Людовик XV и его двор. Часть вторая

— Послушайте, принцесса, — отвечал ей король, — поверьте мне, забудьте то, что произошло в Меце, и возвращайтесь ко двору, как если бы ничего не случилось; прямо с нынешнего вечера займите снова ваши покои в Версале, а вместе с покоями и должность старшей придворной дамы дофины.

К несчастью, в этом споре король уступил преимущество герцогине: так дешево отделаться ему не удалось.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы принцы крови были изгнаны.

Однако король ответил ей, что дурно поступили прежде всего по отношению к ним, когда не допускали их к нему во время его болезни, и что от всякой мести принцам следует отказаться.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы г-н де Морепа и его жена были изгнаны.

Однако король ответил ей, что г-н де Морепа, с которым он в течение десяти минут успевает сделать столько дел, сколько с любым другим не сделал бы и за целый день, чересчур полезен ему для работы, чтобы он решился удалить его от двора.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы г-н де Морепа хотя бы принес ей извинения.

По этому пункту было условлено, что г-н де Морепа принесет г-же де Шатору извинения и что она сама укажет, каким образом это должно быть сделано.

Госпожа де Шатору потребовала, чтобы герцог де Шатийон, герцог Буйонский, епископ Суассонский, отец Перюссо, герцог де Ларошфуко и Бальруа были изгнаны.

— О, что касается этих господ, — сказал Людовик XV, — то я вам уступлю их, а с Шатийоном дело уже сделано.

И король, в самом деле, показал ей именной приказ, который он подписал за несколько дней до этого и хранил у себя для того, чтобы показать ей.

В итоге все было забыто, причем забыто настолько хорошо, что на головную боль и сильный жар пожаловалась в свой черед г-жа де Шатору, когда на другое утро король покинул Паромную улицу и вернулся в Тюильри.

Двадцатого ноября Шатийон получил уведомление об именном указе и распоряжение выехать из Парижа, ни с кем не попрощавшись.

Что же касается Ларошфуко, то письменным распоряжением короля ему было велено оставаться в своих поместьях вплоть до нового приказа; это распоряжение король адресовал г-ну де Морепа.

Герцог Буйонский получил приказ удалиться в герцогство Альбре, где ему был назначен в качестве жилища ветхий дом, в котором никто не жил уже двести лет.

Что же касается Перюссо, то король хотел наказать его таким же образом, каким в Меце была наказана бедная герцогиня, то есть угрозой опалы: в его присутствии, и словно не зная, что тот находится рядом, он послал за настоятелем иезуитского новициата и долго беседовал с ним. Затем, посылая время от времени за тем же настоятелем, он в течение целого месяца не разговаривал со своим духовником, который уже полагал себя впавшим в полную немилость и, поскольку все считали, что дела его плохи, растерял за это время часть своих духовных чад.

Наконец, по прошествии месяца, король сжалился над горем старика и сказал ему, что тот нисколько не утратил его благорасположения.

Епископ Суассонский был сослан в свою епархию, но не именным указом, а словесным распоряжением.

Бальруа получил приказ вернуться в Нормандию.

Господин де Морепа, побывавший исполнителем всех этих мелких мщений и понимавший, что настала и его очередь, получил приказание отправиться к г-же де Шатору, чтобы принести ей извинения и просить ее переехать на жительство в Версаль.

— И с какой же речью мне следует обратиться к госпоже де Шатору, государь? — спросил министр.

— Тут все написано, сударь, — ответил Людовик XV, протягивая ему бумагу с формулой извинения.

Господин де Морепа взял эту бумагу и явился к г-же де Шатору, однако привратник, предупрежденный заранее, сказал ему, что герцогини нет дома.

Господин де Морепа поинтересовался, можно ли увидеть г-жу де Лораге, но получил тот же ответ. Тогда он заявил, что пришел от имени короля, и его тотчас впустили.

Госпожа де Шатору лежала в постели; король, как мы сказали выше, оставил ее больной, и она еще не поправилась.

— Сударыня, — сказал г-н де Морепа, входя в ее комнату, — король послал меня сказать вам, что ему ничего не было известно о том, что происходило с вами во время его недавней болезни; он по-прежнему питает к вам то же почтение, то же уважение, что и прежде; поэтому он просит вас вернуться ко двору, дабы вы снова заняли там вашу должность; в равной степени это относится и к госпоже де Лораге.

— Я всегда была убеждена, сударь, — ответила герцогиня, — что король не принимал никакого участия в том, что происходило тогда со мной; поэтому я никогда не переставала питать к его величеству то же уважение и ту же привязанность, что и прежде. К сожалению, я не в состоянии прямо завтра же отправиться благодарить короля; однако я сделаю это в ближайшую субботу, ибо надеюсь выздороветь к этому времени.

Морепа приблизился к герцогине, всем своим видом показывая, что желает поцеловать ей руку.

Герцогиня протянула ему руку, сказав:

— Целуйте, это ничего не стоит и ничем не чревато.

Удаляясь, г-н де Морепа спросил:

— Итак, до субботы?

— До субботы, — повторила г-жа де Шатору.

Но бедная женщина дала это обещание, не спросив разрешения у того, кто держит человеческую жизнь в своих руках; она надеялась выздороветь к субботе, но как раз в этот день ей стало хуже.

С этого времени ее болезнь стала все более и более усиливаться; в течение одиннадцати суток несчастная герцогиня то впадала в беспамятство, то возвращалась в сознание, что придавало почти роковые черты ее состоянию; находясь в бреду, она кричала, что ее отравили и что яд, который ей дали, исходил от г-на де Морепа. В минуты просветления сознания она исповедовалась у отца Сего, который затем настаивал, что никогда не видел женщины, готовой умереть с большим смирением.

Ланге, тот самый кюре церкви святого Сульпиция, который в свое время проявил себя столь строгим к бедной герцогине Беррийской, принял последнее причастие у этой новоявленной Магдалины; но ни тот, ни другой не требовали, чтобы герцогиня де Шатору принесла в жертву свою любовную страсть; несомненно, ей были зачтены те страдания, какие она претерпела в Меце.

Герцогине девять раз пускали кровь во время этой болезни — то из руки, то из ноги, однако ничто не помогало; с каждым днем ее сознание омрачалось все более, с каждым днем бред у нее становился все сильнее. Каждый раз, когда бред возобновлялся, она повторяла, что умирает от отравления, что яд исходил от г-на де Морепа и что ей дали его вместе с лекарством в Реймсе.

Восьмого декабря она умерла в ужасных судорогах.

При вскрытии никаких следов отравления обнаружено не было.

Два дня спустя, 10 декабря 1744 года, она была погребена в часовне святого Михаила церкви святого Сульпиция.

Ровно за два года до этого, день в день, под подушкой несчастной герцогини была найдена золотая табакерка короля.

Людовик XV был чрезвычайно удручен этой смертью и, чтобы развеяться, отправился на охоту; вернувшись с нее, он созвал совет, но не смог досидеть до конца заседания и, не желая никого видеть, заперся в Трианоне в обществе г-жи де Буффлер, герцогини Моденской и г-жи де Бельфон, чтобы вволю там поплакать.

Королева имела смелость написать своему супругу письмо, в котором она просила у него позволения разделить с ним его горе, но король ответил ей через Лебеля, что увидится с ней лишь в Версале.

XII

Женитьба дофина. — Он женится на дочери Филиппа V и Елизаветы Фарнезе. — Опасения герцога де Ришелье после смерти г-жи де Шатору. — Молчание короля. — Герцог продолжает быть в милости у короля. — Госпожа де Флавакур. — Госпожа де Рошшуар. — Празднества, устроенные городом Парижем. — Охотница. — Переодевания. — Таланты г-жи д'Этьоль. — Ужин 22 апреля. — Господин Ленорман д'Этьоль. — Письмо мужа. — Письма короля. — Возобновление военных действий. — Англичане и голландцы. — Арест графа де Бель-Иля. — Мориц Саксонский. — Битва при Фонтенуа.

Год 1745-й начался с бракосочетания дофина и инфанты Марии Терезы Антуанетты Рафаэлы, дочери Филиппа V и Елизаветы Фарнезе.

Весь Париж пребывал в праздничном настроении; возможно, однако, что Людовик XV, глубоко опечаленный смертью г-жи де Шатору и ощущавший сильнейшие признаки той скуки, которая была разъедающей язвой его жизни и которую пустота, оставленная прекрасной герцогиней, делала еще глубже, не принял бы никакого участия в этом всеобщем ликовании, если бы герцог де Ришелье не вернулся с заседаний провинциальных штатов Лангедока, чтобы хоть немного развеселить короля.

Смерть г-жи де Шатору стала для герцога де Ришелье причиной не только огромной печали, но еще и огромного страха. У г-жи де Шатору, задушевной подруги герцога и женщины, на честность которой он всегда мог полагаться, в особой папке хранились все его письма к ней, а в этих письмах Ришелье нередко давал ей советы в отношении короля. Почти все эти советы касались слабостей короля; дело в том, что Ришелье, желая помочь прекрасной фаворитке крепче держать в руках своего августейшего любовника, рассчитывал куда больше на пороки короля, чем на его добродетели.

Так что в своих письмах герцог нисколько не щадил короля, и если бы по какой-нибудь случайности его величество обнаружил эту папку, то герцогу де Ришелье наверняка грозило бы лишиться его благорасположения.

Должно быть, Ришелье испытал сильный страх, если в своих мемуарах герцог признается, что при известии о смерти г-жи де Шатору он упал на колени и в страстном порыве, исполненном веры, а главное, эгоизма, воскликнул:

— О Боже! Сделай так, чтобы король не нашел эту папку!

Однако король ничего не нашел или притворился, что ничего не нашел. В итоге герцог де Ришелье, не слыша никаких разговоров об этой папке и не видя никаких именных указов в отношении себя, успокоился и вернулся в Париж, где король, которого болтовня герцога необычайно развлекала, принял его еще ласковее, чем обычно.

Как нетрудно понять, первая забота Ришелье, видевшего, до какой степени печален и одинок король, состояла в том, чтобы отыскать ему подругу. Вначале он попытал счастья у г-жи де Флавакур, поскольку это не вывело бы любовные интересы короля за пределы одной семьи: четыре сестры уже побывали любовницами его величества, поэтому представлялось вполне естественным, чтобы его любовницей стала и пятая. Так что герцог отправился к прекрасной маркизе и стал искушать ее всевозможными способами. Она жаждет богатств? Так ведь король — самый богатый государь на свете. Она честолюбива? Так ведь властители всех стран будут отправлять к ней своих послов, чтобы вести переговоры о мире и войне. Ей хочется возвысить свою семью? Так ведь она станет источником милостей и сама будет раздавать должности.

Маркиза с улыбкой смотрела на искусителя.

— Все это прекрасно, — сказала она, — я это понимаю, но…

— Но? — повторил герцог.

— … но всему этому я предпочитаю уважение современников.

Это было все, чего смог добиться от нее герцог.

Тогда он возложил свои надежды на маркизу де Рошшуар; она происходила из рода Мортемаров, то есть была красива и остроумна; но, несмотря на свое остроумие и свою красоту, маркиза потерпела неудачу.

Тем временем король становился все более грустным и его одолевала все большая скука.

У герцога оставалась надежда на городские празднества.

Эти чисто буржуазные празднества, которые устраивал город Париж, были совершенно новыми для короля, привыкшего лишь к придворным увеселениям. Старшины ремесленных цехов объединяли усилия и возводили бальные залы то в одном месте, то в другом: сегодня на Вандомской площади, завтра на площади Побед. Каждый вносил свою долю: плотники строили зал, обивщики мебели его обставляли, продавцы фарфора приносили туда самые красивые вазы, торговцы цветами превращали его в сады Исфахана или Багдада. Таким образом, благодаря объединению различных ремесел, удавалось создать роскошь, недостижимую даже для тех, кто обладал огромными королевскими богатствами. Среди этих цветов виноторговцы устраивали фонтаны, из которых текли шампанское и бордо; лимонадчики зажигали чаши с пуншем; мороженщики воздвигли целые Альпы с белоснежным основанием и острыми пиками того розового оттенка, который заходящее солнце разливает по горным вершинам: короче, эти празднества были каким-то чудом!

Но что особенно развлекало короля, так это непринужденная веселость горожанок, которые вначале робели, но вскоре, ободренные комплиментом, шуткой или улыбкой, танцевали аллеманду и англез с веселостью и увлечением, каких он никогда не видел ни в Версале, ни в Трианоне, ни в Шуази.

А главное, среди всего этого должно было внезапно появиться то, чего ждало его опустошенное сердце: новая любовь.

На этот раз бал-маскарад происходил на Гревской площади. С некоторого времени все в Париже делалось на восточный лад, причем на восточный лад так, как это понимали в царствование Людовика XV; Галлан переводил «Тысячу и одну ночь», Монтескьё писал «Персидские письма», Вольтер ставил на сцене «Заиру», и потому на этом балу было множество гурий, множество султанш, множество баядерок. Внезапно король увидел, что среди всех этих масок в нарядах из золотой и серебряной парчи к нему приближается скромная Диана-охотница с луком в руке и с колчаном за плечами, являя взору округлую и белоснежную руку, изящную ножку и достойную богини кисть. Прекрасная Диана была в маске, однако по флюидам, которые она распространяла вокруг себя, король догадался, что это не иностранка. Она заговорила, явив взору свои жемчужные зубки, и сквозь эти зубки так и посыпались тонкие шутки, исполненные утонченного кокетства и остроумной лести. Она еще не сняла маски, а король уже был без ума от нее; когда же она открыла свое лицо, дело стало еще хуже, поскольку в прекрасной Диане-охотнице он узнал нимфу из Сенарского леса, которая являлась ему то несущейся верхом на лошади, то полулежащей в одной из тех перламутровых раковин, какие на полотнах Буше служили колесницами для его Венер и Амфитрит; короче, он узнал в ней прекрасную г-жу д'Этьоль, из-за которой однажды вечером несчастная герцогиня де Шатору отдавила ногу г-же де Шеврёз.

Женщинам присущи предчувствия такого рода.

Госпожа д'Этьоль не была знатной дамой, как г-жа де Вентимий или г-жа де Майи, о которых мы уже говорили, однако она не была и простолюдинкой, как Жанна Вобернье, о которой мы будем говорить позднее. Ее звали Антуанетта Пуассон; одни называют ее дочерью богатого откупщика из Ла-Ферте-су-Жуара, другие утверждают, что ее отец был поставщиком мяса в дом Инвалидов; как бы то ни было, она вышла замуж за г-на Ленормана д'Этьоля, богатейшего откупщика. Ей было двадцать два года, она была отличной музыкантшей, писала на холсте прелестные пейзажи, а на картоне восхитительные пастели, любила охоту, удовольствия, роскошь и искусства; в ней было нечто от Венеры и Магдалины одновременно; словом, это была женщина, которую тщетно искал герцог де Ришелье и которая сама предложила себя Людовику XV.

Для короля и г-жи д'Этьоль был устроен ужин. Бине, родственник прекрасной Дианы и камердинер дофина, стал посредником в этой новой любовной связи. Ужин происходил 22 апреля 1745 года; на нем присутствовали герцог Люксембургский и г-н де Ришелье.

Безупречное чутье придворного, никогда не изменявшее герцогу де Ришелье, на этот раз изменило ему. Он не увидел в г-же д'Этьоль ни того, что она представляла собой тогда, ни того, что ей суждено было представлять собой впоследствии; он был холоден с ней, с пренебрежением отнесся к ее остроумию и остался равнодушен к ее красоте, и она никогда не простила ему этого.

Ужин был весьма веселым, а ночь весьма долгой. Король расстался с г-жой д'Этьоль лишь на другой день, в одиннадцать часов утра, и она заняла прежние покои г-жи де Майи.

О, какие грустные мемуары написали бы стены некоторых комнат, если бы стены могли писать!

С этого времени при дворе сложились две явственно различные партии: партия дофина, которую называли партией ханжей, и партия новой фаворитки.

Все это случилось в то время, когда г-н Ленорман, обожавший жену, находился в имении г-на де Савалетта, одного из своих друзей, куда он отправился провести Пасху. Именно там он узнал от г-на де Турнеама, что жена покинула дом, поселилась в Версале и стала официальной любовницей короля. Пришлось прятать от него всякое оружие: он пребывал в отчаянии и хотел лишить себя жизни. В горести он написал жене письмо и поручил г-ну де Турнеаму доставить ей это послание.

Госпожа д'Этьоль прежде всего показала это письмо королю, который прочитал его с большим вниманием, а затем вернул ей, сказав:

— До чего же порядочный человек ваш муж, сударыня!

Положение г-жи д'Этьоль упрочилось с первого дня: к 9 июля 1745 года, то есть менее чем за три месяца, прошедших после приятельского ужина, на котором присутствовали герцог Люксембургский и г-н де Ришелье, король написал ей уже восемьдесят писем.

Эти письма запечатывались печатью, которая несла на себе слова: «скромен и предан».

Пятнадцатого сентября того же года, в шесть часов вечера, г-жа д'Этьоль была представлена ко двору принцессой де Конти, домогавшейся этой чести.

Подобно герцогине де Шатору, г-жа д'Этьоль начала с того, что стала побуждать любовника принять на себя командование армией, если откроются военные действия, но, будучи хитрее герцогини, не просила позволения сопровождать его в походе.

Несмотря на смерть Карла Альбрехта, последовавшую 20 января 1745 года и позволившую нам признать Марию Терезию, война началась снова, причем с большим ожесточением, чем прежде: правительства северных держав хотели уменьшить наше дипломатическое влияние, они хотели ослабить нашу страну.

Сложилась полная коалиция: к англичанам и австрийцам присоединились голландцы; это опять была та самая лига, против которой боролся Людовик XIV, против которой боролся Людовик XV, против которой предстояло бороться впоследствии Республике и Империи и против которой мы будем бороться снова в самом скором времени.

Англичане предприняли большие усилия: они высадили на побережье Голландии двадцать английских и шотландских батальонов и двадцать шесть эскадронов; к англичанам присоединились пять ганноверских полков, состоявших из пятнадцати тысяч человек, и шестнадцать усиленных эскадронов; Соединенные Провинции выставили двадцать шесть батальонов и сорок эскадронов; наконец, Австрия послала восемь эскадронов легкой кавалерии и венгерских гусар.

Кроме того, принц Карл держал на Рейне армию из восьмидесяти тысяч человек, численность которой в самом скором времени должна была быть доведена до ста двадцати тысяч.

Командовал англичанами, голландцами и ганноверцами герцог Камберлендский.

Французское правительство, со своей стороны, творило чудеса, чтобы сформировать достойную армию. К несчастью, у нас недоставало в это время двух крупных военных организаторов: граф де Бель-Иль и шевалье де Бель-Иль, посланные для переговоров в Берлин, были там арестованы и препровождены в Англию; тем не менее было сформировано сто шесть батальонов, семьдесят два полных эскадрона и семнадцать вольных рот.

Эта армия, получившая название Фландрской, была поставлена под командование маршала Саксонского.

К несчастью, маршал Саксонский страдал водянкой. Когда в Париже увидели, что он едва волочит ноги, и все стали говорить ему о его слабости, он сказал в ответ лишь одно:

— Речь не о том, чтобы жить, а о том, чтобы отправиться в путь.

И в самом деле, он прибыл в армию почти умирающим.

Седьмого мая король был в Понт-а-Шене. На другой день он поехал осмотреть поле битвы, выбранное маршалом; положение обеих армий было таково, что неприятель был вынужден или принять сражение в том месте, какое выбрал маршал, или позволить ему овладеть Турне.

Несомненно, подобный выбор мог сделать только великий воин: все было приготовлено для победы, все было предусмотрено на случай поражения; то была изрытая оврагами, зажатая между Фонтенуа и лесом Барри равнина, которая, расширяясь затем, позволила нашей линии развернуться примерно на три четверти льё.

Расположенная таким образом, наша армия упиралась правым флангом в Антуан, а левым — в лес Барри; весь ее фронт, в центре которого находился Фонтенуа, был покрыт редутами. Антуан, укрепленный более всего, был окружен преградами из срубленных и наваленных деревьев; кроме того, батарея из шести шестнадцатифунтовых орудий, стоявшая по другую сторону Шельды, могла обстрелять с фланга любую армию, которая попыталась бы выйти на равнину, отделяющую Антуан от Перонна; что же касается правого края леса Барри, то он был защищен двумя редутами, расположенными достаточно близко от Фонтенуа, так что огонь их орудий скрещивался с огнем орудий из Шавиля. А так как Антуан можно было атаковать только со стороны долины Перонна и так как вступить в соприкосновение с французской армией можно было не иначе, как преодолев теснину Фонтенуа, то, с какой бы стороны неприятель ни появился, он должен был ради сомнительной победы подставить себя под угрозу поражения.

Кроме того, на случай неудачи, маршал Саксонский построил перед мостом у Калонна, единственным, по которому можно было переправиться через Шельду, предмостное укрепление с двойным кронверком и поставил там шесть тысяч человек свежего войска. Если бы опасность стала неотвратимой, то король и дофин должны были бы отступить по этому мосту, за укреплениями которого армия, как бы тесно ее ни преследовали, вполне могла соединиться.

Союзные войска, со своей стороны, разделились на два корпуса, чтобы сражаться одновременно в двух пунктах, где заранее была намечена атака. Молодой князь Вальдекский со своими голландцами угрожал Антуану; англичане и ганноверцы под предводительством герцога Камберлендского готовились преодолеть теснину Фонтенуа и образовали огромный полукруг около французской армии, упираясь левым флангом в Перонн, а правым — в Барри. Обе армии употребили весь день 10 мая и всю следующую ночь на то, чтобы расположиться нужным образом.

Король провел весь день 10 мая у маршала, который по его категорическому приказанию оставался в постели. Маршал был болен водянкой, дошедшей уже до третьей стадии своего развития, но отказался от пункции жидкости, опасаясь, как бы эта операция, приняв плохой оборот, не помешала ему присутствовать при сражении. Тем не менее, имея большую надежду на успех грядущей битвы, он был очень весел. Король, со своей стороны, был полон уверенности и спокойствия. Разговор зашел о битвах, в которых французские короли участвовали лично. Король напомнил присутствующим, что со времен битвы при Пуатье ни один король не участвовал в сражении вместе со своим сыном и что со времен Тайбурской битвы, выигранной Людовиком Святым, ни один из его потомков не одержал значительной победы над англичанами, так что теперь следовало разом отыграться за то и другое.

Людовик XV покинул маршала Саксонского в одиннадцать часов вечера и вернулся к себе вместе с дофином. Они провели ночь в одной комнате. В четыре часа король поднялся и отправился лично будить графа д'Аржансона, военного министра, которого он тотчас же послал к маршалу, чтобы получить от него последние распоряжения. Граф д'Аржансон застал маршала лежащим в плетеной ивовой повозке, в которой тот мог вытянуться, как в постели, чтобы не слишком уставать заранее и без пользы; маршал намеревался сесть верхом лишь в тот момент, когда начнется сражение. Маршал велел передать королю, что он обо всем позаботился и что тот может приехать. Король, переночевавший в Калонне, сел верхом и вместе с дофином переехал мост у Калонна, а затем расположился возле Ла-Жюстис-де-Нотр-Дам-о-Буа, примерно в трех четвертях льё от этого моста и в пятидесяти шагах позади нашей третьей боевой линии.

В пять часов утра маршалу доложили, что неприятель начал движение.

Тогда он приказал отвезти его на первую линию, которая расположилась следующим образом: девять батальонов охраняли Антуан с левой стороны вплоть до оврага Фонтенуа; другие пятнадцать батальонов составляли левое крыло и растянулись за лесом Барри вплоть до Горена; вся кавалерия занимала позади фронт, равный фронту пехоты: за центром и левым крылом — в две линии, за правым крылом — в одну линию; батальон партизан, которых называли грассенцами, был размещен в лесу Барри: они должны были служить застрельщиками.

Маршал Саксонский приблизился на расстояние пушечного выстрела к противнику, чтобы изучить его позицию. В это время к нему подъехал маршал де Ноайль, намереваясь дать ему отчет о сооружении укрепления, которое он приказал построить ночью с целью соединить первый редут правого фланга с деревней Фонтенуа. Герцог де Грамон, племянник маршала де Ноайля, находился позади него на лошади. Маршал Саксонский выслушал рапорт, все одобрил и, видя, что сражение вот-вот начнется, приказал маршалу де Ноайлю вернуться на прежний пост. Тогда маршал де Ноайль, повернувшись к племяннику, сказал ему: