Одиссея 1860 года

Одиссея 1860 года

I

В ПОИСКАХ ШХУНЫ

Марсель, 1 мая 1860 года.

Когда я вернулся с Кавказа, несколько моих друзей объединились, чтобы устроить мне обед в ресторане на площади Мадлен, и за десертом Мери сымпровизировал посвященную мне поэму такого содержания:

Моим сотрапезникам

Хочу поведать вам, на что способен человек, Но заявить не смею, будто он, как венценосный грек, Зовется Александр Великий: средь друзей К концу обеда не надобно таких затей. Я имени его не назову, но все ж, Кому-то если невтерпеж, Пусть подойдет к окну — На ухо я секрет тотчас шепну. Сказать он вправе, Горацию вослед: «Я труд свой завершил и на земле оставил след; Мой памятник воздвигнут, заслужен мой покой. В сем праздном мире неустанно я водил рукой Неутомимое перо, его определяя ход, И так все времена, что составляют год, С тех пор как на гробнице, где герой затих, Начертан был мой робкий юношеский стих».[1] Мы от себя добавим: «Его волшебное перо Дарило миру радость, стойкость и добро; В театре он изведал тысячу дорог, На сцену вывел древних, восстановив их слог, И одарил своей энергией и поэтичностью страстей Как порожденья вымысла, так и героев прошлых дней. Сюжеты черпая из многокрасочной истории веков, Рождает смех и слезы он у искушенных знатоков; Обычаи и нравы столетий всех познав сполна, Изобразил, как прежде древность, наши времена И, дабы нас развлечь, миры творил своей рукой, Наполнив пьесы и романы бесчисленной толпой. Когда пред нами день и ночь у горна бдит Поэт людских страстей, безленостный Алкид, Маститый романист, рассказчик-хризостом, Бумагу испещряя творческим пером, Мы говорим: «Покой не за горами, и атлет Досуг познает, труд завершив десятков лет!» Пора! Уже его друзья, сойдясь в кружок, Ему готовят неги ложе и лавровый венок. За дверью говорили тихо, чтоб громкий звук Его не потревожил сна, как вдруг Письмо приносят… из неведомых краев, Куда доносится истоков Ганги рев. Титан труда, любитель неизведанных путей, Тотчас взобрался на утес, где умер Прометей, И пристрелил играючи стервятников-орлов, Отмстив за казнь поэта-предка из числа богов. Он на Кавказе был! Когда ж спускалась тьма, Ему досуг давая, в подставку для письма Он камень голый превращал и, перо держа в руке, С грядущим днем всегда накоротке, Переводил поэмы, писал рассказы и слагал стихи, Все приправляя остроумьем тонким, как духи, Творил героев обещанных газетам повестей, А дабы отдохнуть, не обделял вестями и друзей. Затем обильный край он посетил, Где междуземье Каспий в море обратил, Персидские сады, где можно зрить еще среди руин Цветы и птиц, чью речь воспел поэт ад-Дин, И берега, куда Эвксин с волной несет хаос, Откуда в Рим привез Лукулл черешню, абрикос, Где Митридат Великий замыслил путь торить, Чтоб римскому народу жестоко отомстить. Дыханья не теряя, он мчался так бегом, Из города в пустыню, из дола в дол одним рывком, Ночуя в караван-сарае иль в юрте кочевой, Овеян славой, но без работы сам не свой, В тени укрыт иль солнцем яростным палим, За томом том дарил читателям своим И молодел, на горизонте видя, словно сон, Волшебную страну, где молодость обрел Эсон. Раз так, не думайте, что этому безмерному труду Предвидится конец: давно его счастливую звезду Открыл всем «Генрих III»! Едва вернувшись к нам, Он вновь готов подставить парус всем ветрам; Он видел по пути скалистый мыс Сигей, Где, по преданию, стоял чертог царей, Но парохода слишком легок ход, И пассажир как раб на нем плывет. Он хочет вновь узреть Сигей: еще Ионии прибой Там славит Илион, твердя свой рык глухой, Туда лазурная волна влекла, как борозда, Ахейцев Агамемнона к горе Идейской на года. Он хочет Грецию увидеть, нашу мать, Ту, что Вергилий и Гомер не уставали воспевать, Край солнца и искусств, нам завещавший клад Всего великого, чем ум людской богат! Достойный крестник, желает он ступить ногой своей На африканский мол, построенный царем царей, И побывать в Египте, где оазисы, чья жизнь мертва, Еще хранят Исиды тайны и ученья волшебства, Где мудрость спит в гробницах мумий без мозгов, Храня для нас запасы дружественных слов; Где сфинксы дивные преподают везде урок Кузену, дав некогда молчания зарок! С поэтом расставаясь, ему «Счастливо!» говорим, Его встречая, безбрежной радостью горим! По возвращении друзьям своим привозит он Рассказы дивные, звучащие как сон; Читателям — истории, которым несть числа, Актерам — пьесы, где грусть иль радость ожила; Итог: еще три слоя кладки сей зодчий водрузит На пирамиду, что, видно, без вершины простоит! Когда решит он жизнь доверить прочности ветрил, Тот стих, что кораблю Вергилия Гораций посвятил, Мы начертаем на его стремительной ладье И по морю пойдем в ее кильватерной струе, Чтоб проводить его, моля богов поэта уберечь! К его приезду мы сочиним приветственную речь И приготовим кубки, чтоб чествовать его средь нас И Бога восхвалять за то, что от беды его упас!

* * *

Вот что, как уже было сказано, пожелал мне Мери, старинный друг моего сердца, наперсник моих первых поэтических мечтаний, которому за тридцать четыре года перед тем я читал стихи из «Кристины». С того самого дня мы идем бок о бок по дороге жизни, столь часто тяжкой и лишь изредка усыпанной цветами благодаря искусству, при том что ни один из нас никогда не затеняет другого, при том что тучи, проносящиеся по небу над нами, никогда не оставляют следа в наших сердцах, а грозы, грохочущие над нашими головами, никогда не вынуждают нас расцепить руки.

Итак, настал день предпринять намеченную поездку. Задержали ее обстоятельства, независимые от моей воли; целому году предстояло отделить путешествие по миру цивилизации от путешествия по миру варварства. В течение этого года я продолжал вечное дело моей жизни, более всего удивляющее моего собрата Мери: писательский труд. Я издал двадцать томов и подготовил для издания еще пятнадцать, сочинил шесть пьес, три из которых к этому дню репетируют на сцене, и вот я снова в Марселе, предоставив заботу о моем материальном благополучии и моей репутации публике, что всегда делаю с полным доверием к ней, и готовый ступить на борт шхуны, которая нисколько не похожа на корабль Вергилия, но унесет вдаль — только не тревожься, дорогой Мери! — друга не менее преданного, чем Гораций.

Но как случилось, что моя первая шхуна, построенная на Спросе греческим корабельщиком, сменилась на шхуну, построенную в Ливерпуле английским корабельщиком?

Тем, кто непременно хочет все знать, я расскажу следующую короткую историю.

Однажды я вычитал в книге Эдмона Абу, что на Спросе строят небольшие суда, сто́ящие вполовину меньше тех, что строят во Франции, и лучше, чем они, приспособленные для плавания по Эгейскому морю. Это своеобразное рекламное объявление застряло у меня в голове и никак оттуда не уходило. Я лишен пороков, но у меня есть прихоти, что обходится намного дороже! Мне захотелось иметь одно из таких небольших судов.

И потому, уезжая в Россию, я составил себе следующий маршрут: Берлин, Петербург, Москва, Нижний Новгород, Казань, Саратов, Астрахань, Дербент, Баку, Тифлис, Трапезунд, Константинополь, Афины и Сирое.

Так что вся эта длинная и долгая поездка имела, в действительности, лишь одну цель: завершиться на острове, где родился смотритель свиных стад Одиссея. Я прибыл туда в конце девятимесячного путешествия, проделав путь длиной около четырех с половиной тысяч льё. Господин Ралли, баварский консул, которому я бесконечно признателен за те хлопоты, какие он предпринял, чтобы помочь мне осуществить мою прихоть, вызвал к себе Пагидаса, лучшего кораблестроителя на Сиросе. Мы договорились о цене, составившей семнадцать тысяч франков. Это было ровно вполовину меньше того, что с меня запрашивали во Франции.

Так что начиналось все превосходно, доказывая правоту моего друга Абу.

Своим представителем на Сиросе я оставил сына старого Димитриса Подиматаса, лучшего лоцмана в Эгейском море, награжденного, насколько мне известно, орденом Почетного легиона за спасение французского судна при Наварине. Я столкнулся с Подиматасом-младшим, в то время оказавшимся без работы, на борту парохода «Сюлли», совершая плавание из Трапезунда в Константинополь. Дагерр, человек весьма опытный в подобных делах, рекомендовал мне молодого человека, и я взял его к себе на службу.

При крещении он получил имя Апостолис; как раз так звали одного из самых привлекательных персонажей моего романа «Джон Дэвис». Ну а поскольку отличительной чертой моего характера является способность поддаваться первому впечатлению, это совпадение имен и решило дело.

Шхуна «Монте-Кристо» должна была быть построена за пятьдесят дней; я располагал клятвенным обещанием Пагидаса, а Пагидас, по крайней мере по его заверению, никогда не изменял своему слову. Однако Пагидас не взял в расчет Пасху. Наступила Пасха; греческие мастеровые, куда более набожные, нежели трудолюбивые, взяли отпуск на полмесяца, и мои пятьдесят дней превратились в шестьдесят пять.

Затем началась наша война против Австрии. Нынешние греки, подобно древним грекам, большие охотники до политических новостей. Пагидас же был жаден до новостей, как грек нынешний и древний вместе взятые: вместо того чтобы прямиком идти на судостроительную верфь, он по пути заходил на агору своего городка, где обсуждались интересы Европы, точь-в-точь, как во времена Демосфена.

Там Пагидас высказывал множество дилемм, отличавшихся неотразимой логикой. Все признавали, что он рассматривает итальянский вопрос в его истинном свете, но «Монте-Кристо» тем временем припозднился еще на десять дней, которые вместе с уже истекшими шестьюдесятью пятью днями составили в итоге семьдесят пять дней.

Наконец, на семьдесят шестой день выяснилась серьезная проблема: оказалось, что «Монте-Кристо», построенный на греческой верфи и греческим судостроителем, не мог стать собственностью француза. Когда я заказывал судно, мне забыли упомянуть данное обстоятельство, довольно-таки немаловажное.

Об этом осложнении меня уведомили письменно.

Признаться, оно доставило мне сильное неудовольствие. Имелась одна-единственная возможность выйти из этого затруднения, и я ее использовал. Заключалась она в том, чтобы написать г-ну Ралли, уже давшему мне массу доказательств своей услужливости, и попросить его оформить судно на свое имя, а со мной заключить долгосрочный договор найма, указав в нем, что он получил от меня арендную плату за девяносто девять лет вперед.

За эти девяносто девять лет, с 1859-го по 1958 год, либо я успею вконец заездить судно, либо оно успеет вконец заездить меня.

Господин Ралли дал согласие и сделался владельцем судна «Монте-Кристо». Однако переговоры отняли двадцать пять дней. Девять дней понадобилось моему письму, чтобы дойти до Спроса, семь дней — г-ну Ралли, чтобы решиться, девять дней — его письму, чтобы известить меня, что решение принято, итого двадцать пять дней, которые, будучи добавлены к предыдущим семидесяти пяти дням, довели срок готовности судна ровно до ста дней.

Это вдвое превышало время, установленное договором.

В итоге «Монте-Кристо», которому надлежало сойти со стапелей в начале апреля, был спущен на воду лишь в начале июня.

Но этим дело не кончилось.

Я старательно выяснял, сколько времени может потребоваться «Монте-Кристо», чтобы дойти от Спроса до Марселя, и мне отвечали, что в обычных обстоятельствах двадцати пяти дней будет достаточно. К несчастью, в моем случае, уж не знаю, как так вышло, обычные обстоятельства сделались обстоятельствами чрезвычайными.

Пятнадцатого июля я получил известие, что мое судно, имея на борту экипаж, состоящий из капитана и четырех матросов, 5 июля вышло из порта Спроса. Учитывая, что пять дней месяца Юлия Цезаря уже прошло и плавание могло занять от силы двадцать пять дней, «Монте-Кристо» должен был появиться в Марселе не позднее 30-го.

Написав в Марсель, что мое судно прибудет туда самое позднее 30 июля, я попросил моего тамошнего корреспондента уведомить меня по телеграфу, как только оно будет там замечено.

Прошел июль, прошел август, но я так и не получил никакого телеграфического сообщения. Наконец, 1 сентября меня уведомили о прибытии «Монте-Кристо».

Я тотчас же отправился в Марсель и обнаружил там мою шхуну с экипажем на борту, стоявшую на якоре вблизи форта Святого Николая.

Несмотря на посулы Пагидаса, обязавшегося сделать «Монте-Кристо» самым изящным парусником во всем Эгейском море, я увидел довольно миленькое каботажное судно с широким корпусом, крепким надводным бортом, способным выдержать бури у мыса Доброй Надежды, и ходом, выдававшим прямого потомка тех сотен кораблей, что доставляли греков к стенам осажденной Трои и потратили десять лет на то, чтобы вернуть Одиссея из Пергама на Итаку.

Все это внушало уверенность в отношении его прочности, но тревожило в отношении его быстроты.

Кроме того, оно прибыло с балластом из гальки, собранной на берегу Милоса, и с совершенно пустым трюмом.

Пагидас, который должен был соорудить массивные внутренние перегородки, рассудил, что во Франции их сделают лучше, чем на Спросе; он не счел уместным заниматься этой мелкой работой, хотя в нашем договоре она была оценена в пять или шесть тысяч франков.

В итоге, даже при самом благоприятном раскладе, мне удалось бы выйти в море лишь в октябре, то есть в то самое время, когда наступает пора его покидать.

И потому я решил, что «Монте-Кристо» останется в том же виде до февраля 1860 года, когда за дело возьмутся мастеровые, а в последних числах апреля, подобно тому ребенку из «Страшного суда» Микеланджело, что хочет вернуться в лоно матери, отправится в обратный путь и возвратится на Восток.

Тем временем мне дали совет перегнать шхуну в Париж, чтобы уже здесь привести ее в порядок. В этом случае все мои друзья, в порыве воодушевления поклявшиеся способствовать тому, чтобы она стала удобнее и красивее, получат возможность неукоснительно исполнить свои обещания, поскольку судно окажется у них под рукой. Чтобы перегнать его в Париж, предстояло израсходовать две тысячи франков, но взамен, за счет того, что оно будет стоять у набережной Орсе, я сэкономил бы около десяти тысяч франков.

Надежда на эту экономию соблазнила меня. Я предложил Подиматасу предпринять плавание через Гибралтарский пролив, однако он вполне разумно ответил мне, что, потратив два месяца на переход с Спроса в Марсель, не ручается, что за месяц доберется из Марселя до Гавра.

Он добавил, что в том состоянии, в каком находится «Монте-Кристо», с его подвижным балластом, первая же буря опрокинет парусник и пустит ко дну или первый же порыв ветра унесет его в Америку.

Второе предположение откладывало мою поездку до греческих календ; первое, куда более серьезное, ставило под вопрос жизнь пяти человек.

В итоге было решено, что «Монте-Кристо» попытаются поднять вверх по Роне, из Роны судно перейдет в Сону, из Соны — в Бургундский канал, а из Бургундского канала — в Сену.

Когда я узнал о возможности такого маршрута, совести моей значительно полегчало. Правда, он наносил довольно ощутимый урон моему кошельку: с меня потребовали две тысячи франков.

Я предоставил две тысячи франков.

Через неделю я получил письмо, извещавшее меня, что, согласно наведенным справкам, осадка «Монте-Кристо» на пятьдесят сантиметров превышает ту, что позволила бы провести его на бечеве через отмели Роны.

Мы снова впали в раздумья.

Рона отказала нам в проходе, однако его предоставлял Южный канал. Осадка «Монте-Кристо» составляла два с половиной метра, а Южный канал на всем своем протяжении имел глубину три метра.

Так что в этом отношении беспокоиться было не о чем. По Жиронде мы выйдем в океан — по крайней мере, меня в этом заверяли, — увильнем от опасностей Гасконского залива, обогнем мыс Финистер и с триумфом причалим в Гавре.

Подобный переход должен был стоить всего лишь восемьсот франков. Это давало экономию в тысячу двести франков в сравнении с предыдущим планом, то есть настоящий барыш.

Вот с такого рода барышами я всегда и оказываюсь внакладе.

Я обратился за советом к Подиматасу; Подиматас посовещался со своими матросами, и большинство высказалось за возможность такого перехода.

Подиматасу было отправлено восемьсот франков.

Подиматас, в свой черед, отправил мне расписку в получении восьмисот франков и сообщил, что отправляется в Сет.

Спустя три дня я получил следующую телеграмму:

«Невозможно пройти у Агдского моста, поскольку шхуна на тридцать сантиметров шире положенного. Что делать?»

Так что «Монте-Кристо» обладал чересчур глубокой осадкой, чтобы подняться вверх по Роне, и чересчур широким корпусом, чтобы пройти по Южному каналу.

Определенно, «Монте-Кристо» отличался привередливым характером.

На вопрос «Что делать?» я ответил телеграммой:

«Вернуться в Марсель, черт побери!»

Слова «Черт побери!» свидетельствовали о моем крайнем раздражении.

Что поделаешь! Вот уже полгода все мои друзья жужжали мне в уши, повторяя:

— Дорогой Дюма! Вы совершили ошибку, причем серьезную ошибку, заказав постройку судна на Сиросе. За половину той суммы, в какую оно вам обойдется, вы могли бы купить уже готовое судно в Константинополе, на Мальте или в Марселе!

Так что я уже начал сознавать всю справедливость умозаключения, указывавшего на совершенную мною ошибку, что, естественно, вызывало у меня досаду.

Следует согласиться, что на фоне сложившихся обстоятельств эта досада, проявившаяся лишь в словах «Черт побери!», была вполне беззлобной.

Настолько беззлобной, что Подиматас даже не обратил на нее внимания.

Вместе со шхуной он вернулся в Марсель.

Я прибыл туда почти одновременно с ним.

Предстояло принять важное решение.

Ради того, чтобы приехать в Париж, которого они никогда не видели, и провести там зиму, мои матросы были готовы удовлетвориться лишь половинным жалованьем.

Я предложил им остаться вплоть до весны в Марселе, причем на тех же условиях.

Они ответили, что предпочитают списаться на берег.

Возразить на это было нечего, и я поинтересовался у Подиматаса, какое вознаграждение мне следует выплатить матросам, давая им расчет.

Он ответил мне, что я ничего им не должен, поскольку они сами пожелали покинуть судно.

Мне показалось, что «ничего» — это как-то маловато, и я разрешил Подиматасу выплатить каждому из них по месячному жалованью, как только они сойдут на мостовую улицы Канебьер.

По уверению Подиматаса, эта выплата месячного жалованья должна была привести их в восторг.

Так что я вернулся в Париж, полагая, что матросы уже сошли на берег.

Две недели спустя, когда, находясь на Амстердамской улице, я воображал, что они уже на пути в Грецию, мне пришло письмо от г-на Беше, моего корреспондента в Марселе.

Дело, как стало ясно, сильно осложнилось.

Матросы, которых, по словам Подиматаса, я имел полное право оставить у себя на службе или уволить, причем без всякого денежного возмещения, потребовали в качестве вознаграждения за понесенный ими ущерб трехмесячное жалованье.

На сей раз уже я, в свой черед, поинтересовался у моего корреспондента: «Что делать?»

«Платите, — ответил он. — Ваше судно, построенное на Сиросе, находится под юрисдикцией греческого консула, и вполне естественно, что греческий консул, делая выбор между Вашими интересами и интересами своих соотечественников, возложит вину на Вас».

Неужели, хотя правда на моей стороне, консул, то есть законник, может возложить вину на меня потому, что он грек, а я француз? Это было мне непонятно.

Я посоветовался по этому вопросу со своими друзьями, но они в ответ ограничились словами:

— Мы уже говорили вам, что вы совершили ошибку, заказав постройку судна на Сиросе, вместо того чтобы купить уже готовое судно в Константинополе, на Мальте или в Марселе!

Это напоминало басню о школьном учителе и ученике: мне читали нравоучение в тот момент, когда я тонул, и оно показалось мне несколько несвоевременным.

В итоге я отправил в Марсель шестьсот шестьдесят франков.

Но, пока длились эти споры, прошел целый месяц; прошедший месяц и те три месяца, что следовало оплатить вперед, составили четыре месяца, и потому выложить нужно было еще двести двадцать франков; короче, вместо шестисот шестидесяти франков я оказался должен своему экипажу восемьсот восемьдесят франков.

Я довел кредит Подиматасу до требуемой суммы, погоревав о своих восьмистах восьмидесяти франках, но при этом сказав:

— Ну что ж, поработаем на час больше!

И я в самом деле принялся работать на час больше, полагая, что на сей раз окончательно избавился от своего экипажа.

Но я заблуждался.

Спустя неделю я получил письмо от моего корреспондента, извещавшего меня, что двое из моих матросов, с трехмесячным жалованьем в кармане, без всяких возражений покинули шхуну, однако двое других потребовали, помимо трехмесячного жалованья, чтобы их еще и вернули на родину, то есть дополнительно выдали каждому по семьдесят франков.

Будучи марсельцем, то есть человеком остроумным и не чуждым поэзии, он закончил письмо стихотворной строкой автора «Танкреда»: