Свободу не просят. Повесть об одном дне

Лев Иванович Гумилевский

Свободу не просят

(Повесть об одном дне)

1. Сегодня в час дня в России будет революция!

Нет сомнения, что никто в мире не был более осведомлен о русских событиях, чем маленький консьерж кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнас в Париже. Никто иной, как именно этот внук расстрелянного у чугунных ворот церкви Сен-Жермен-де-Пре коммунара, наследственный республиканец и консьерж мсье Анри Ренэ, открывая в это утро стеклянные двери кафе подумал:

«Сегодня в час дня в России будет революция!».

Он улыбаясь развернул ароматные листы «Юманите», внимательно прочел все, что сообщал петербургский корреспондент газеты и пожал плечами, недоумевая:

— Почему бы им не называть вещи своими именами? Или были революции, которые начинались иначе, чем русская?

Никто не мог ответить маленькому политику. Столики кафе были пусты. Не было ни одного русского; толстый буржуа, жевавший бритыми губами свежий хлеб за единственным занятым столиком, читал хронику биржевых сделок и вовсе не думал о революции в России. Ренэ осмотрел кафе, бестолкового. буржуа с его стаканом кофе, сел прочнее у стеклянных дверей, еще раз пожал плечами, затянутыми расшитой ливреей. Он никогда не бывал в России, но русские часто заходили в кафе «Мажестик»: у них Ренэ не замечал страха перед революцией, наоборот, мсье Сороцкий, ученый, любезный и страшно рассеянный человек, ждал русскую революцию, чтобы вернуться на родину.

Маленький консьерж задумчиво свернул газету, не забывая сгибать ее по старым следам, так, чтобы она имела вид совершенно свежей. В это утро он с особенным вниманием всматривался через туманные стекла в лица прохожих, с особенной предупредительностью тянул свою веревку, когда входили русские, широко распахивая перед ними стеклянную дверь. Он боялся, что многие из них и мосье Сороцкий, конечно — не зайдут в этот день в его кафе. Но маленький консьерж слишком близко к своему сердцу принимал русские события: мсье Сороцкий пришел не раньше не позднее, чем всегда, и взгляд его с совершенно обычной рассеянностью от ливреи Ренэ поднялся к столикам, отыскивая меж них свободный. Конечно не мог он заметить и странной медлительности услуг консьержа.

Не вся кровь старого коммунара впиталась в каменные плиты паперти церкви Сен-Жермен-де-Пре — она билась еще в маленьком сердце Ренэ — он был взволнован, он слышал запах пороха, дымившегося под красными знаменами, он стоял на паркетном полу так твердо, как стоял дед его на баррикадах, он спросил просто:

— Мсье на днях возвращается в Россию?

Мсье Сороцкий оглянулся, желая найти, к кому обращался вопрос. Маленький консьерж смотрел на него; приняв пальто он не торопился его повесить с другими. Мсье Сороцкий протер пенсне носовым платком, еще раз оглянулся и, наконец, ответил:

— Почему вы так думаете, мой маленький друг?

Ренэ засмеялся:

— Сегодня в России будет революция, мсье!

Мсье Сороцкий посмотрел в глаза маленького консьержа: сначала молча с благодарным изумлением, потом усмехнувшись, и затем уже с тихой горечью:

— Революции не случаются оттого только, что маленький внук коммунара и русский студент этого хотят!

— Но в России сегодня…

— Вы не знаете России…

— Но я знаю истории всех революций, и кровью моего деда политы улицы Монмартра! Сегодня последний день русского царя, что бы затем ни случилось!

Мсье Сороцкий посмотрел на взволнованного внука своего деда, пожал ему руку, сказал твердо:

— В этом может быть вы правы! Но я не думаю, чтобы мне удалось скоро покинуть Париж!

Он кивнул головою маленькому консьержу и прошел к свободному столику у окна; там лежали газеты в том самом виде, в каком вышли они из рук Ренэ, знавшего в этот день о событиях в России несомненно больше, чем все русские в Париже и на снежных улицах Петербурга.

* * *

А там, в Петербурге, в ночь выпал легкий снежок; с утра солнце продралось в рваные облака, покрыло тончайшим налетом меди стены, вершины деревьев, крыши, стекла окон сверкающих витрин. Одеваясь за китайскими ширмами у окна, Сороцкий Илья в Петербурге посмотрел в голубой парк, ощутил в себе необычайный прилив бодрости и силы. Столетние вязы были недвижны, солнце доставало до бронзовых вершин их из за медной стены соседнего многоэтажного дома, парк искрился и сверкал — Илья подумал, улыбаясь:

«Даже солнце! Какой чудесный день!».

Он одевался у окна за ширмами по праздничному, сзади себя он слышал гудевший самовар, торопливый звон посуды и неумолимый голос жены:

— Валя, если ты будешь шалить, ты не пойдешь с нами смотреть царя!

Илья оделся и вышел; мальчик сидел смирно— отцу перед ним было неловко; отец торопился, вздрагивал от нетерпения, кое-как пил чай и, не допивши, стал надевать пальто.

— А мы?

— Вы присоединяйтесь к нашему отделу, а я пойду дальше. Мне хочется видеть все, все!

— А если что случится?

— Ах, ерунда! Обыкновенный крестный ход!

Он застегивал пальто, торопился:

— Я верю в царя, как все! В России немыслимы революции, баррикады — мы особенный народ! Мне жаль брата Павла — что там за границей: ужас! И погубить так свою молодость, карьеру! Он мог бы выйти в люди! Революция? В эти дни кто у нас ведет массы? Священник! Куда? К царю! Зачем? Просить о своих нуждах! Вот — Россия! Рабочие, жены, дети — все к царю — просить свободу…

Илья говорил громко, волнуясь. За тонкой стеной, кто-то, прислушавшись, постучал и ответил с холодным спокойствием:

— Свободу не просят, Илья!

Илья достегнул пальто, сказал коротко:

— Ты встал, Роман? Идешь?

— Иду!

— Пойдем вместе!

Они сошлись в коридоре, Илья пожал тонкую жилистую руку соседа, договорил, улыбаясь:

— Идем вместе, хотя мы никогда не пойдем но одной дороге!

Роман добродушно ответил:

— Кто знает! Я думаю, скорее, чем ты рассчитываешь! Честные парни будут с нами! Сегодня, наверное, многие прозреют!

В каменных воротах их поджидал бородатый деревенский мужик в полушубке; Роман кивнул ему, мужик пошел за ними, нахлобучивая шапку и торопясь. Сизые тучи закрыли солнце, улицы были серы, но лица прохожих, как у этого мужика, были торжественны, солнечны и счастливы — над ними сиял неразгаданный образ царя.

— Вот он тоже, — обернулся Роман на мужика, — пришел из деревни верст за сто, только для того, чтобы взглянуть на царя!

— И прошение есть — добавил мужик, — прошение от всего мира! Ежели, случаем, от царя близко буду, то подам ему в собственные руки, как мир наказал!

Илья посмотрел в мужицкое лицо, сожженное июльскими зноями, обветренное зимними стужами, в груди его стало ласково и тепло, он сказал:

— Ты видишь, Роман? Сегодня последний день старой русской нужды, темноты, бесправия, невежества! От сегодняшнего дня пойдет новая жизнь! Гапон поднял народ, Гапон поведет его дальше!

Мужик наклонил ухо, прислушиваясь, спросил у Романа тихо:

— Кто такой Гапон этот?

Илья всплеснул руками:

— Разве вы ничего не слышали о священнике Гапоне? Да ведь это такой человек, которого сам бог послал русскому народу! Сила, мощь, умение

схватить мысль толпы с первого слова, с намека! Умение поставить вопрос так, что через полчаса не остается ни одного человека, который бы не понимал, что нужно сейчас делать!

Роман пожал плечами, сказал коротко:

— Мы ему не верим! Он связан с полицией, с правительством — это факт.

— Да нельзя же, нельзя же! — перебил страстно Илья — понимаете, что нельзя всегда и всюду выискивать подвохи, обман! Партийные ему не верят из зависти, из-за того, что он ведет народ, а не они… За ними же идет горсть!

— К сожалению, да!

Илья засмеялся:

— Ну и славу богу, что сознался!

На углу 4-ой линии Илья остановился. Скрюченная старушка обошла их, проворчала:

— Светопредставление какое то! Обедни давно отошли, а народ все идет и идет. Куда идут, и сами, мотри, не знают!

— К царю, бабушка!

— Нужны вы ему!

Роман расхохотался, старушка погрозилась, ушла. Илья сказал спокойно:

— Я должен идти в Нарвский отдел, там будет Гапон. А вы?

— Да мы с Герасимычем попутешествуем по Васильевскому. У нас на Васильевском все-таки потверже настроение…

Герасимыч остался с Романом. Илья наскоро пожал их руки, прошел между серых солдатских шинелей, строившихся с ночи на набережной. Его не останавливали, не опрашивали. Солдаты прыгали с ноги на ногу, винтовки их стояли в козлах, возле них с тупой задумчивостью рыженький солдатик жевал хлеб, выбрасывая крошки ворковавшим в снегу голубям.

2. «К тебе, государь»!

Накануне и в воскресенье все одиннадцать отделов «Петербургского Общества Фабричных и Заводских Рабочих» непрестанно переполнялись сменявшимися толпами самого разнородного люда. В Нарвском отделе каменная лестница, забитая беспрерывно двигавшимися людьми, едва сдерживала тяжесть толпы: по одной стороне ее входили, по другой выходили, по нескольку минут оставаясь в помещении, чтобы выслушать еще раз прошение к царю, крикнуть:

— Правильно!

— Иначе жить невозможно!

— Царь-батюшка поймет!

Когда Илью на плечах толпы внесло в зал, он в мертвой тишине услышал волнующий необычайный, хотя уже усталый и охрипший голос, читавший с артистической выразительностью.

«Гапон!» — подумал Илья и, приподнявшись на локтях, поверх моря обнаженных голов увидел впереди того, кому принадлежал голос: «Священник и толпа! Как хорошо! И как он читает!».

Накануне до поздней ночи Гапон лично об‘е-хал все одиннадцать отделов, говорил с возрастающим возбуждением, поднимая все более и более настроение толпы. Он надорвал себе голос, едва держался на ногах — с утра же мог только прочесть в сотый раз прошение царю. Он едва заглядывал в гектографированный листок, он повторял в сотый раз слова, жесты, волнуемый тысячью глаз, затаенных дыханий, не думая о них. Он чувствовал только одно, как это чувствуют актеры, даже нс слышащие аплодисментов, чувствовал страшный, головокружительный успех и упивался своею невиданной властью над толпою.

— Государь, мы, рабочие, дети наши, жены и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты — слушал Илья и, волнуемый этим голосом, чувствовал всю жуткую беспомощность старцев, неправду жизни и бесконечную мощь государя. «К тебе, государь!» — повторил он с умилением, и слова эти приблизили точно к солнцу, опаляя лицо теплом и светом.

— Мы обнищали, нас угнетают, — читал Гапон, и голос его сверкнул угрозою, как первая молния в затаившихся тучах над жадной землей, — нас обременяют непосильными трудами, над нами ругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия, невежества. Нас душит деспотизм и произвол, мы задыхаемся…

Не одному Илье стало трудно дышать, весь зал задохнулся под гнетом неслыханного произвола, точно сейчас только он упал на их груди всей своей тысячелетнею тяжестью. Голос Гапона поднялся до ослепительной резкости:

— Нет больше сил, государь. Настал предел терпению, для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук!

Гапон посмотрел в тесный угол зала, Илья оглянулся туда же; там кто-то, прячась, давился слезами. Гапон вздохнул, в молчании истерический стон прошел над толпою, заставив ее вздрогнуть разом— Гапон стал читать дальше. Илья почувствовал, как у него самого стали дрожать губы, он отвернулся,

Стал выбираться из толпы, чтобы не слышать странного голоса, жутких слов.

Откуда-то крикнули: «иконы несут» — Илья посмотрел в дверь, заглядывая поверх голов в узкий кусочек улицы: там действительно колыхались хоругви.

— Сейчас пойдем! — сказал кто-то тихо.

Илья прислушался, Гапон дочитывал прошение. Голос усталый, набухший тоскою, окреп, стал выше и звонче, когда читал он:

— Вот, государь, главные наши нужды, с которыми мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию сильной и славной, запечатлеешь имя свое в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не позволишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом. Нам некуда больше итти и незачем! У нас только два пути: или к свободе, к счастью или в могилу! Укажи, государь, любой из них — мы пойдем по нему беспрекословно, хотя бы это и был путь к смерти! Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жалко этой жертвы — мы охотно принесем ее!

Гапон передал кому-то лист, на который почти не смотрел, добавил тихо:

— Так мы скажем ему!

Принявший листок молодой, бледный человек в рабочей блузе, с не смытою копотью на лице, отстраняя Гапона, крикнул звонко:

— Смеют ли солдаты и полиция не пустить нас, товарищи?

Точно от зазвеневших стекол отскочили слова и загудел тысячью голосов в ответ зал:

— Не смеют! Нет!

— Товарищи, лучше умереть нам за наши требования, чем так жить, как до сих пор жили?

— Умрем!

— Все ли клянетесь умереть?

— Клянемся!

— Кто клянется — подними руку!

Тысяча рук змеиными жалами взметнулась вверх и опустилась с угрозою. И снова ударился в стекла звончайший голос: