Помоги проекту - поделись книгой:
Воспоминания Горация
I
Я родился в Венузии,[1] старинном городе на границе Апулии и Лукании, на западном склоне тенистого холма, у подножия которого берет начало прелестный ручей, чуть поодаль, милях в пяти или шести, впадающий в Ауфид[2]и, по моему разумению, являющийся его главным истоком.
Расположенная у подошвы Вультура, среди гор, перевалы в которых она держит под надзором, Венузия не могла не привлечь внимания сынов Ромула, и потому, примерно в 460 году от основания Рима отняв ее у самнитов, победители вывели туда колонию и проложили к ней ответвление Аппиевой дороги.
Я родился 8 декабря 689 года от основания Рима, при консулате Аврелия Котты и Манлия Торквата, которые в том же году едва не были убиты Катилиной, Автронием и Гнеем Пизоном. Заговор, напомню, провалился лишь потому, что Катилина чересчур поторопился подать сигнал и его сообщники большей частью еще не успели собраться.
В тот же самый год, став эдилом, Юлий Цезарь устроил грандиозные игры, на которых сражались триста двадцать пар гладиаторов, и, воспользовавшись этими играми, снискавшими ему расположение народа, восстановил в Капитолии статуи Мария и вновь водрузил трофеи его побед.
Отца моего звали Гораций Флакк. К этим двум именам мне добавили личное имя Квинт.
Первое из имен Гораций и Флакк досталось моему отцу не потому, что он был потомком кого-либо из членов прославленного рода Горациев, как ни старались уверить меня в этом, видя, что я оказался в милости при дворе Августа, а потому, что он был вольноотпущенником Горациевой трибы, имевшей власть над городом, которому он принадлежал в качестве servus рubliqus.[3]
Что же касается прозвища Флакк, то есть «вялый», «дряблый», «расслабленный», «лопоухий», «вислоухий», доставшееся нам невесть отчего, то я и сам, как мне это в достаточной степени присуще, посмеивался над ним, чтобы над ним не посмеивались другие, и говорил:
Именно в этом уединенном уголке Апулии я провел первые годы моей юности, удаляясь от своего родного города лишь для того, чтобы совершить прогулку по тучным равнинам, окружающим город Ферент,[5] вдохнуть восхитительную свежесть лесов Банции[6], взобраться на стены Ахеронции,[7] расположенной, словно орлиное гнездо, на вершине скалы, или, проявляя еще большую отвагу, наклониться над потухшим кратером величественного Вультура.
Но самой излюбленной моей прогулкой была прогулка к дивному роднику Бандузии, которому я посвятил стихи, свидетельствующие о том, с какой радостью я вновь оказался на его берегу, после того как был вынужден столь долго находиться вдали от него.[8]
Но, возможно, столь дорогим для меня этот родник был потому, что на его берегах я впервые удостоился знака благосклонности, ставшего предвестием любви ко мне муз. Однажды — и это все, что я в состоянии припомнить, настолько еще мало было мне лет, — утомленный игрой, я уснул на склоне Вультура, обращенном в сторону Лукании. И пока я спал, прилетевшие голуби усыпали меня свежей листвой, так что поселяне, проходившие мимо, с изумлением увидели меня там, где постоянно бродили медведи и кишели черные змеи, спокойно дремлющим и не имеющим против свирепости одних и яда других никакой иной защиты, кроме миртовых и лавровых ветвей.
Среди таких ребяческих прогулок и детских забав я достиг восьмилетнего возраста. И тогда отец, хотя и был человеком небогатым, задумался о моем образовании. С тех пор, как у него родился сын, мой славный отец мечтал лишь об одном: сделать человека из этого сына. В итоге, путем строгой бережливости, ему удалось собрать некую сумму, весьма скромную, наверное, для всякого другого, но достаточно значительную для него.
Некто Флавий держал в Венузии школу. Тем не менее, хотя самые знатные жители города посылали в нее своих сыновей, чтобы они усвоили там чтение и счет, отец, невзирая на то, что даже такое образование превышало все, чего можно было ожидать от сына вольноотпущенника, без колебаний решил не только отправить меня в Рим, но и самолично сопроводить меня туда.
Было три способа добраться до Рима: либо верхом на лошади, либо на перевозном судне, либо в запряженной мулами телеге.
Я не был достаточно крепок для того, чтобы путешествовать верхом. Кроме того, стоял ноябрь, и море уже начало штормить. Так что отец остановил свой выбор на телеге.
Однако из соображений экономии он стал ждать, пока не наберутся еще четыре человека, желающих совершить ту же поездку, что и мы; благодаря этой задержке нам предстояло заплатить за весь путь всего лишь два золотых филиппуса.
Как известно, вплоть до диктатуры Цезаря, во время которой начали чеканить ауреусы стоимостью в двадцать пять денариев, единственными золотыми монетами в Риме оставались филиппусы, греческие монеты, в огромном количестве привезенные туда после завоевания Македонии.
Серебряными монетами были бигаты, сестерции, квинарии и денарии.
Наконец, четыре путешественника отыскались: двое были из Венузии, один из Ахеронции и один из Ферента.
Вознице вследствие такого скопления пассажиров не нашлось места в телеге, и он на протяжении всего пути то цеплялся за ее подножку, то держался за одного из двух передних мулов, то просто шагал рядом с ней.
В эпоху, когда я пишу эти строки, то есть в 739 году от основания Рима, весь мир пересекают во всех направлениях дороги, проложенные одна за другой Цезарем и Агриппой; но в те времена, то есть в 699 году, Аппиеву дорогу еще называли царицей дальних дорог, поскольку она действительно была самой длинной из всех дорог, выходящих из Рима: начинаясь от Капенских ворот, она пересекала всю Италию с запада на восток и заканчивалась в Брундизии, так что ее общая протяженность составляла триста восемьдесят миль.
Отец, не лишенный кое-какого образования, рассказывал мне, что строительство этой дороги было начато в 442 году от основания Рима цензором Аппием Клавдием, который за время своего цензорства, то есть за полтора года, довел ее до Капуи, являвшейся в то время крайним пределом римских владений, так что длина дороги составляла тогда сто сорок две мили. Но кто продолжил ее строить? Этого отец не знал, и, признаться, в этом вопросе я не более сведущ, ибо имя Аппия одержало верх.
От Брундизия до Капуи дорога выстлана лишь щебнем, однако от Капуи до Рима она вымощена плитами; работа эта была тем более громадной, что камни для мощения извлекали из карьеров, расположенных возле Рима, и их нужно было перевозить на огромное расстояние. Предпринял и завершил это усовершенствование Гай Гракх. До него Аппиева дорога, как и все прочие государственные дороги, была просто щебеночной.
По обе стороны дороги тянутся бровки из тесаного камня, с выступающим краем высотой от шести до восьми дюймов и шириной в два фута.
По такой бровке обычно идут пешеходы, а через каждые двенадцать шагов к ней примыкают каменные тумбы, с помощью которых всадники могут легко вскочить на лошадь и которые одновременно помогают путешественникам сойти с телеги или забраться в нее снова.
В ста милях от Рима начинают встречаться другие каменные столбы, высотой от семи до восьми футов, установленные на подножия и указывающие путнику, на каком расстоянии от города он находится.
Во время гражданских войн все столбовые дороги оставались без призора и потому впали в состояние ужасающего запустения. Даже городские дороги были едва проезжими. И только в 720 году Агриппа предпринял их восстановление, используя собственные средства.
В 727 году император обязал нескольких сенаторов, чье богатство казалось ему чересчур значительным для того, что оно могло быть добыто честным путем, ремонтировать внешние дороги. Лично на себя он взял заботу о Фламиниевой дороге, которая имеет в длину 222 мили и идет из Рима в Аримин, то есть в глубину Адриатического залива.
Некогда на подступах к Таррацине дорога поневоле делала большой крюк из-за огромной скалы, простиравшейся до самого моря. Аппий отступил перед этой преградой и обогнул ее, но спустя сто двадцать шесть лет Валерий Флакк пробил ее.
Признаться, мне доставило немалое удовольствие узнать, что человек, носивший то же прозвище, что и я, смог, невзирая на это прозвище, совершить столь огромный труд.
В скале был проделан разрез длиной в сто шагов и шириной в сто двадцать.
Ширина дороги, которая до этого места и после него составляет двадцать шесть футов, там не превышает пятнадцати; правда, между Формиями и Синуэссой она доходит до шестидесяти.
От Таррацины до Рима, то есть на протяжении шестидесяти миль, дорога почти прямая; она изгибается лишь в двух местах: в трех милях перед входом в Таррацину и на выходе из Ариции.
Аппий, не желая огибать Помптинские болота, проложил через них огромную насыпь длиной в девятнадцать миль и шириной в сорок футов. Местами эта насыпь поддерживается арками, позволяющими болотным водам стекать в сторону моря.
Мы проделывали примерно по тридцать миль в день, зачастую отправляясь в путь на рассвете, делая остановку в десять утра, отдыхая до двух часов пополудни, а затем снова передвигаясь до шести или восьми часов вечера.
Так что за нами оставался лишь выбор одного из постоялых дворов, располагавшихся через каждые четыре мили вдоль всей дороги.
На седьмой день после нашего отъезда, после того как при виде каждого очередного города я каждый раз спрашивал отца: «Это Рим?», в три часа пополудни мы прибыли, наконец, в Альбано.
И здесь у меня уже не было нужды спрашивать: «Это Рим?» Я изумленно вскрикнул, и только.
Отец, никогда не видевший Рима, застыл в том же изумлении, что и я. Уже и тогда это был бескрайний океан домов с островками зелени, посреди которых белели мраморные храмы и дворцы.
Все это было освещено великолепным осенним солнцем, которое по ту сторону города, в прозрачной дали, заставляло искриться Тирренское море, словно лазурный ковер, усыпанный золотыми блестками.
От Альбано дорога шла прямой стрелой вплоть до Капенских ворот. Однако на подступах к городу мы заметили огромную толпу, сновавшую взад и вперед. Наш возница, часто совершавший поездки в Рим, сказал нам, что Виа Аппиа является модным местом прогулок и что вся эта толпа, которую мы видим, состоит из самых щеголеватых молодых людей и самых модных женщин Рима.
Мы продолжали ехать дальше.
Примерно через час мы оказались посреди этой толпы.
Толпа запруживала всю проезжую часть Виа Аппиа, в то время как по обе стороны дороги, сидя на лавках, приставленных к гробницам, или на стульях, принесенных рабами, расположились зрители, которые разглядывали прогуливающихся.
Эта толпа, которую было любопытно рассматривать даже римлянам, была еще любопытней на взгляд людей, прибывших из глубинки Апулии.
Состояла она из молодых людей и женщин, которых лет через пятнадцать-двадцать мне так часто случалось воспевать.
Молодые люди восседали в изящных экипажах разнообразных видов, изнутри устланных драгоценными коврами, снаружи инкрустированных бронзой, слоновой костью и даже чеканным серебром, запряженных мулами или лошадьми с пурпурными чепраками и позолоченной сбруей; одни ехали в четырехколесных петорритах с четверкой лошадей, другие — в легких цизиях, запряженных тройкой мулов, третьи — в полностью закрытых ковиннусах, которыми правили сами, сидя на козлах, четвертые — в двухместных рэдах, но большей частью они гарцевали верхом, пуская вперед себя, чтобы раздвигать толпу, либо нумидийцев, тоже верховых, либо пеших скороходов в коротких туниках, либо молосских псов с золотыми ошейниками, соединенных в пару серебряными цепями.
Что же касается женщин, то почти все они возлежали в носилках, как открытых, так и закрытых, которые вчетвером, вдесятером, а иногда и вдвенадцатером несли на своих плечах слуги.
Если носилки были открытыми, то по обе их стороны шли две служанки: одна несла опахало из павлиньих перьев, другая — зонт от солнца. Впереди той и другой шагали индийские или африканские рабы в набедренных повязках из белого как снег тончайшего египетского полотна, носившие, дабы подчеркнуть цвет своей кожи, серебряные полумесяцы на груди и серебряные кольца на запястьях. Позади шли два раба-либурнийца, всегда готовые в ту минуту, когда прелестная капризница даст приказ остановиться, поставить справа и слева от элегантного экипажа изящные скамеечки-подножки, дабы хозяйке не нужно было утруждать себя, подавая знак, с какой стороны она желает сойти.
Впоследствии я привык к этому зрелищу, а точнее, не в силах привыкнуть к нему, стал избегать его как человек, питающий отвращение к шуму и к сборищам — двум вещам, более всего отпугивающим мысль, но в то время оно произвело на меня глубокое впечатление.
Как только мы повстречались с каретами и всадниками, нам пришлось перейти на шаг; однако нетрудно догадаться, какой вид имела наша убогая дорожная повозка среди этих изящных экипажей. Все кругом то и дело отпихивали наших мулов и насмехались над нами. Пару раз их схватили за удила и повернули в сторону с такой силой, что наша повозка едва не опрокинулась.
Возница хотел было вступиться за своих животных, но очаровательная вакханка, увенчанная виноградной лозой и возлежавшая на тигровой шкуре, простерла свой тирс, тем самым подавая знак двум нубийцам образумить невежу посредством кнутов из носорожьей кожи, которые они держали в руках, чтобы стегать ими сброд, недостаточно быстро расступавшийся перед прелестной жрицей Вакха; одновременно с тем же намерением какой-то красавец-всадник стал натравливать на беднягу своих бульдогов, от чьих зубов тот с величайшим трудом пытался защитить свои ноги. Ему это удалось лишь за счет того, что он взобрался на дышло повозки и удерживался на нем, словно плясун на канате.
Наконец, после того как на протяжении целого часа ему приходилось, чтобы ни на кого не наехать, проявлять ловкости больше, чем проявляет ее, чтобы не сгинуть в пучине, кормчий, плывущий между Сциллой и Харибдой, мы въехали в Капенские ворота и оказались в городе.
К моему великому удивлению, на улицах города людей было нисколько не меньше, чем на Виа Аппиа, и они производили такой же страшный шум.
Все еще было ничего, пока мы находились в первом округе, то есть в красивом квартале, но, по мере того как мы приближались к тринадцатому округу, то есть к Авентину, крики усиливались и превращались в невыносимый гвалт, в который своими воплями вносил вклад каждый — от продавцов серных спичек, которые пытались обменять свой товар на осколки разбитого стекла, до шарлатанов, которые показывали гадюк и змей, подставляя себя их жалам и обезвреживая их укусы посредством противоядия, а затем продавали его зрителям, взимая по два асса за порцию; до угольщиков, которые погоняли впереди себя ослов, груженных углем, и до торговавших вразнос мясников, которые искусно удерживали на голове подносы со свисавшей с них требухой и кровоточащими легкими.
Подъехав к перекрестку у Большого цирка, где начинался подъем на Авентин, мы чуть было не оказались раздавлены ломовой телегой с брусьями, предназначенными служить подпорками для домов. Дома в те времена были настолько высокими, что угрожали целиком рухнуть, и понадобился особый указ императора, ограничивший их высоту семьюдесятью футами. Телега, загруженная сверх всякой меры, не была запряжена нужным количеством мулов, так что, хотя ее толкали сзади десяток людей, в то время как шесть или восемь четвероногих тащили ее спереди, совместных сил людей и животных оказалось недостаточно, и она выкатилась на перекресток под крики тех, кто рисковал быть ею раздавленным. Среди них оказались и мы. К счастью, какой-то плотник, несший балку, сообразил бросить ее поперек улицы.
Наехав на эту преграду, телега остановилась, и несчастный случай свелся к тому, что у одного человека оказалась сломана нога, а у другого перешиблены три ребра.
Оставив нашего возницу дожидаться, пока проезд, перегороженный телегой, не освободится, мы спрыгнули с повозки и пошли вдоль фасада цирка, обращенного к Свайному мосту. Нам предстояло временно поселиться в одной из тех таверн, что занимают нижние этажи гигантского здания, заполнившего собой всю долину Мурции, которая простирается между Авентином и Палатином.
Мы были уверены, что не ошибемся, так как признаком этой таверны служила вывеска с надписью: «У апулийского медведя».
И действительно, спустя четверть часа наш возница остановился у ее дверей вместе с четырьмя другими путешественниками, которые, обладая большей храбростью и меньшей нетерпеливостью, чем мы, не пожелали его покидать.
II
Наша таверна была из разряда тех, что именуют попинами, поскольку снабжаются они в основном благодаря попам, то есть жреческим служителям при жертвоприношениях, продающим полагающуюся им часть жертв трактирщикам. Кроме того, эти же самые трактирщики покупают мясо вепрей, оленей и медведей, которых заставляют сражаться против людей в того рода представлениях, какие называют звериными травлями.
Помимо вывески, наша попина имела витрину, носящую название окулиферий и, судя по ее наименованию, предназначенную для того, чтобы привлекать внимание посетителей.
Витрина эта состоит из амфор, на всякий случай привязанных, чтобы защитить их от воров; кусков мяса, подвешенных на крюках и находящихся вне досягаемости для рук прохожих и зубов собак; среди этих кусков мяса можно распознать отрубы козьей туши, причем не только по их виду, но и по веточке мирта, которую мясник позаботился воткнуть в них в знак того, что животное было выращено на пастбищах, где произрастает этот кустарник, и, следственно, мясо у него будет одновременно нежным и душистым.
Рядом с этими амфорами и отрубами сырого мяса выставляют свиные вульвы, чрезвычайно ценимое простонародьем кушанье, а также печень, яйца и, в наполненных водой стеклянных чашах, где они кажутся на треть крупнее, чем есть на самом деле, образчики различных овощей, имеющихся в заведении, таких, как горох, бобы, орехи, редис и лиственная свекла.
В просветах витрины видны подвешенные к потолку большого общего зала, который одновременно служит кухней, окорока, пучки сухих трав и круглые головки сыров с соломинкой ковыля посередине.
Именно в таких попинах, где, кстати говоря, ночуют лишь завсегдатаи заведения и рекомендованные ими путники, кормятся простолюдины, рабы и ремесленники.
Поскольку при входе мы были рекомендованы нашим возницей, трактирщик, справившись о наших нуждах, главной из которых была потребность в хорошем обеде, тотчас же накрыл стол, и нам в мгновение ока подали мучную похлебку, сосиски и кровяную колбасу, вареную баранью голову с чесноком и лиственную свеклу в винно-перечном соусе.
Будучи чрезвычайно голодным, я имел несчастье, а вернее, счастье, начать с бараньей головы с чесноком и, не распробовав, проглотил кусочек этого кушанья. Привыкший к свежему мясу, сладким каштанам и чистому молоку с наших гор, я счел себя отравленным.
Тщетно я прополаскивал рот аликой,[9] поедал волчьи бобы и приправленную уксусом свежую капусту — запах чеснока, а вместе с ним и тошнота упорно держались. Отсюда проистекает моя ненависть к чесноку, ненависть, которую спустя двадцать пять лет я засвидетельствовал в своей оде, начинающейся такими словами:
Впрочем, благодаря тому, что происходило вокруг меня, я хоть и не излечился от отравления, то, по крайней мере, на какое-то время отвлекся от тошноты. Стемнело, и, по общепринятому счету суточного времени, согласно которому двенадцать светлых часов дня делятся на три части — утро, день и вечер, — шел уже четвертый час вечера, то есть час, когда любые работы прекращаются и рабы и ремесленники могут немного отдохнуть, а скорее, развлечься, ибо в Риме развлечения простонародья никоим образом отдыхом не являются.
Так что таверна внезапно заполнилась толпой людей, наружность которых достаточно ясно указывала на их сословную принадлежность; то были матросы, поскольку мы находились всего лишь в нескольких шагах от Тибра; то были разносчики воды, поскольку мы были поблизости от городского хранилища воды; то были могильщики, спустившиеся с Эсквилинского холма; жрецы Кибелы, с кимвалами в руках явившиеся с Палатинского холма; рабы с клейменым лбом, наказанные таким образом за побег; все они требовали подать им баранью голову с чесноком, от которой меня воротило, и сосиски, которые обожгли мне нёбо.
Правда, они обильно заливали этот пожар вареным вином, в котором, учитывая его дешевизну, легко было углядеть все что угодно, кроме винограда.
Насытившись, все они принимались играть в кости и бабки.
Среди них не было ни одного, кто не припрятал бы в своей тунике или заменявшем ее рубище узелок с игральными костями или бабками.
Все это казалось мне совершенно новым. Отец, напуганный разговорами игроков, хотел было уйти, но, уступив моим настояниям, остался. Правда, язык, на котором все эти люди говорили, был мне совершенно непонятен из-за прикрас, какими он был приправлен.
Тем временем блудница, которую сопровождала, а точнее, опережала игравшая на флейте негритянка, вошла в таверну, скинула с себя плащ и, оставшись в одной лишь прозрачной тунике, среди радостных криков и безумных рукоплесканий зрителей начала танец, который уже с первых тактов обещал достичь такой вольности, что на сей раз отец проявил непреклонность и, взяв меня за руку, заставил выйти из зала.
Уже тогда легко было предвидеть, что, наряду с непреодолимым отвращением к вареным бараньим головам с чесноком, мне будет присуще столь же непреодолимое влечение к песням и танцам.
Наш хозяин пошел впереди, держа в руке глиняную лампу, и привел нас в комнату с круглым, словно печной свод, потолком.
Нетрудно было понять: наша комната представляла собой верхнюю часть аркады, низ которой занимала лавка.
Признаться, я испытал сильное отвращение при виде этой конуры и убогого ложа, составлявшего всю ее обстановку. Отцовский дом был беден, но отличался замечательной чистотой. По сравнению с тем, что было у меня теперь перед глазами, моя комната, побеленная известью и сплошь украшенная незамысловатым греческим орнаментом, стала казаться мне крошечным храмом богини Весты. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце.
— Будь спокоен, — сказал мне отец, — мы останемся здесь лишь до завтрашнего утра. Я сниму квартиру, которая, хоть и не будет дворцом, не покажется тебе намного хуже нашего домика в Венузии.
Трактирщик тоже заметил впечатление, которое произвела на нас его лачуга.
— Я предоставил вам, — сказал он, — самое лучшее и самое красивое, что у меня есть; понятно, что все это не особо богато, но что поделаешь? Ночь пройдет быстро, и, знай вы хибары моих собратьев по ремеслу, вы бы не жаловались.
— Да я нисколько не жалуюсь, — промолвил отец, — но скажите, этот ужасный шум мы будем слышать всю ночь?
— О, нет! Только до трех или четырех часов. Наш квартал очень даже спокойный в сравнении с кварталами Целия и Эсквилина.
И с этим обещанием и с этим восхвалением тринадцатого округа он удалился, пожелав нам доброй ночи и для большей безопасности, причем не столько для нас, сколько для себя, заперев нас в нашей комнате.
Предчувствие, охватившее меня при входе в комнату, оказалось верным; тюфяк на единственной кровати, которой предстояло служить нам обоим, был набит не шерстью, а камышом, и стоило нам лечь, как тысячи иголок вонзились во все части моего тела, давая мне знать, что если, понадеявшись на усталость, я рассчитывал на крепкий сон, то здесь имеются насекомые, способные воспротивиться этому притязанию.
Никогда еще ночь не казалась мне такой долгой. Это была сплошная пытка, длившаяся восемь часов.
Поделиться книгой: