Помоги проекту - поделись книгой:
Людовик XVI и Революция
I
Людовик XVI родился в Версале 23 августа 1754 года.
Он был вторым сыном дофина Луи, о смерти которого, равно как и о смерти Марии Жозефы Саксонской, его жены, мы рассказывали прежде, и приходился внуком Людовику XV.
Поскольку его старший брат умер, юный герцог Беррийский стал в 1765 году дофином Франции.
Его младшими братьями были граф Прованский, принявший с этого времени титул Месье, и граф д'Артуа.
Займемся вначале дофином. К двум другим юным принцам мы вернемся позднее.
Уже в ранней юности дофин обладал строгим внешним видом и серьезным, сдержанным, а порой и резким характером; он не любил ни карточной игры, ни театральных зрелищ, ни шумных забав. Все его развлечения заключались в том, чтобы обрабатывать напильником железо и копировать географические карты.
В ту пору, когда он был еще лишь герцогом Беррийским, отец питал к нему чувство особенной любви, возбуждавшей ревность у его братьев. Принцесса Аделаида, со своей стороны, тоже нежно любила его и, печалясь при виде того, какой он молчаливый и робкий, беспрестанно говорила ему:
— Ну говори же без стеснения, Берри! Кричи, бранись, поднимай шум, как это делает твой брат д'Артуа. Давай, бей мой фарфор, ломай мои фарфоровые безделушки и хоть так заставь говорить о себе!
Но, несмотря на все эти призывы, дофин становился день ото дня все более серьезным и неразговорчивым.
Наставником у него был г-н де Коэтлоске, бывший епископ Лиможский, человек честный, неподкупный и простодушный, но слабохарактерный до трусости.
Воспитателем дофина состоял герцог де Ла Вогийон, человек менее безупречный, чем прелат, но порядочный, хотя и был царедворцем; прекрасно зная светскую жизнь, образованный и просвещенный, он был при этом полностью предан иезуитам, архиепископу Парижскому, г-же де Марсан и всем придворным святошам и являлся заклятым врагом Австрии и г-на де Шуазёля, внушая дофину ту глубокую ненависть к ним, какую юный принц даже и не трудился скрывать.
Людовик XV с огорчением наблюдал за строгим воспитанием, которое давали его внуку. Нравственная чистота одного служила упреком в безнравственности другому. Герцог де Ла Вогийон, полагая, что он вполне заслужил признательность со стороны старого короля, пожелал приобщиться к управлению государственными делами и попросил дать ему должность председателя финансового совета. С письменным ходатайством о предоставлении ему этой должности он обратился к Людовику XV; однако внизу этого прошения Людовик XV написал:
Подобная неприязнь распространялась и на юного принца, которого король продолжал называть Берри, хотя тот уже стал дофином. Принцесса Аделаида, которую Людовик XV любил так сильно, что его даже обвиняли в чрезмерной любви к ней, нередко пыталась ввести дофина в совет, чтобы он получил хотя бы поверхностное представление о государственных делах; однако король всегда категорически противился этому. Со своей стороны, юный принц, при всей свойственной ему робости, несколько раз отваживался обратиться к деду с расспросами о государственных делах. Но каждый раз, когда он решался на это, Людовик XV обрывал его и принуждал замолчать. Король словно заранее предвидел те несчастья, какие ему предстояло собрать над головой своего преемника, и радовался далекому шуму этой будущей грозы.
— Хотел бы я знать, — порой говаривал он с мрачным смешком, — как Берри выкрутится из этого положения, когда меня здесь уже не будет.
Когда юный принц стал дофином Франции, три главные черты, составлявшие основу его характера, а именно застенчивость, благодетельность и скромность, стали проявляться еще отчетливее. Насколько он был стеснительным с дедом, тетками, братьями и принцами крови и чуть ли не подозрителен по отношению к ним, настолько он был общительным с людьми из низших сословий. Если бедняки не шли к нему, он сам шел к ним, заставлял их рассказывать о горестях, которые они просили его облегчить, и вдавался при этом в мельчайшие подробности их несчастий. Если ему доводилось встретиться во дворе или в саду с работниками, он вел себя весьма непринужденно: беседовал с ними о мощении улиц, садоводстве, плотницкой работе, извести и строительном растворе и принимался за дело, чтобы отодвинуть в сторону балку, мешающую проходу, или поднять тяжелый камень. Научившись работать напильником и ковать, он стал опытным слесарем и сносным механиком, и дофина, видя, как он с грязными руками подходит к ней, такой опрятной, элегантной, аристократичной и холеной, со смехом говорила:
— А вот и мой бог Вулкан!
Зачастую, напоминая ему о различных прозвищах, которые носили короли Франции, у него спрашивали, какое прозвище он желал бы получить сам.
— Людовик Строгий, — отвечал он.
Единственной подлинной страстью дофина была охота. Поднимаясь после восстания 10 августа 1792 года по лестнице, которая вела в малые королевские покои в Версале, народ мог увидеть шесть таблиц, представлявших собой роспись охот его величества. Эти таблицы содержали количество, вид и качество дичи, убитой им на каждой охоте, с итоговым подсчетом за каждый месяц, каждый сезон и каждый год его царствования.
Эти малые покои могут дать представление о том, кто в них обитал.
Вот их описание. Вначале театральная сцена, а затем и действующие лица.
Гостиная, украшенная позолотой, представляла собой нечто вроде выставки гравюр, сделанных в годы его царствования и посвященных ему; рисунков каналов, которые он велел прорыть; рельефной карты Бургундского канала и чертежей деревянных конусов, использованных при строительстве Шербурского порта.
Целый зал служил складом географических карт, небесных сфер и глобусов, а также карт, сделанных им самим и раскрашенных с большим мастерством: одни были уже закончены, другие только начаты.
В столярной мастерской, помимо токарного станка, находилось множество хитроумных инструментов, предназначенных для работ по дереву; король унаследовал все эти инструменты от Людовика XV, двумя странными прихотями которого были поваренное искусство и токарное дело. Людовик XVI сам поддерживал порядок в мастерской, и все эти разнообразные орудия мастерства сверкали чистотой.
Выше располагалась библиотека книг, опубликованных в годы его царствования. Книжное собрание Людовика XV, часословы и манускрипты Анны Бретонской, Франциска I, Карла IX, Генриха III, Людовика XIV и дофина составляли главную библиотеку дворца, передаваемую по наследству. В двух отдельных, но смежных между собой кабинетах, среди прочих замечательных изданий, хранилась полная коллекция изданий Дидо, каждый том которой был напечатан на веленевой бумаге и помещен в сафьяновый футляр. Особую гордость — а поводы для гордости у бедного короля случались редко — он испытывал за братьев Дидо, сумевших, по его словам, довести печатное дело до самого высокого уровня совершенства, какое только было достижимо в то время. Эта библиотека, помимо всего прочего, содержала в себе много английских сочинений, которые король читал на языке оригинала, и среди них — собрание дебатов в британском парламенте, а также рукописную историю всех планов десантных операций, замышлявшихся против Англии. Англия и Австрия были двумя предметами ненависти Людовика XVI.
И потому один из шкафов в этом кабинете был заполнен бумагами, связанными с Австрийской династией, и снабжен ярлычком, написанным его собственной рукой:
«Секретные бумаги моей семьи, касающиеся Австрийской династии. Бумаги моей семьи, касающиеся династии Стюартов и Ганноверской династии».
В другом шкафу, соседнем с первым, хранились бумаги, относившиеся к России. В числе этих бумаг был запечатанный пакет, скрепленный малой печатью Людовика XVI и содержавший сборник скандальных анекдотов о Екатерине II.
Над личной библиотекой короля помещалось его любимое убежище, как выразился бы Людовик XI. Это была мастерская, где находились кузнечный горн, две наковальни, всякого рода инструменты для обработки железа и различные виды замков, полностью готовых к употреблению. Именно там Гамен, тот самый, кто позднее обвинил Людовика XVI в попытке отравить его, давал королю уроки слесарного дела, которые принесли наследнику Людовика XIV такую пользу и в ходе которых мастер обращался со своим царственным учеником, словно с простым подручным.
Наконец, над кузнечным горном и наковальнями короля и Гамена имелся бельведер, который был устроен на плоской крыше, покрытой свинцом. Именно с этого бельведера, сидя в удобном кресле и прижав глаз к окуляру огромного телескопа, король наблюдал за тем, что происходило во дворах Версаля, на подъездной дороге, которая вела в Париж, и в городских садах, над которыми господствовал бельведер. Все услуги, связанные с личными нуждами короля, обычно выполнял лакей по имени Дюре. Это он помогал королю убирать комнату с токарным станком, это он точил инструменты, чистил наковальни, клеил карты, и это он, наконец, зная недостаток зрения короля, который был близорук, готовил очки и телескопы, выдававшие порой Людовику ХУЛ тайны не менее любопытные, чем те, какие Асмодей раскрывал своему юному спутнику.
От рождения король обладал слабым здоровьем, но ручной труд и телесные упражнения, которым Людовик ХУЛ прилежно предавался, укрепили его здоровье до такой степени, что он приобрел могучее телосложение и при дворе приводили примеры проявленной им силы, способные сделать честь принцам Саксонской династии, из которой он происходил по материнской линии.
Король имел необыкновенную память. В этой памяти хранилось множество имен и географических названий. Числа и суммы в счетах удерживались в его мозгу особенно крепко и самым поразительным образом. Однажды ему представили отчет, где в статье расходов оказался предмет, внесенный в отчет за предыдущий год.
— Эта сумма уже фигурировала прежде, — промолвил король. — Принесите-ка мне отчет за прошлый год, и я покажу вам, где она упоминается.
Ему принесли отчет, и повторение упомянутой суммы действительно было удостоверено.
Людовик XVI имел чрезвычайно четкие представления о справедливости и честности: когда ему приходилось иметь дело с человеком недобросовестным или непорядочным, он становился суровым до жестокости. В такие минуты он требовал беспрекословного послушания, повышал голос, топал ногами и впадал в чисто мещанский гнев.
Король вел реестры расходов, все записи в которые он вносил собственноручно, включая в них суммы даже в десять или пятнадцать су; все цифры и буквы в этих записях большей частью разборчивы, а порой даже красивы и очень аккуратно выписаны. Но иногда, когда король торопился или испытывал нетерпение, его почерк становился совершенно нечитаемым. Присущая ему во всем бережливость проявлялась в его отношении к бумаге. В зависимости от длины текста, который ему нужно было написать, он делил бумажный лист на четыре, шесть, восемь или десять частей. Пока он писал, его явно преследовала забота о том, чтобы потратить как можно меньше бумаги. По мере того, как король приближался к концу страницы, он начинал сжимать буквы, переставал делать пробелы между строками, залезал на поля, а последние написанные им слова сами собой обрывались на краю листа, и, как если бы ему было жалко начать новую страницу, он не переворачивал ту, по какой ходило его перо, до тех пор, пока не становилось физически невозможно отыскать на ней хоть малейшее пустое место. Склад ума у него был методичный и аналитический. Людовик XVI часто писал, и, делая это, он разделял свои сочинения на части, параграфы и главы. Из трудов Фенелона и Ник`оля, своих любимых авторов, он извлек три или четыре сотни кратких нравоучительных высказываний, распределил их по темам и составил из них сочинение под заглавием «О конституционной монархии», где отдельные главы носили названия: «О личности государя», «Об авторитете органов государственного управления», «О характере осуществления монархического правления». Король имел вполне определенное намерение применить к действительности все то полезное, что ему удалось подметить у утопистов, однако он не был созвучен своему времени. Обстоятельства и люди были против него. Господь не создал его для борьбы, и он пал в ней.
Для него не было ничего мучительней ошибочного приговора, вынесенного живому или мертвому. Он полагал, что потомство было несправедливо к Ричарду III и лично перевел книгу Уолпола, написанную в защиту этого английского короля.
Мы уже говорили о бережливости Людовика XVI. Его замыслы в отношении этого пункта были великолепны. Он понимал, что величайшее несчастье эпохи заключается в нищете народа и нуждах королевской власти. И потому в его записях расходов, касающихся замка Рамбуйе, который был куплен им у герцога де Пентьевра, можно прочитать такую заметку:
И чуть ниже:
Общая стоимость этого щебня и этой пиленой древесины достигала ста луидоров, которые предназначались им для оплаты издержек по прокладке подъездной дороги.
Граф д'Артуа был заядлым игроком и играл по-крупному. Порой он пытался подвергнуть искушению брата.
— Не желаете поставить тысячу двойных луидоров? — спросил он его однажды.
— Одно экю, если вам угодно, — ответил король, — ставок крупнее я не делаю.
И, поскольку эта скаредность монарха вызвала у графа д'Артуа усмешку, Людовик XVI добавил:
— Брат мой, вы чересчур богаты для того, чтобы играть со мной.
Как-то раз, во время путешествия короля, г-н д’Анжвилье отремонтировал одну из темных комнат малых покоев. Этот ремонт стоил тридцать тысяч франков. Когда королю предъявили отчет об этих непредвиденных издержках, он раскричался и принялся бегать по галереям, говоря всем и каждому:
— Да поймите же, д’Анживилье понапрасну израсходовал тридцать тысяч ливров из моих средств! Такими деньгами я мог бы осчастливить тридцать семейств!
Людовик XVI не уделял никакого внимания женщинам; не только его темперамент, но и врожденный недуг, устраненный лишь благодаря операции, на которую он решился в 1777 году, удерживали его от всяких физических сношений с ними. Так что влияние, которое Мария Антуанетта возымела на него, было чисто нравственным.
Желание знать правду было у Людовика XVI настолько сильным, что на другой день после смерти своего деда он велел поставить у ворот дворца ящик, куда каждый желающий мог положить свое ходатайство или свою жалобу. Однако это пришлось не по вкусу министрам, и они стали заполнять ящик эпиграммами и пасквилями; в итоге он был отменен уже через месяц, поскольку Людовик XVI не извлекал из этой анонимной корреспонденции ничего, кроме отвращения.
Мы уже упоминали, что король предпочел бы носить прозвание Людовик Строгий; однако народ не пошел навстречу его чаяниям и, в своем нетерпении быть избавленным от Людовика XV, назвал будущего короля Людовиком Желанным. Так что после смерти Людовика XV народ, полагая, что ему удалось добиться своей цели, и всячески изъявляя радость по этому поводу, начертал на пьедестале статуи Генриха IV слово «RESURREXIT[1]».
О случившемся донесли молодому королю, и новость очень порадовала его.
— О! — воскликнул он. — До чего же меткое слово! Даже Тацит не написал бы лаконичнее и так красиво.
К несчастью, уже через две недели под этим словом можно было прочитать следующее двустишие:
Поскольку в следующем году прославленная курица в горшке так и не появилась, латинское слово переместилось с пьедестала статуи Генриха IV на пьедестал статуи Людовика XV. Узнав об этом, Людовик XVI был сильно раздосадован. Он удалился в свои покои, весь в волнении и слезах, и в тот день его нельзя было побудить ни отобедать, ни прогуляться, ни отужинать.
Мы неспроста выделили слова «отобедать» и «отужинать», поскольку, как и все Бурбоны, Людовик XVI ел чрезвычайно много, и обычно даже самые большие огорчения не оказывали никакого влияния на его аппетит. Десятого августа, препровожденный в Национальное собрание, где он намеревался отыскать защиту от народного гнева, король попросил что-нибудь поесть; ему принесли хлеба, курицу и бутылку вина; он обглодал курицу до самого костяка, съел хлеб до последней крошки и выпил вино до последней капли.
Король, как уже было сказано, ненавидел Австрию, считая ее причиной всех наших политических несчастий, и г-на де Шуазёля, считая его отравителем отца, так что свой брак с Марией Антуанеттой он воспринимал в определенной степени с чувством неприязни.
Юная принцесса, со своей стороны, после приезда во Францию испытала роковые предчувствия, а вслед за ними горькие досады, которые женщины забывают куда труднее, чем подлинные беды.
Дофина воспитывалась матерью так, чтобы в один прекрасный день стать королевой Франции. Какое-то время носились с мыслью выдать ее замуж за Людовика XV, однако у него достало благоразумия уступить ее своему внуку. Еще в Вене она заранее изучила наши моды, наш этикет, наш придворный церемониал. В ту пору, когда дофина предстала взору французского народа, это была очаровательная юная особа лет тринадцати или четырнадцати, обладавшая привлекательной внешностью, ослепительной кожей, ярким, живым, здоровым цветом лица, правильными чертами и стройной фигурой; однако ее глаза, необычайно красивые и, в зависимости от состояния ее души, испускавшие либо нежные лучи, либо грозные молнии, нередко воспалялись; ее губы тоже имели небольшой порок, который, впрочем, у принцев Австрийского дома служил признаком знатности: ее нижняя губа выступала вперед и являла собой то, что дети называют отвислой губой; по характеру ласковая и жизнерадостная, она была хорошо образованна, говорила на латыни, по-немецки, по-французски и по-итальянски, что не помешало принцу Луи де Рогану, ставшему впоследствии кардиналом, а в то время послу в Вене, отправить в шифрованной депеше, адресованной Людовику XV, отчет о юной принцессе, не слишком приятный для ее самолюбия в отношении как физических ее качеств, так и душевных. Благодаря чьей-то нескромности копия этого письма, уже расшифрованного, попала на глаза дофине, которая никогда не простила его г-ну де Рогану и которая этому злопамятству была обязана одним из самых неприятных злоключений своего царствования: афере с ожерельем.
Отправляя дочь во Францию, Мария Терезия полагала, что ей удалось предусмотреть все обстоятельства, как важные, так и мелкие, но, невзирая на свое знание Версальского двора, она совершила ошибку, потребовав дипломатическим путем, через посредство г-на Мерси, своего посла, чтобы мадемуазель де Лоррен, ее родственница, и принц де Ламбеск занимали на торжествах по случаю свадьбы юной эрцгерцогини и дофина Франции место непосредственно после принцев крови династии Бурбонов.
Подобные притязания были серьезным делом, и потому Людовик XV, не скрывавший от себя, сколь трудно будет довести его до успешного конца, и вместе с тем желавший угодить своей доброй подруге Марии Терезии и своей внучке Марии Антуанетте, написал принцам крови письмо, в котором он просил их, вместо того чтобы приказывать им.
Принцы, которые не подчинились бы и приказу, еще в меньшей степени подчинились просьбе и, непоколебимо противясь желанию Людовика XV, отказали мадемуазель де Лоррен в праве танцевать непосредственно после принцесс.
В итоге этой полумеры, на которую решился король, все остались недовольны: и французские принцы, и иностранные; в особенности была уязвлена дофина, которая восприняла случившееся как личное оскорбление, нанесенное ее семье.
Она взяла упомянутое письмо короля, ограничившегося просьбой и получившего в ответ лишь отказ, написала внизу этого письма слова
Такие подробности могут показаться несерьезными, но, когда троны накреняются на крутом склоне революции, малейшие подталкивания, ускоряющие их падение, должны быть отмечены историком, чтобы сделаться явными и стать уроком.
И в самом деле, именно с этого первого поражения ее имперских притязаний ведет начало ненависть Марии Антуанетты к принцам французского королевского дома. Дочь цезарей не могла простить обычным герцогиням, что они устроили заслон на пути ее ближайших родственников, да еще в день ее свадьбы. Тщетно г-жа де Ноайль повторяла ей раз двадцать, почтительнейше кланяясь: «Ваше высочество, это этикет»; г-жа де Ноайль не добилась этим ничего, кроме прозвища «Госпожа Этикет», которое дала ей дофина и которое подхватили придворные.
Впрочем, это было не единственное разочарование, которое предстояло испытать дофине. Императрица Мария Терезия рекомендовала ей г-на де Шуазёля как своего личного друга и как устроителя ее брака, а спустя всего несколько месяцев после того, как этот брак был заключен, хотя и не довершен, она стала свидетелем падения этого министра, низвергнутого партией герцога де Ришелье и г-жи дю Барри, затем — падения Парламента, последовавшего за падением г-на де Шуазёля, а затем, наконец, — возвышения г-на д'Эгийона, последовавшего за падением Парламента.
Все эти унижения вызывали в глубине сердца дофины отзвук, который она должна была приглушать. Ей, дочери самой древней правящей династии в Европе, приходилось считаться с этой Жанной Вобернье, этой мадемуазель Ланж, этой уличной девкой, сделавшейся графиней и всемогущей фавориткой; ей приходилось обращаться с ней как с равной, принимать ее у себя за столом, прикасаться к ней и обнимать ее!
— Каковы обязанности г-жи дю Барри при дворе? — простодушно спросила у г-жи де Ноайль дофина, когда Людовик XV представил ей графиню.
— Она любит короля, — ответила г-жа де Ноайль.
— В таком случае я желаю быть ее соперницей, — промолвила принцесса.
И в самом деле, начиная с этого времени надменная эрцгерцогиня смягчила свой нрав, подавила в себе ревность, улыбалась графине, улыбалась королю; однако в тот день, когда Мария Антуанетта стала королевой, она ознаменовала начало своей королевской власти именной грамотой, которой фаворитка отправлялась в ссылку.
Она отомстила за четыре года пребывания в тени и утаивания чувств.
Но, удалив г-жу дю Барри, эту безвредную соперницу, королева сохранила при дворе самых жестоких своих врагов — принцесс.
Имеются в виду прежде всего тетки короля, которые после смерти Марии Лещинской выполняли при дворе роль хозяек, а после восшествия Марии Антуанетты на трон оказались отброшены во второй ряд и удалились в Бельвю или Мёдон, к чему их понуждала гордость принцесс и одиночество старых дев.
Затем графиня Прованская, муж которой проявил себя в их первую брачную ночь еще более бессильным, чем король, и которая не могла забыть, что, перед тем как достаться графу Прованскому, она предназначалась в жены Людовику XVI, и этот замысел был бы осуществлен, если бы г-н де Шуазёль не отстранил ее, остановив свой выбор на эрцгерцогине, от трона Франции, которому, о чем она еще не знала в то время, суждено было стать первой ступенью эшафота.
Затем графиня д’Артуа, Мария Тереза Савойская, также выступавшая против австрийской принцессы, чья семья, издревле враждовавшая с ее собственной семьей, всегда оспаривала у нее земли и знатность.
В итоге пять принцесс, три тетки короля и две его невестки, выступали против королевы и ненавидели ее так страстно, что как раз из их маленькой камарильи исходили мало-помалу, но непрерывно сплетни и даже поклепы, тяжело воздействовавшие на личную жизнь Марии Антуанетты.
Королева, со своей стороны, платила ненавистью за ненависть, злом за зло, оскорблением за оскорбление. Она первая обращала в сторону графини Прованской и графини д’Артуа те подозрения, какими хотели заклеймить ее. То, чего она не могла делать с помощью сплетен, она делала с помощью насмешки; когда ей не удавалось жалить, она высмеивала, что порой бывало куда хуже. В итоге, став королевой и пребывая в разладе со своими невестками и тетками, она завела собственный двор, состоявший из молодежи, сумасбродный и легкомысленный, как она сама, занятый исключительно фривольными развлечениями и утрированными модами.
В число подобных мод следует включить моду на перья и высокие прически.
Первой появилась мода на перья, введенная королевой. Тетки короля, которые не могли решиться носить плюмажи высотой в целый фут, делавшие их совершенно нелепыми, называли эту моду лошадиной. Людовик XVI тщетно сетовал на столь причудливое пристрастие и осуждал его; однако Мария Антуанетта, не принимая это во внимание, велела написать с нее портрет, изображавший ее с этим странным украшением, и послала портрет Марии Терезии, которая тотчас отправила его обратно, написав дочери следующее:
Такой ответ заставил королеву задуматься. Она отказалась от перьев, но лишь для того, чтобы взамен этого пристраститься к тем знаменитым прическам, которые изображали клумбы, леса, горы, английские сады и которые парикмахер мог воздвигнуть лишь с помощью лестницы в буквальном смысле слова.
Это стало новой досадой для Людовика XVI, который принял решение подарить королеве бриллианты, принадлежавшие ему в бытность его наследником престола, и сказал ей, что он желает, чтобы она довольствовалась этим украшением, ибо оно уже куплено и за него, по крайней мере, ничего не надо больше платить.
Кстати говоря, в Версале хранятся три портрета Марии Антуанетты, которые любопытно изучать не только с точки зрения искусства, но и сквозь призму физиологии.
Первый относится к тому времени, к которому мы теперь подошли, то есть к моменту ее восшествия на престол. Королева облачена в белое атласное платье; у нее нежное, очаровательное лицо с легким налетом кокетства.
Это время, когда ее любят.
Второй написан чуть позднее истории с ожерельем. Королева облачена в платье из красного бархата, отделанное мехом; она окружена своими детьми, и старшая дочь прислоняется к ней; выражение лицо у Марии Антуанетты презрительное, высокомерное, почти угрожающее.
Это время, когда над ней смеются.
Третий датируется 1788 годом. Королева одета в синее; она одна и держит в руке книгу, но не читает, а думает: взгляд у нее сумрачный, застывший и исполненный страха.
Поделиться книгой: