Помоги проекту - поделись книгой:
— Товарищи, а что тем, кто сейчас клянется умереть, а затем струсит и не пойдет с нами?
И отскочило от стекол страшное эхо:
— Проклятье, проклятье!
Илья закрыл лицо руками; толпа двинулась к выходу, унося его за собою. Там в улице над морем обнаженных голов плескались золотом и бархатом хоругви, толпа же теснилась и прибывала, грозя затопить все улицы города.
Герасимыч долго смотрел вслед Илье, когда же он прошел мимо выстроившихся солдат, мотнул в его сторону головой, спросил:
— Горячий паренек! Чей такой?
— Бухгалтер с нашей фабрики. А любопытный же ты человек, Герасимыч!
— Любопытно, как у вас тут!
— Ну вот и гляди во все глаза! — Роман подумал, повернул круто, через улицу. — Тебе все равно, где ни быть, так пойдем на Петербургскую сторону. Мне там быть надо! Невеста там работает!
— Невеста?
— Невеста. Пойдем-ка скорей!
Герасимыч шел, едва поспевая. Чем ближе к отделу, тем в улицах плотнее двигались люди по тротуарам, и труднее становилось итти. В помещение отдела на Петербургской стороне Герасимыч прошел только за спиною Романа; там люди стояли плотно, но жались без ропота, давая место другим. За столом на возвышении стоял пожилой бородатый человек, он говорил истово, помахивая свернутым листком только что читанной петиции:
— Пойдем к отцу и скажем, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, то есть детям твоим. Мы то знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и при том невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотные. Ожидаем получить это все, что говорили и при том говоря так: ведь и в Евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и при том сидим голодные…
Герасимыч слушал внимательно, посматривал по сторонам, сказал Роману тихо:
— Как в церкви стоят!
Роман оглянулся, покачал головою, глазами искал Варю, невесту. Оратор же продолжал говорить:
— Разные там случаи между рабочими и хозяевами должны решать представители от хозяев и от рабочих — поровну. Правда, товарищи?
— Поровну, поровну! — ответили из толпы, точно голосовали готовый закон, дружно и весело.
— А чем так то жить, не лучше ли нам сойти в могилу? — закончил оратор.
— Лучше в могилу, лучше в могилу!
Председательствовавший за столом спросил вставая:
— Время выходить, товарищи, так надо ответить и на другой вопрос. Что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции, что тогда, чем мы ответим на это?
— Нет тогда у нас царя! — крикнул кто-то почти рыдая, и за ним все, вплоть до Герасимыча, стали кричать:
— Нет тогда царя! Не надо нам такого царя! Роман вдруг, почти неожиданно для себя самого, крикнул, поднимая руку:
— Долой самодержавие!
Никто, не поддержал его; ближайшие оглянулись, покачав головами. Спереди же, оглядываясь, кто-то крикнул зло:
— Нам студентов не надо! Пусть идут отсюда! Роман сжал губы. Лысый старичок сказал ему укоризненно:
— Стыдно, молодой человек, хотя вы и не студент, а народ поджигаете! За это бьют! Не с красными флагами идет народ, а крестным ходом!
Варя, стоявшая за столом с пучком белых перевязок, взглянула на крик, узнала Романа, чуть чуть покраснела, кивнула ему головой. Председатель сказал ей что-то, она вышла за стол, стала над толпою, сказала торопясь:
Матери, жены, сестры! Не отговаривайте ваших сыновей, мужей и братьев итти за правое дело. Идите вместе с нами… Если же на нас нападут, будут стрелять — не кричите, не визжите, не бегите, а возьмите вот эти повязки и станьте сестрами милосердия!
Десяток рук потянулся к ней, белые повязки с красными крестами замелькали над толпой. Варя сошла с возвышения в толпу, шла к Роману, раздавая последние повязки. Роман пожал ее руку тепло и нежно, сказал же сухо:
— Кажется мы только двое и смотрим трезво на положение вещей. Как они не понимают!
— Тем лучше поймут после!
— Мы вместе идем, Варя!
— Конечно.
Роман окликнул Герасимыча, пожал ему руку:
— Ну, Герасимыч, смотри теперь в оба. Далеко не уходи, чтоб не заплутаться, а вечером чайку попить приди!
— Приду!
Варя шла к выходу за спиною высокой женщины, ей говорил чумазый парень, чуть не плача:
— Что же ото такое, мамка. Пусть и нас убьют! Что же это такое? Одних будут убивать, а другие останутся. Я пойду.
Вокруг Романа и Вари двигалось живое море розовых лиц, детских, молодых, старых. Никогда еще чумазый паренек не видывал столько народу, у него кружилась голова от восторга, он дергал мать за руку и повторял:
— Я пойду, мамка! Мамка, я пойду.
Мать наконец сказала — «пойдешь!». Тогда Роман схватился за голову, чуть не застонав, потом крикнул:
— Товарищи, берегитесь! Солдаты стоят на всех мостах! Никто не может поручиться…
Гул недовольных голосов заглушил его. Лысый старичок погрозил пальцем — Роман махнул рукою.
Варя тихонько взяла его руку:
— Молчи! Может быть не посмеют, ведь это же действительно, как крестный ход. Смотри!
Тысячеголовая толпа, выливавшаяся волнами из переулка на холодную мостовую Каменноостровского проспекта, в самом деле двигалась с медлительностью и торжественностью крестного хода. Конные городовые, мелькая впереди черными султанами, расчищали дорогу для шествия, гнали извозчиков, отстраняли прохожих. Вокруг Романа были напряженные, спокойно торжественные лица; многие незнакомые заговаривали друг с другом с необычной простотой и задушевностью, понимали же друг друга с полуслова — так были общи мысли и настроения.
— Разве он может не выйти!
— Выйдет! Предупредили заранее через министров!
— Как же! Гапон письменно от имени всех рабочих поручился за неприкосновенность его личности…
Роман слушал, пожимая плечами, сказал коротко.
— А войска для чего выставлены?
Лысый старичок, не отстававший от него, следивший за ним, сказал нравоучительно:
— Войска выставлены, чтобы безобразий не было! Мало ли тут снует охотников красные флаги выкинуть! Знаем мы!
Старичок погрозил:
— Народ не допустит этого! Народу красные флаги не нужны — у него царь защита и прибежище!
Варя потихоньку уводила Романа из недружелюбно настраивавшейся к нему толпы вперед. У Александровского парка толпа стала тревожно замедлять ход — вся площадь перед Троицким мостом была занята солдатами. Роман с Варею выступили вперед, Варя смотрела на серые фигуры, мертво выстроенные у моста, думала о том, что они должны бы были освободить путь, если хотели пропустить толпу. Но солдаты не двигались; тогда передние ряды остановились, совещаясь; от солдатских же серых шинелей оторвалась светлая, офицерская, и офицер с красными щеками, с очень черными нафабренными усиками, побежал навстречу.
Толпа стала. Хрустящий снег под ногами застыл, всем нужно было слышать, что скажет офицер. Роман поднялся на цыпочках, но разобрать слов нельзя было, видел же он только, как от толпы отделился председательствовавший на собрании рабочий и с ним еще двое. По толпе пронеслось:
— Депутаты пошли!
— Депутаты, чтоб пропустили!
— Сейчас пропустят! Не могут не пустить!
Серая тревога легчайшей тенью одела толпу, одна над другою вытягивались головы, чтобы видеть. Тогда многие видели, как депутаты стали на колени, выворотили карманы, показывая, что у них нет оружия, подали белый лист бумаги с петицией, председатель же развернул белый платок и махал им. Офицер подошел ближе, вырвал из рук прошение и пошел быстро в сторону, точно давая дорогу. Делегаты пошли за ним, но передние ряды уже двинулись, снег зажурчал под тысячью ног, Варя вздохнула свободно. Лысый старичок, нагнавший Романа, сказал удовлетворенно:
— Видали? Войска свое дело знают! Раз порядок, так они пропустили! Тут не красные флаги, тут народ к своему государю, да… к государю — народ!
Роман, не слушая, потянул к себе Варю. Поверх чьих то высоких плеч он видел отчетливо, как по неслышной команде солдаты вскинули ружья, штыки змеиными жалами вытянулись навстречу толпе.
— Что такое? Что?
Роман не успел ответить, и лысый старичок не кончил своей речи. Острия штыков утонули в белых облачках дыма; слова, крики, хруст снега исчезли в оглушительном треске, как будто кто разом разбил миллионы стекол, взорвал весь лед на Неве, вскинул к небу самый чугунный мост.
Передние ряды шарахнулись в стороны, обнажая толпу. Варя крикнула, не прячась:
— Да холостыми же, холостыми, не бойтесь! Лежавшие в снегу не поднимались. Роману стало
страшно. Оглушительный треск заглушил ропот толпы. Варя видела белые облачки над неровными рядами штыков, но сейчас же все это исчезло за чужими плечами, и у нее на лице остался горячий след, точно от удара стальным хлыстом. Она зашаталась и упала на руки Романа.
3. Свободу не просят
Илья Сороцкий никогда не был в Париже, в кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнасе, но он постоянно переписывался с братом и знал о нем не меньше, чем о самом себе. Теперь, стоя у подъезда в толпе, он видел море голов, выливавшихся из помещения на улицу, видел иконы, портреты царя, плещущиеся в воздухе хоругви и думал о том, что никакими словами нельзя написать в Париж о том, что в действительности есть.
В клочьях разорванных туч опять сверкало холодное петербургское солнце; Илья стоял без шапки, прислонившись к стене; в ногах, в самых суставах была какая-то умилительная слабость.
Высокая худая женщина с суровым лицом, просветленным улыбкой, как хмурое небо нечаянным солнцем, поставила перед выстраивавшимися рядами сына, перекрестила его, дала ему в руки икону, сказала:
— Ну, Ванька! Гляди царя! А ежели, случаем, он тебя спрашивать что будет, говори правду! Не бойся!
Илья улыбнулся невольно. Она обернулась к нему, сказала торопливо:
— Сейчас сбегала на Болдыреву дачу, оттуда иконы брали, и я взяла — вот мальчонке! С иконой то он всегда впереди будет, увидит и царя, а мне расскажет! Мне помирать, а ему на всю жизнь будет радость!
Илья обернулся к мальчонке:
Идешь, значит, кавалер, со всеми?
— Знамо иду, раз все…
— А куда, зачем — понял?
— Что ж не понять, я фабричный! И мамка с фабрики… Я не маненький!
Илья сказал строго:
— Да, сегодня великое воскресение. Для новой жизни народ воскрес!
Мать поправила сыну икону в руках, распухшие красные от холода пальцы его крепко впились в дерево. Он подул на них теплым дыханием, спросил:
А стрелять не будут?
Разве в иконы стреляют? — засмеялся кто-то в ответ.
Толпа грудилась у икон и хоругвей. Над головою Ильи прозвенел волнующий голос — точно вот здесь рядом:
— Товарищи, скажите мне — оружие у кого-нибудь есть?
Илья поднял голову. Гапон не сходя с каменного крыльца ждал ответа. Он был далеко от Ильи, за сотни голов от него, но странный голос его плыл над головами с изумительной ясностью, и никто не подумал крикнуть в ответ, ответили тихо, как будто стояли рядом:
— Нет, нет!
— Никакого оружия? Хотя бы и перочинного ножа у вас нет?
— Нет, нет!
Илья улыбаясь достал из кармана перочинный нож и выкинул его далеко за толпу. Гапон поймал этот жест, улыбнулся, кивнул ему головою.
— Вот это хорошо, мы безоружными пойдем к нашему царю!
Илья прикрыл веки от странной мысли, мысли о том, что против царя можно иметь оружие. Он улыбнулся в ответ Гапону почти благоговейно, подумав: «Если такими могут быть простые священники пересыльных тюрем — то каким же мог быть царь?». Неразгаданный образ царя повис над толпой ослепительным солнцем; Илья подумал:
«Да, таков он и есть!»
Поделиться книгой: