Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

ДОЛГИ ЖОЗЕФИНЫ

— Ну вот мы и в Тюильри, — сказал первый консул Бонапарт своему секретарю Бурьенну, вступая во дворец, где Людовик XVI сделал предпоследнюю остановку на пути от Версаля к эшафоту, — дело за тем, чтобы здесь остаться.

Эти вещие слова были произнесены около четырех часов пополудни 30 плювиоза VIII года (19 февраля 1800 года).

Ровно год спустя после того как первый консул обосновался в Тюильри, день в день, и начинается настоящий рассказ, который служит продолжением нашей книги «Белые и синие», заканчивающейся, напомним, бегством Пишегрю из Синнамари, и нашего романа «Соратники Иегу», завершающегося казнью Рибье, Жайа, Валансоля и Сент-Эрмина.

Что же касается генерала Бонапарта, который тогда был всего лишь генералом, то мы покинули его в тот момент, когда по возвращении из Египта он ступил на французскую землю. После 24 вандемьера VII года (16 октября 1799 года) он много чего сделал.

Прежде всего, он совершил переворот 18 брюмера, положив начало великой тяжбе, которая в суде первой инстанции завершилась его победой, но все еще длится в апелляционном суде потомства.

Он перешел Альпы, подобно Ганнибалу и Карлу Великому.

С помощью Дезе и Келлермана он в конечном счете выиграл битву при Маренго, в которой сначала потерпел поражение.

Он заключил Люневильский мир.

И, наконец, в тот самый день, когда по его приказу Давид установил в Тюильри бюст Брута, он снова ввел в употребление обращение «госпожа».

Упрямцам еще вольно говорить «гражданин», но лишь мужланы и грубияны по-прежнему используют обращение «гражданка».

В Тюильри, само собой разумеется, бывают лишь благовоспитанные люди.

Итак, сегодня 30 плювиоза IX года (19 февраля 1801 года), и мы находимся во дворце первого консула Бонапарта, в Тюильри.

Дадим нынешнему поколению, которое отделяют от того времени уже две трети столетия, представление о том, как выглядел кабинет, где готовилось столько великих событий, и посредством пера изобразим, насколько нам это удастся, портрет легендарного человека, задумавшего не только изменить Францию, но и перевернуть весь мир.

* * *

Это большая комната с белыми стенами и золотой лепниной, где стояло два стола.

Один из них, чрезвычайно красивый, предназначался для первого консула; сидя за этим столом, он располагался спиной к камину, а по правую руку у него было окно. Опять же справа, в проходной комнате, находился Дюрок, его доверенный адъютант на протяжении последних четырех лет. Из кабинета, который он занимал, можно было пройти в комнату Ландуара, добросовестного канцелярского рассыльного, пользовавшегося полным доверием первого консула, и в главные покои, окна которых выходили во двор.

Когда первый консул работает за этим столом, сидя в кресле, которое украшено львиной головой и правый подлокотник которого он в раздражении столько раз увечил своим перочинным ножом, перед глазами у него находится огромный книжный шкаф, сверху донизу забитый папками.

Немного правее, рядом со шкафом, находится вторая главная дверь кабинета. Она ведет непосредственно в парадную спальню. Из этой спальни попадаешь в главный приемный зал, на потолке которого Лебрён написал портрет Людовика XIV в парадном одеянии. Другой художник, определенно уступавший в даровании первому, кощунственно украсил парик великого короля трехцветной кокардой, которую Бонапарт, проявив снисходительность, оставил на месте, чтобы иметь право говорить посетителям, указывая на это несоответствие: «Что за болваны эти деятели Конвента!»

Напротив единственного окна, которое освещает эту большую комнату и выходит в сад, находится гардеробная, примыкающая к кабинету консула; в ней некогда располагалась молельня Марии Медичи.

Гардеробная эта выходит на небольшую лестницу, ведущую на антресольный этаж, к спальне г-жи Бонапарт.

Подобно Марии Антуанетте, с которой у нее было немало сходных черт, Жозефина не выносила больших покоев. И потому она устроила себе в Тюильри небольшое уединенное пристанище, напоминавшее то, какое Мария Антуанетта устроила себе в Версале.

Как правило, именно через эту гардеробную (по крайней мере, в то время) первый консул по утрам входил в свой кабинет. Мы говорим «как правило», поскольку именно в Тюильри первый консул впервые завел себе собственную спальню, отдельную от спальни Жозефины, спальню, в которую он удалялся, если возвращался слишком поздно или же когда вечером какой-нибудь повод для ссоры — а такие поводы, хотя еще и не слишком часто, уже стали время от времени возникать — приводил к спору, а спор этот влек за собой супружескую размолвку.

Второй стол, намного скромнее, стоял у окна. Секретарь, работавший за ним, видел вдали густую листву каштанов, однако ему нужно было привстать, чтобы разглядеть тех, кто прогуливался в саду. Он сидел боком к первому консулу, так что ему достаточно было лишь слегка повернуть голову, чтобы увидеть его лицо. Дюрок редко бывал в своем кабинете, и потому как раз там секретарь принимал посетителей.

Секретарем этим был Бурьенн.

Самые искусные скульпторы и художники соперничали в даровании, стараясь запечатлеть на полотне или высечь в мраморе черты Бонапарта, а позднее черты Наполеона. Но люди, близко знавшие его, хотя и замечают в статуях и портретах определенное сходство с этим выдающимся человеком, говорят, что по-настоящему точного изображения ни первого консула, ни императора не существует.

Мастерам удалось с помощью кисти или резца изобразить массивную голову первого консула, его великолепный лоб, волосы, приглаженные на висках и ниспадающие на плечи, смуглое лицо, худощавое и удлиненное, и неизменно задумчивый вид.

Им удалось воспроизвести лицо императора, напоминавшее лик с античной медали, передать болезненную бледность его щек, указывавшую на преждевременную смерть, изобразить волосы цвета воронова крыла, оттенявшие матовую белизну щек; но ни резец, ни палитра не смогли передать переменчивый огонь его глаз и мрачное выражение его взгляда, когда тот цепенел.

Взгляд этот молниеносно повиновался его воле. Никто в гневе не бывал страшней его; никто в добром расположении духа не бывал ласковей его.

У него словно было особое выражение лица для каждой мысли, волновавшей его душу и сменявшей одна другую.

Он был небольшого роста, едва достигавшего пяти футов трех дюймов, и тем не менее Клебер, который был выше его на голову, сказал, опустив руку ему на плечо: «Генерал, вы велики, как мир!»

И в самом деле, казалось, будто он на голову выше Клебера.

У него были чрезвычайно красивые руки; он гордился ими и ухаживал за ними, словно женщина. В разговоре он имел привычку с явным удовольствием рассматривать их; перчатку он надевал лишь на левую руку, а правую оставлял обнаженной, под предлогом, что протягивает ее тем, кого удостаивает такой милости, а на самом деле для того, чтобы любоваться ею и полировать ногти батистовым носовым платком.

Господин де Тюренн, в обязанности которого входило заботиться о туалете императора, в конце концов стал заказывать для него перчатки лишь на левую руку и сберегал на этом шесть тысяч франков в год.

Покой был для него невыносим; он любил прохаживаться даже по своим комнатам. В такие минуты он при ходьбе слегка наклонялся вперед, как если бы бремя мыслей клонило его голову, и непроизвольно скрещивал руки за спиной.

Предавшись размышлениям в ходе прогулок такого рода, он часто дергал правым плечом и одновременно кривил губы.

Несомненно, как раз эти подергивания, которые были лишь делом привычки, кое-кто принимал за конвульсивные движения, имея повод утверждать, что Бонапарт был подвержен эпилептическим припадкам.

Он до страсти любил принимать ванну и проводил там по два-три часа, требуя, чтобы ему в это время читали газеты или какой-нибудь памфлет, о котором сообщила ему полиция. Устроившись в ванне, он постоянно держал открытым кран с горячей водой, нисколько не заботясь о том, что ванна переполнится. И тогда Бурьенн, взмокнув от пара и не имея более сил терпеть, просил позволения либо открыть окно, либо уйти. Как правило, эта просьба удовлетворялась.

Что бы там ни заявляли, Бонапарт любил поспать и весьма часто жалобным тоном говорил секретарю, будившему его в семь утра:

— Ах, дайте мне поспать еще хоть минутку!

— Поменьше входите ко мне в спальню ночью, — требовал он. — Никогда не будите меня ради хорошей новости! Если новость хорошая, торопиться некуда. Но если речь идет о плохой новости, будите меня немедленно, ибо тогда нельзя терять ни минуты.

Как только Бонапарт вставал с постели, камердинер Констан брил его и причесывал. В это время Бурьенн читал ему вслух газеты, всегда начиная с «Вестника»; впрочем, Бонапарт проявлял интерес лишь к английским и немецким газетам.

Если Бурьенн зачитывал ему название одной из десяти или двенадцати французских газет, издававшихся в то время, Бонапарт говорил:

— Дальше, дальше, они пишут лишь то, что я позволяю им писать.

По завершении туалета Бонапарт поднимался вместе с Бурьенном в кабинет. Там его уже ждали свежие письма, которые следовало прочитать, и доклады за предыдущий день, которые следовало подписать. Он читал письма, давал указания, как на них ответить, и подписывал доклады.

Ровно в десять часов дверь распахивалась и дворецкий объявлял:

— Генералу кушать подано!

Завтрак, чрезвычайно простой, состоял из трех блюд и десерта. Одним из этих блюд почти всегда был цыпленок, приготовленный в оливковом масле и с луком: такого цыпленка ему впервые подали утром в день битвы при Маренго, и с тех пор он носит название «цыпленок Маренго».

Вина Бонапарт пил мало, причем только бордо и бургундское, а после завтрака или обеда выпивал чашку кофе.

Если вечером он засиживался за работой позднее обычного, то в полночь ему подавали чашку шоколада.

С ранней юности он пристрастился к табаку, но нюхал его от силы три или четыре раз в день, беря совсем небольшие понюшки из чрезвычайно изящных золотых или финифтяных табакерок.

В этот день, как обычно в половине седьмого утра, Бурьенн спустился в кабинет, распечатал письма и положил их на большом письменном столе, причем самые важные снизу, чтобы Бонапарт прочел их последними и они остались у него в памяти.

Затем, когда часы пробили семь, он подумал, что пора будить генерала.

Но, к своему великому удивлению, он застал г-жу Бонапарт в постели одну и в слезах.

Излишне говорить, что у Бурьенна был ключ от спальни Бонапарта и в случае надобности он входил туда в любой час дня и ночи.

Увидев Жозефину одну и в слезах, Бурьенн хотел было удалиться.

Однако Жозефина, очень любившая Бурьенна и знавшая, что она может положиться на него, удержала его и велела ему сесть возле кровати.

Весьма встревоженный, Бурьенн приблизился к ней.

— О сударыня, — спросил он, — неужели что-то случилось с первым консулом?

— Нет, Бурьенн, нет! — ответила Жозефина. — Это со мной кое-что случилось…

— И что же, сударыня?

— Ах, милый Бурьенн, я так несчастна!

Бурьенн рассмеялся.

— Бьюсь об заклад, что я догадался, в чем дело, — сказал он.

— Мои поставщики… — пролепетала Жозефина.

— Отказывают вам в поставках?

— О, если бы только это!

— Неужели они имеют наглость требовать денег? — смеясь, спросил Бурьенн.

— Они угрожают мне судебным преследованием! Вообразите на минуту, в каком неловком положении я окажусь, дорогой Бурьенн, если судебная повестка попадет в руки Бонапарта!

— Вы полагаете, что они осмелятся?

— Более чем уверена.

— Но это невозможно!

— Вот, возьмите…

И Жозефина вытащила из-под подушки гербовую бумагу со штемпелем Республики.

Это было адресованное первому консулу судебное требование оплатить долги г-жи Бонапарт, его жены, на общую сумму в сорок тысяч франков за перчатки.

Случаю было угодно, что это требование, сбившись с пути, попало в руки жены, вместо того чтобы попасть в руки мужа.

Иск был предъявлен от имени г-жи Жиро.

— Черт побери! — воскликнул Бурьенн. — Это уже серьезно! Выходит, вы позволили всей вашей свите делать покупки у этой дамы?

— Вовсе нет, дорогой Бурьенн: эти сорок тысяч франков только за мои перчатки.

— Только за ваши?

Да.

— Стало быть, вы не оплачивали счета в течение десяти лет?

— Я расплатилась со всеми своими поставщиками первого января прошлого года, и на это потребовалось триста тысяч франков. Я так дрожу сейчас именно потому, что хорошо помню гнев Бонапарта в тот раз.

— И вы износили перчаток на сорок тысяч франков с первого января прошлого года?..

— Наверное, Бурьенн, раз с меня требуют такую сумму.

— Ну и чего же вы хотите от меня?

— Я хотела бы, чтобы, если Бонапарт сегодня утром в хорошем настроении, вы рискнули бы сказать ему о сложившемся положении.

— Но, прежде всего, почему он не подле вас? Не случилось ли семейной ссоры? — спросил Бурьенн.

— Нет, никоим образом! Вчера вечером, будучи в превосходном расположении духа, он ушел вместе с Дюроком, чтобы «прощупать», как он выражается, настроение парижан. Должно быть, он поздно вернулся и, чтобы меня не беспокоить, лег спать в своей холостяцкой комнате.

— Ну и если он в хорошем расположении духа и я заговорю с ним о ваших долгах, а он спросит, насколько они велики, что мне ему сказать?

— Ах, Бурьенн!

И Жозефина спрятала голову под одеяло.

— Стало быть, сумма ужасна?

— Она огромна!