изменила своё отношение к предстоящему опыту), — ничто не помогло. Воронов сделал официальное предложение нескольким учёным обществам и, между прочим, «Обществу Физиологии и Медицины».

Его идея была принята с энтузиазмом; вообще его авторитет после первого опыта вырос уже в сотни раз. Путём подписки собрана была довольно крупная сумма на производство опыта; Государственная Дума по собственному почину провела законопроект «об охранении Правительством тела человека в анабиотическом состоянии и об ассигновании на сие средств». Едва намерение Воронова стало известно, как его подхватила печать всего мира. Во всех молодой учёный возбуждал преклонение; только его семья оставалась при особом мнении.

III

Когда доклад Воронова кончился, публика ещё громче и дружнее ему аплодировала, хотя три четверти присутствовавших ничего ровно не слышали: Воронов читал невнятным и слабым голосом. Затем должно было наступить начало опыта. Выбранные лица от учёных обществ, пожелавших принять участие с профессором и доктором Вороновым во главе, а также несколько счастливцев из публики проследовали в заранее приспособленные комнаты в подвальном этаже здания, где должно было покоиться тело в анабиозе.

В одной из комнат находилась достаточно вместительная ванна для замораживания, помещённая в резервуар, наполненный льдом с солью; сложный, весьма остроумный прибор поддерживал постоянно одинаковую температуру с колебанием не более двух десятых градуса.

Наступила минута жуткого ожидания.

— Ну, смотрите, коллега, не начните брыкаться, как при первом опыте, — шутя, но заметно волнуясь, сказал профессор, получивший назначение на вновь созданную должность «Главного Консерватора человеческого тела в анабиотическом состоянии».

— Постараюсь, — тоже улыбаясь, и не менее взволнованный, ответил Воронов.

— Что ж? Можно, пожалуй, и начинать? — помолчав несколько секунд, прибавил врач «заведывающий медицинской частью» (тоже новая должность при теле Воронова).

Тут неожиданно для всех выступил отец Воронова, старый торговец рыбой. Движением руки он остановил врача и, поправив на носу большие серебряные очки, обратился к сыну:

— Что ж, Ваня, видно так Бог судил, — сказал он. — Из Его воли не выйдешь… Я, брат, думал, что рощу единственного сына не для того, чтоб его… — старик опять медленно и старательно поправил очки, — …в этом жестяном ларе, как рыбу… заморозили. Но уж… что уж… я, братец мой, понимаю, для науки надобны жертвы, и всё прочее. Я, Ваня, и вы все, господа учёные… я все это понимаю и не прекословлю. Конечно, был бы ему и без того почёт на свете, и жил бы хорошо, и… и женился бы, может быть, и старику-отцу глаза бы закрыл… — очки снова съехали на бок. — Ну, да, видно, иначе суждено… Так, благослови же тебя Господь, сынок, а нас с матерью злом не поминай! Господа заведующие, извините, если, что не так сказал…

После этой краткой речи Воронов был заключён в объятия горько плакавшей матери, затем почтительно поцеловал руку m-lle Зелениной, которая с упрёком посмотрела на него полными слёз глазами, и, наконец, крепко пожал руки товарищам.

Председатель Общества «Физиологии и Медицины» сообщил, между прочим, что, так как все расходы по содержанию тела замороженного приняты казною, то собранные подпиской деньги, — около пятнадцати тысяч рублей — решено положить на имя Воронова в банк.

— При пробуждении ваш капитал, нарастая по сложным процентам, достигнет миллиона, — улыбаясь, пояснил председатель, — а может быть, вы проснётесь, подобно герою романа Уэльса[9], владельцем богатств всего мира, — любезно добавил он.

Наконец, и речи, и прощанье закончились. Воронов в последний раз обвёл глазами мир начала XX века и решительным шагом прошёл в комнату, предназначенную для наркоза.

Через полчаса его похолодевшее, обнажённое тело в состоянии, подобном летаргии, было вновь перенесено в холодильную комнату. Бесшумно открылась крышка замораживающей ванны: температура в комнате, и без того низкая, ещё упала.

Безжизненное тело Воронова бережно было опущено в ванну под надзором Главного Консерватора. Закрылась крышка… Снова наступила в комнате жуткая тишина, которую прерывало лишь рыданье двух женщин в дальнем углу…

Жизнь Ивана Александровича Воронова была приостановлена на долгий срок этими странными похоронами…

IV

Переход из небытия к сознанию полон фантастических грёз. Власть рассудка ещё не вернулась, а образы и звуки мелькают уже какими-то туманными обрывками, дикими и непонятными: не передать словами их сказочной сущности, и даже фантазии трудно повторить их нереальные формы. Нет времени, нет пространства, — одно сумбурное, хаотическое движение… И вдруг какой-то далёкий зов начинает властно возвращать сознание к формам, звукам и краскам реального мира. Однако, организм, скованный сном, ещё борется с этим зовом, противопоставляя ему свою пассивную инертность. Всё властнее зов, всё слабее сопротивление, всё реальнее образы. Наконец, вдруг, точно резким толчком разрывается завеса, просыпается слух, затем открываются глаза… Весь фантастический мир разом исчезает в бездне. Перед изумлённым взором человека проясняется обычная реальная обстановка, и он спрашивает невольно:

— Где я?

Так очнулся Воронов. Он лежал обнажённый на кушетке, покрытый белым полотном. Над ним хлопотали три человека в незнакомом ему форменном платье.

— Проснулся, — сказал один из них, по-видимому, врач, и подал ему в чашке питьё, похожее вкусом на крепкий бульон.

Воронов с жадностью сделал несколько глотков, затем приподнялся. Силы его быстро восстанавливались. Он хотел сесть, но тотчас заметил, что весь был обмотан проволокой, от которой разливалась по телу приятная теплота.

— Теперь это можно и снять, — сказал врач, щупая его пульс. — Как себя чувствуете?

— Хорошо, — отвечал Воронов. Он уже вспомнил все пережитые им перед сном события. — Так хорошо, как я и не ожидал… Скажите, где я нахожусь?

— Всё в той же лаборатории, где вы приняли «био», — отвечал другой из присутствовавших, так как первый, убедившись, что Воронов оправился, взглянул на часы и быстро удалился.

— Да, но в каком веке?

— Теперь 1941-й год, — отвечал человек с лёгкой усмешкой.

— Тысяча девятьсот?.. Но как же… Я не понимаю… Ведь я должен был проснуться не ранее двухтысячного года?

— Да, да, — перебил собеседник. — Я вам всё это объясню. Но сейчас вам нужно, прежде всего, уснуть. Сон окончательно восстановит ваши силы, и завтра мы с вами побеседуем.

Воронов, почувствовавший уже лёгкое утомление, не стал возражать, — и через минуту уже лежал в той самой комнате, в которой он был подвергнут наркозу столько лет назад. Перед сном он ещё успел не без удивления заметить, что комната порядочно-таки запущена.