Одиссея 1860 года

Всем душам благородным навечно родина мила![2]

Это сообщение вызвало у меня досаду крайне прозаического толка, тем более, что один из моих друзей, которому за час перед тем я сказал, что избавился от своего экипажа, в ответ повторил мне все то же назидание:

— Все равно, вместо того чтобы заказывать постройку судна на Сиросе, я бы, на вашем месте, купил уже готовое на Мальте, в Константинополе или в Марселе.

Итак, с каждым днем становилось все яснее, что мои друзья были правы, а вот я совершил ошибку.

И потому, отвечая моему корреспонденту, я ограничился следующими словами:

«Любезный сударь, у меня закончились деньги, а главное, закончилось терпение, так что пусть двое ваших матросов проваливают… куда подальше!»

Это было несколько резковато, но что поделаешь, даже у самого спокойного человека случаются минуты раздражения.

Корреспондент ответил мне:

«Спешно, спешно, спешно, посредством телеграфа, уполномочьте меня выплатить каждому из ваших матросов по семьдесят франков, а не то греческий консул угрожает продать "Монте-Кристо"».

Мне показалось, что продать «Монте-Кристо» из-за ста сорока франков, которые требовали два человека, уже получившие от меня на четыреста сорок франков больше, чем я был им должен, это чересчур. Я посоветовался с одним из своих друзей, сведущим в такого рода делах.

— Что поделаешь! — промолвил он. — Вы зависите не от француза, а от иностранца, греческого консула, и в споре с вами его соотечественники всегда будут правы. Так что заплатите сто сорок франков, которые с вас требуют, и молите Бога, чтобы этим все и закончилось.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Все же трудно переносить, когда тебя так обкрадывают!

— Что поделаешь, дорогуша! Вместо того чтобы заказывать…

— Хватит, дорогой мой, хватит! Мне известно это изречение. Такое случилось со мной в первый и последний раз; я посылаю сто сорок франков, и более ни слова об этом.

Я отправил сто сорок франков, наказав г-ну Беше получить от моих матросов, включая Подиматаса, составленные по всем правилам расписки, чтобы обезопасить себя от любых новых требований.

В ответ г-н Беше прислал мне расписки обоих матросов, но одновременно сообщил, что Подиматас не может дать мне расписку от своего имени, поскольку с ним я никоим образом не рассчитался.

Дрожь прошла у меня по всему телу.

Что я мог быть должен Подиматасу? Покидая Сирое, он получил от г-на Ралли две тысячи франков, на что у меня была его расписка. Я послал ему восемьсот франков, чтобы он прошел по Южному каналу, что сделано не было; восемьсот восемьдесят франков, чтобы он дал расчет четырем своим матросам, из которых лишь двое сошли на берег, и, наконец, сто сорок франков, чтобы он отправил на родину двух рьяных патриотов; итого три тысячи восемьсот двадцать франков, в то время как по моим расчетам, включая питание, я должен был ему и его матросам в качестве жалованья, выходных пособий и оплаты проезда на родину всего лишь две тысячи шестьсот восемьдесят франков.

И потому, всесторонне обследовав свою совесть и, подобно Раулю из «Гугенотов», обретя уверенность в своей правоте, я ответил:

«Пусть Подиматас вышлет мне счет».

С обратной почтой я получил счет, выставленный Подиматасом. Он составлял две тысячи сто шестьдесят франков, и к нему прилагались подтверждающие накладные.

Одной из самых вопиющих статей в этом счете была сумма в четыреста франков за гальку, собранную на берегу Милоса в качестве балласта для судна.

Остальные тысяча семьсот франков относились к закупкам и ремонтным работам, сделанным до отъезда из Греции и после прибытия во Францию.

Я написал г-ну Беше:

«Вы что-нибудь понимаете в этом счете?»

Он ответил мне:

«Я решительно ничего в нем не понимаю, за исключением того, что Вы совершили ошибку, любезный сударь, заказав постройку судна на Сиросе, вместо того чтобы купить уже готовое на Мальте, в Константинополе или в Марселе».

Если бы он давал мне такой ответ устно, я бы остановил его на первом же слове, но ответ был письменный, и мне волей-неволей пришлось дочитать его письмо до конца.

Это вынужденное чтение вызвало у меня такую досаду, что я ответил г-ну Беше:

«Хорошо, через неделю я приеду в Марсель и поручу кому следует проверить счет, выставленный Подиматасом».

На что мой корреспондент со своей обычной логикой ответил мне:

«Ну и кому Вы поручите проверить счет, выставленный Подиматасом? Ваше судно — греческое, Подиматас — грек; Вы предстанете перед греческим консулом, и греческий консул признает Вас виновным».

Какое-то мгновение у меня было желание ответить: «Ну что ж! Если он признает меня виновным, я просто не буду платить», но затем мне пришло в голову, что, коль скоро греческий консул угрожал продать шхуну из-за ста сорока франков, которые, хотя я и не был их должен, требовали с меня два матроса, с тем большим основанием он продаст ее из-за двух тысяч ста шестидесяти франков, которые требовал с меня ее капитан.

Так что я заплатил две тысячи сто шестьдесят франков, но, когда я лег спать в тот вечер, на душе моей, поскольку у меня не такое хорошее пищеварение, как у Сатурна, лежали камни стоимостью в четыреста франков, собранные на берегу Милоса.

В итоге часть ночи я провел без сна, раздумывая о средстве избежать юрисдикции греческих консулов, казавшейся мне еще большим произволом, чем правосудие турецких кади.

II

В ПОИСКАХ ФЛАГА

Наутро решение было принято.

Вместо того чтобы плыть в Грецию под греческим флагом, что казалось мне знаком учтивости в отношении Греции и одновременно залогом личной безопасности, я изменю национальность судна и поплыву под французским флагом.

В конце концов он не хуже всякого другого. Я навел справки о такой возможности еще на Спросе, и мне ответили, что сделать это крайне просто, достаточно оплатить соответствующую пошлину, которая составляет десять процентов от стоимости покупки.

«Монте-Кристо» обошелся мне в семнадцать тысяч франков; десять процентов от семнадцати тысяч франков составляют тысячу семьсот франков, итого восемнадцать тысяч семьсот франков; к тому же надо учесть три или четыре тысячи накладных расходов, всего, таким образом, наберется двадцать две или двадцать три тысячи франков, ну, возможно, двадцать четыре, если тщательно все подсчитать; однако эта сумма все равно была еще очень далека от сорока пяти тысяч франков, которые запросил с меня Мазелин, судостроитель из Гавра.

И, что бы ни говорили мои друзья, в итоге окажется, что я провернул превосходную торговую сделку, если только мне удастся отделаться от греческих консулов; так что, в конечном счете, я был весьма доволен тем, что последовал совету Абу, которого никто не обвинял в предвзятом отношении к грекам.

И потому, когда пробило два часа, я вскочил в наемный экипаж и крикнул кучеру:

— В Военно-морское министерство!

Только не думайте, что я направился прямо к министру. Черт побери, я не в таких хороших отношениях с нашим правительством, как это было в добрые старые времена, при моем дорогом Вернинаке де Сен-Море или славном адмирале Жакобе; после знаменитых прений в Палате депутатов по поводу корвета «Быстрый» я не в ладах со всеми военно-морскими министрами, как уже родившимися, так и теми, кому еще только предстоит появиться на свет.

Нет, с просьбой об одолжении я намеревался обратиться к моему другу аббату Кокро, тому самому, кто вместе с принцем Жуанвилем привез с острова Святой Елены прах Наполеона, — и у кого я прошу прощения за то, что невольно бросил на него тень, назвав его своим другом. Не знаю, как вместить в такую достаточно корявую фразу, что аббат Кокро не только один из самых обязательных, но и самых остроумных и образованных людей, какие мне известны, но я хотел сказать это мимоходом и, так или иначе, сказал.

Вы спросите, каким образом я познакомился с аббатом Кокро? Сейчас расскажу.

Однажды я обедал у принцессы Матильды, которую восхвалил бы вам, не будь она принцессой, как вдруг разговор зашел об истинных и ложных евангелиях.

Из этого воспоследовал спор о Никейском соборе.

Моим противником в завязавшемся споре стал священник, с которым прежде я не был знаком.

Он, со своей стороны, был знаком со мной нисколько не больше.

Поскольку поднятый вопрос оказался довольно трудным, было решено, что, выйдя из-за стола, сотрапезники обратятся за справкой к словарю Буйе.

Выйдя из-за стола, сотрапезники обратились за справкой к словарю Буйе, у которого достало любезности подтвердить мою правоту.

Для поэта взять в богословском споре верх над аббатом было крупной победой.

И потому принцесса Матильда принялась в свое удовольствие подсмеиваться над аббатом Кокро: как же это он, священник, в споре о церковном соборе потерпел поражение от безбожника!

В ответ аббат попытался сделать предметом шуток меня.

— Безбожник? — переспросил он. — Не верьте этому, принцесса. Напротив, господин Дюма — христианин, и даже очень добрый христианин.

— Ах, аббат, — промолвила принцесса, — позвольте мне не поверить вам на слово.

— Если ваше высочество не верит мне на слово, я предъявлю доказательство.

— И что же это будет за доказательство?

— Письмо самого господина Дюма, которое я храню в качестве автографа.

— Мое письмо? — в свой черед поинтересовался я. — Но я не припомню, что имел честь писать вам, господин аббат, а ведь у меня хорошая память.

— Письмо, и в самом деле, адресовано не мне, — ответил аббат, — а монсеньору епископу Эврё, с которым я был очень связан в то время.

— Монсеньору Оливье? Да, — со вздохом произнес я, — это был один из моих хороших друзей, питавший ко мне большую любовь.

Вы спросите, чем вызван этот вздох.

Дело в том, что в последний раз я виделся с монсеньором Оливье в Дрё, на похоронах герцога Орлеанского. Он долго не выпускал меня из своих объятий, прижимая к груди. Если бы я мог утешиться, меня успокоили бы его ласковые слова.

Однако обрести утешение было невозможно, ведь из жизни ушел тот, о ком я не мог говорить, не ощущая, что на глаза мои наворачиваются слезы.

Никто не заметил облачка грусти, промелькнувшего у меня на лице.

— И что говорилось в этом письме, аббат? — спросила принцесса.

— В нем содержалась обращенная к епископу Эврё просьба отслужить в назначенный день и час мессу о здравии человека, который был другом господина Дюма и которому в тот день и в тот час предстояло подвергнуться великой опасности.

— Это правда? — спросила меня принцесса.

— Такая же правда, как истинные евангелия, о которых мы только что говорили с вашим высочеством.

— И месса была отслужена?

— Самым неукоснительным образом.

— А тот, кто подвергался великой опасности, избежал ее?

— Да, принцесса, слава Богу!

— А какой опасности подвергался этот человек?

— Он сражался на дуэли в городе Хейльбронн, что на Неккаре.

— Как?! — воскликнула принцесса. — Так это о здравии моего брата вы заказали мессу, Дюма?

— Да, вашего брата, принцесса.

— Ах, право, аббат, — с улыбкой произнесла принцесса, — вам сегодня не повезло, и я советую вам открыто признать себя побежденным.

Аббат Кокро признал себя побежденным, протянул мне руку в знак примирения, и с этого дня мы из врагов, которыми нам суждено было быть вначале, сделались наилучшими друзьями.

Вот почему я вполне естественно подумал об аббате Кокро, решив поменять национальную принадлежность своего судна.

Аббат Кокро, с которым мы виделись раз в два-три года, да и то случайно, встретил меня так, как если бы мы расстались накануне.

Я изложил ему причину моего визита.

— Нет ничего проще, — сказал он мне, — я отправлю курьера к начальнику таможенного ведомства.

— Мне прийти снова завтра или послезавтра?

— Нет-нет, садитесь; мы подождем ответа, занявшись беседой.

Я уже говорил, что аббат Кокро — очаровательный собеседник, и потому мне не показалось, что ожидание ответа затянулось.

Однако ответ оказался совсем не таким, как мы надеялись. И действительно, во время Крымской войны, с целью создать благоприятные условия для морских перевозок с помощью иностранных судов, разрешили переход этих судов под французский флаг; однако за неделю перед тем был издан указ, положивший конец этой возможности.

Так что от замысла перевести «Монте-Кристо» под французский флаг пришлось отказаться.

И тут в голову мне пришла мысль, которой я тотчас поделился с аббатом.

Заключалась она в том, чтобы плавать под Иерусалимским флагом, и показалась мне тем более привлекательной, что я был кавалером большого креста ордена Святого Гроба. Кроме того, в Иерусалимском флаге есть нечто поэтичное. Это флаг пилигримов. На нем изображен красный крест Танкреда и Готфрида Буйонского, а его девизом служит лозунг старинных рыцарей: «На то воля Божья!» Помимо прочего, это нейтральный флаг, в военное время уважаемый всеми государствами, находящийся под непосредственной защитой Франции и, следственно, состоящий в ведении французских консулов.

Загоревшись этой мыслью, я попросил аббата навести справки, к кому мне следует обратиться, чтобы получить разрешение плавать под указанным флагом.

Аббат навел справки.

Ему ответили, что прежде такое разрешение выдавала Франция, но, поскольку в последние годы имели место многочисленные злоупотребления, правительство решило отказаться от данного права и целиком и полностью уступить его монахам Кустодии Святой Земли, с которыми ранее пользовалось им совместно, так что мне следует обратиться к канцлеру агентства по иностранным делам в Марселе, г-ну Фамену, который сведет меня со святыми отцами.

Итальянская поговорка гласит: «Кто хочет — пойдет сам, кто не хочет — пошлет другого».

Я решил пойти сам, поскольку хотел.

Речь шла о поездке в Марсель, но в том положении, в каком я находился, одной поездкой больше или меньше не имело уже никакого значения.

Я выехал в Марсель и направился прямо к г-ну Фамену. Господин Фамен ответил мне, что до последнего времени преподобные отцы Кустодии Святой Земли имели в Марселе своего представителя, однако этот представитель, замечая со стороны французского правительства не особо приязненные чувства к их флагу, несколько месяцев тому назад удалился в Ливорно.

Мне было ближе добираться до Ливорно, чем возвращаться в Париж; к тому же, благодаря любезному отношению ко мне со стороны пароходного общества, все мои расходы в этой поездке сводились лишь к оплате питания.