Помоги проекту - поделись книгой:
Коммунист Родных говорит о своем помощнике, бывшем начдиве 5-й армии: «За коммерцию партию отдаст. Новая формация. Хо-хо-хо! Для него ЦК и губком — это такие местечки, где трестовские делишки обделывают. Вот, брат, какая формация пошла!..» (Глебов. «Рост»).
Коммунисты отказываются от самостоятельного анализа происходящего, собственных идей, передоверяя решение важных вопросов партии:
«Нина. И думаешь ты не так, как голосуешь.
Виктор… Последний раз я думал… дай бог памяти — да, когда нэп стали сворачивать, к колхозам переходить. Тут я задумался, а потом прошло. Не мое дело — мировые проблемы решать».
{43} Либо он же, еще афористичнее: «Думать должны вожди, я — завод строю» (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция. См. примеч. 15 [В электронной версии — 46]).
Если коммунист и сомневается, то лишь наедине с самим собой, и почти никогда — вслух, так как само по себе сомнение воспринимается как вина перед партией.
Партработница Горчакова спрашивает у молодого коммуниста: «… а ясен ли тебе смысл борьбы с Ковалевой? <…> Она сомневается, и сомневается вслух… Вот в чем суть! Она стоит живым соблазном перед теми, кто сомневается про себя…»
Саму же виновницу упрекает: «Зачем вместо того, чтобы подавлять в себе сомнения, наступать на горло колебаниям и раздумью, — ты вытаскиваешь все это наружу? Зачем?» (Афиногенов. «Ложь»).
Коммунист Виктор (Никитин. «Линия огня») узнает, что девушка, которая ему нравится, виновна в смерти человека. Оставшись в одиночестве, он уговаривает сам себя: «Не хворать сомнением. Убийство имеет смысл…» То есть сомнения рассматриваются героем как болезнь (подробнее об этом см. далее, в главе «Болезнь и больные / здоровье и спортивность»).
Партиец, не испытывающий сомнений, напротив, заслуживает самой высокой похвалы: «Посмотри на Кулика — он никогда не колеблется. С головой в общественной работе» (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция).
Из-за того что коммунистам не позволено испытывать сомнения, нередко они лицемерны, так как, скованные дисциплиной, не позволяют себе говорить о том, что их мучает. Но это значит, что они неискренни даже с товарищами по партии, то есть, в сущности, одиноки.
Начетчица и догматик партийка Горчакова в миг душевного кризиса обращается к молодому члену партии Нине Ковалевой, которую долго преследовала, на которую донесла: «Ты была права, когда сомневалась во всем. <…> Я помню каждое твое слово… „Где правда? Кто прав? Или правды вообще нет? Мы носим маски… двойная жизнь… утеряна нежность… мы устали верить…“»
Происходит самообнажение героини:
«Я всю жизнь колебалась… Я недоумевала, когда переходили к нэпу, я сомневалась, когда разоблачали Троцкого, я металась — когда боролись с правыми — но все это про себя, внутри… Никто {44} никогда не мог меня ни в чем заподозрить, но никто и не вознаградил меня за ту отчаянную борьбу… И я не знаю, как дальше жить, не знаю…» (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция)[43].
С этим связано еще одно характерное для героев-коммунистов свойство: они на редкость неуверены в себе, так как привыкли всецело доверять внешней «инстанции» и лишены права открыто обсуждать проблемы. Между своими вопросами и ответами партии коммунисты всегда избирают готовые ответы, даже если это стоит им глубоких психологических мучений, нервных срывов и пр.
Немалое место в пьесах занимает формирующееся в эти годы отношение коммуниста к символическому знаку принадлежности к партии — партбилету. Примерно с середины 1920-х годов герой настолько полно идентифицируется с данным сакральным предметом, что его утрата (порча) переживается почти {45} как нарушение целостности своего тела либо тяжелая болезнь, во всяком случае — ужасное, драматическое, непоправимое событие (даже если речь идет не об изгнании из партийных рядов, а всего лишь о случайной утере документа). Материальное свидетельство принадлежности к некоей общности, оформленное в виде партбилета, вырастает в символ санкционированной, разрешенной и «правильной» жизни. Соответственно его потеря означает, как минимум, глубоко переживаемый духовный кризис, а может привести и к самоубийству, то есть предельной форме самонаказания (как это происходит с коммунистом Зониным в пьесе Афиногенова «Гляди в оба»).
Документированное свидетельство принадлежности к партии на весах совести коммуниста весит больше, чем его собственная жизнь. Это означает, что предмет этот священен, что он есть не «клочок бумаги», а олицетворение символа веры и в этом своем качестве не может рационально рассматриваться как нечто, что в принципе возможно повторить, восстановить.
Тип сомневающегося коммуниста крайне редок в пьесах этого периода. Два примера, приведенные ниже, принадлежат идеологически «сомнительным» пьесам:
«Так и все наши лозунги: на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую <…>… мы ходим на демонстрации сколько лет и вам верим много лет — но все это не прочно. И продадим мы вас так же легко, как возносим, потому что воспитаны мы так. <…>… и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон», — говорит Нина Ковалева, молодая женщина, только что исключенная из партии за эти сомнения (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция).
Другой герой, «уставший большевик» Сорокин (из «Партбилета» Завалишина), размышляет вслух, ища поддержки первой жены, старой партийки: «… я устал и от борьбы и от победы… Я бояться стал нашей победы… Победили, а что дальше? <…> Что вот мне, Сорокину, осталось впереди?..»
Но жена, Авдотья Ивановна, отметает сомнения, упрекая Сорокина в слабости: «Это идиотская теория трусов и ренегатов».
Принадлежность к партии делает человека неспособным к компромиссу:
Сероштанов. «Непримиримость — первое свойство большевика» (Афиногенов. «Ложь»).
{46} В людях, не разделяющих их идеи, коммунисты видят лишь досадное и неодушевленное препятствие: «Живой инвентарь, враждебный к нарождающемуся строю» — так характеризует «несознательных» женщина-партийка Кузьма (Билль-Белоцерковский. «Штиль»).
Они не умеют вести диалог, слушать другого. Понимание точки зрения (реакции, оценки события) собеседника не является сильной стороной коммунистов:
«Дараган. Обрадую тебя, профессор: я расстрелял того, кто выдумал солнечный газ.
Ефросимов (поежившись). Меня не радует, что ты кого-то расстрелял!» (Булгаков. «Адам и Ева»).
Зато некоторые из них одарены неким шестым чувством, так называемым «партийным нюхом» (или, грубее, «партийной ноздрей»), руководствуясь которым герои-коммунисты интуитивно, не прибегая к доказательствам и аргументам, определяют чужого, врага. Они безошибочно ощущают присутствие идеологического чужака, подобно тому, как фольклорный персонаж (баба-яга) узнает о появлении гостя из иного мира (чует, что «русским духом пахнет»).
Председатель районной контрольной комиссии ЦК Глухарь обвиняет старого большевика Сорокина, оторвавшегося от масс: «У тебя партийной ноздри не стало! Ты перестал чувствовать, кто друг, кто враг!» (Завалишин. «Партбилет»).
Член бюро Быстрянская о талантливом студенте Лялине: «В нем есть что-то… черт его знает!.. интеллигентщина эта… Как бы выразиться… заучился, что ль… Ну, одним словом, нюхом его не чувствую» (Зиновьев. «Нейтралитет»).
Дараган. «Эх, профессор, ты вот молчишь, и на лице у тебя ничего не дрогнет, а я вот на расстоянии чувствую, что сидит чужой человек! Это как по-ученому — инстинкт?» (Булгаков. «Адам и Ева»).
Коммунисты самоотрешены, стремятся освободиться от собственного «Я», оно им, скорее, мешает. Даже необычный, европеизированный коммунист Раевский (В. Киршон. «Хлеб») так объясняет свои желания: «Представьте себе толпу. Одинаковую, стандартную, с галстуками одного цвета. Она идет в одном направлении и говорит одни и те же размеренные слова. Я не хочу быть одинаковым. Но мне нужен обруч, который сковывает разные стороны моего „я“. <…> Партия — {47} это обруч. Это железный ремень, связывающий людей. <…> Ремень часто впивается в тело, но я не могу жить без ремня».
Они безоговорочно признают за партией и ее органами право вмешиваться во все сферы частной жизни, как собственной, так и любого другого человека, — неважно, принадлежит он к партии или нет.
Партийка Горчакова требует от Матери, чтобы та устроила домашнюю слежку за невесткой: «… мы должны обнаружить то, чего не смогли найти в протоколе. Скрытые мысли, письма, записки, разговоры по душам — все ищи, собирай, слушай и приноси мне. <…> Должна же где-нибудь прорваться» (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция).
Ср.: Политинспектор Ершов: «Партия бодрствует. Партия все видит» (Ромашов. «Бойцы»).
Все это свидетельствует о формировании новой, коммунистической этики, согласно которой духовный мир человека принципиально должен быть открыт («прозрачен»), не самостоятелен, зависим и в любую минуту может быть принесен в жертву интересам и целям партии.
Партийному контролю подлежит все — дневники и письма, разговоры мужа и жены, мысли, не высказанные вслух. Даже сны.
В черновых набросках к «Списку благодеяний» Олеша давал герою-коммунисту Ибрагиму выговорить подобные убеждения вслух: «Коммунист должен нести ответственность за свои сны. Если коммунисту снится, что он совершил поступок, который наяву совершить он не имеет права, коммунист должен быть наказан. <…> Я предложил бы наказывать сновидцев…»[44].
Но у коммуниста не может быть тайн только от партии, а от прочих людей — может. Оттого коммунисты, облеченные властью, нередко демонстрируют цинизм: от дурных привычек и свойств не обязательно избавляться, нужно лишь научиться скрывать их.
Иван Петрович, секретарь ячейки, советует пьющему «выдвиженцу», красному директору Василию: «Не можешь не пить — пей дома. Не на людях…» (Киршон. «Рельсы гудят»).
{48} Коммунисты чувствуют себя полновластными хозяевами страны. «Ты — хозяйчик, а мы [большевики] хозяин» (Майская. «Случай, законом не предвиденный»).
Согласиться с необходимостью овладения экономическими, производственными знаниями коммунисты не могут, рутинная хозяйственная работа им претит. И больше того: созидательная практическая деятельность воспринимается ими как «разложение».
«А я вот на партийные собрания больше не хожу, — говорит герой пьесы Киршона и Успенского „Ржавчина“ Ленов. — Приходят торговцы, приказчики, агенты, маклеры. „А, Константин Иваныч! У меня три тысячи чистых прибыли. Оборот увеличиваю“. — „А у меня, Иван Иванович, машинку изобрели для утилизации отбросов — восемнадцать копеек в день выгоняю“.
Копейки, копейки, копейки везде! Революция стала копеечной. <…> Посмотришь на это разложение — и пьешь».
Коммунисты и сами понимают, что организация мирной жизни — не их дело[45].
Красный директор ткацкой фабрики Юганцев:
«Мое место там, где еще нужно бить, жечь, взрывать».
Партработник Родных: «Куда ж тебя деть? За границу, что ли? В подполье?» (Глебов. «Рост»).
Необычный коммунист, рефлексирующий и слабый герой Петр из «Ржавчины», ухватывает самую сердцевину проблемы, когда пытается объяснить мучающие его мысли другу:
«… коммунистами остаться мы при любых условиях не сможем. <…> Революционер-коммунист может быть только на общественной работе. <…> Ты посмотри на наших спецов-хозяйственников. Они превратились в хозяйчиков. От партии оторвались. Сталкиваются только с нэпманами. Только о выгоде своего предприятия думают».
{49} Буржуазный специалист Гарский в приватной беседе с молодой женой большевика Сорокина Таней иронично оценивает его как руководителя производства: «В том и ценность его: он вдохновляет, одобряет, доверяет, но сам ничего не умеет делать. Ну, я представляю ему коммерческий проект, он похлопает вот так глазами, покряхтит, два-три вопросика задаст и… утверждает…»
Таня: «Ни капельки не понимая?..»
Сам же Сорокин видит: «… все созданное мною — рушится… пойдет все прахом… Так у нас во всем… Одно не кончив, мы хватаемся за новое… А концов не видно никогда…» (Завалишин. «Партбилет»).
И все же коммунисты, несмотря ни на что, уверены, что в них воплощен некий высший, лучший тип человека, судить которого «простые» люди не могут.
«Таня… Вы обычный серенький человечек.
Сорокин. Я — старый заслуженный революционер! Ты не смеешь меня судить! Меня будет судить история!»
Если нельзя свободно оценивать людей, принадлежащих к партии, то тем более немыслимо рассуждать о революции и ее последствиях. Историческое событие, произошедшее волей народа и во имя народа, этим самым народом обсуждаться не может. «Революция критике не подлежит», — полагает герой пьесы В. Шкваркина «Вокруг света на самом себе».
Хотя довольно долгое время персонажи многих пьес надеются, что все вернется к прежним формам жизни:
«Ольга Ивановна. Жизнь теперь налаживается. И все скоро будет совершенно по-прежнему. <…> Ну, как, например, в мирное время или до революции.
Евграф. Вот вам чего хочется!
Ольга Ивановна. А вам разве нет? Всем этого хочется», — простодушно заявляет героиня (А. Файко. «Евграф, искатель приключений»).
Коммунисты не считают нужным объяснять свои цели, убеждать людей в своей правоте, относятся к ним как к пассивным, ведомым массам.
Горчакова. «Массы должны
Отношение же коммунистов к правде специфично: для них правда — феномен изменчивый («диалектический»), коммунисты не делают из нее фетиш.
{50} Замнаркома Рядовой, возможно, созданный драматургом с оглядкой на внешний облик и характерные черты личности Сталина[46], заявлял: «Честность эта вроде иконы или зубочистки для капиталистов. <…> А мы на правду не молимся…» (Афиногенов. «Ложь». 1-я редакция).
В ранних советских пьесах жертвенность коммунистов ассоциативно связана с жертвенностью Христа, как, например, образ распятого белыми и воскресшего полубога — большевика Донарова (Майская. «Легенда. Наше вчера и сегодня»).
Они готовы отдать собственную жизнь, чтобы людям потом жилось лучше.
Но более широкое распространение и в драме, и в прозе 1920-х годов получает сравнение коммуниста с первым человеком на земле, породившим людской род, — Адамом. Однако {51} прежний, «ветхий» Адам тоже обновляется: большевика Панкратьева в пьесе В. Воинова и А. Чиркова «Три дня» называют «большевистским Адамом» (присутствует и реалистическая мотивировка сравнения: герою пришлось переплывать стремительную реку, отчего он появляется в деревне полуобнаженным). Критика радуется, расслышав «мелодию высокого волевого напряжения к преодолению ветхого Адама на Советской земле»[47].
В «Адаме и Еве» Адамом зовут коммуниста Красовского, одного из «организаторов человечества». Но в булгаковской пьесе, как всегда, сюжетный ход необычен и нарушает складывающийся канон: в финале жена Красовского, Ева, отказывает мужу-коммунисту в праве и чести стать первым человеком будущего, уходя к профессору Ефросимову:
«Я женщина Ева, но он не Адам мой. Адамом будешь ты».
Уже в ранних пьесах по поводу образов коммунистов и их заботы о «простом народе» звучат и скептические ноты, причем в произведениях авторов, в целом в высшей степени лояльных новой власти.
Голоса. «А комиссары в кожу шкуру обрядили… Что им до нас, горемык…» (Майская. «Легенда…»).
Их победу объясняют знанием русского народа, на стремлениях и чаяниях которого они сыграли: «Победу большевиков можно объяснить только тем, что они лучше нашего знали массу. В то время как мы на своих знаменах писали рыхлые и расплывчатые фразы, вроде того, что „за Русь единую и неделимую“, большевики выдвинули конкретный лозунг. „Земля — крестьянам, фабрики — рабочим“. Лозунг хищнический, но он произвел нужный эффект», — понимает Сергей, герой «Ненависти» П. Яльцева.
Персонажи пьес замечают (и обсуждают) существенные изменения общественного климата: и в городе, и в деревне нарастает агрессия, разлитая в воздухе.
Профессор Ефросимов называет Дарагана «истребителем» — метафора, означающая не только тип самолета, но и характер человека за его штурвалом (Булгаков. «Адам и Ева»).
В черновых набросках пьесы Олеши «Список благодеяний» (в развернутой сцене театрального разъезда после спектакля «Гамлет») {52} остаются сцены уличной брани, вспыхивающих оскорблений, завязывающейся драки, несутся крики: «хам», «я ему морду набью», «вот стерва», «ваш кавалер дерьмо собачье» и пр.
Герои пьес пытаются понять суть природы нового общества.
«Славутский. Нет, ты объясни. <…> Что это, по-твоему, — коммунизм? Это черный кабинет, где потрошат человеческую душу?
Сапожков. Не твое собачье дело» (Олеша. «Список благодеяний». Сцена в общежитии)[48].
Персонаж «Интеллигентов» Ив. Пименова, адвокат из «бывших», Людоговский, сетует: раньше «принцип регулировал поведение, давал сдерживающие начала для зверства, разнузданности, преступности. <…> А теперь одни митинги, да политика, да культ мордобоя.
Владимир. Сплошные доносы».
Принципиально меняются приоритеты: на место заботы и любви к близким (членам семьи, соседям, друзьям) у коммунистов приходят мысли «планетарных масштабов»: их волнует мировая революция, дети Германии, безработные Америки и пр. При этом их собственные дети (родители) могут быть заброшены, лишены любви.
«Александр. Брось, оставь, Олюха… Плюнь на ближнего, думай о дальнем» (Пименов. «Интеллигенты»).
Многие коммунисты чужды культуре, традиции.
В черновых набросках олешинского «Списка благодеяний» высокий покровитель театра, коммунист Филиппов, удивленно спрашивает после представления «Гамлета»: «Почему же автор не пришел на прощальный спектакль?»[49]
Беспартийные персонажи различают героев-коммунистов по их типу: есть «кожаные» — это недавние боевые командиры Гражданской войны, лихие конники, еще не определившиеся в мирной жизни. Есть «советчики» — коммунисты, возглавляющие разнообразные Советы (областные, сельские и пр.).
Деревенская девушка дразнит неженатого комсомольца, приехавшего из города и ревнующего ее к парню:
«А тебе завидно? Жалко? Кожаный!.. В переплете на застежках» (Д. Щеглов. «Жители советского дома»).
В «советчиках» проницательные крестьянские персонажи видят бутафорию, подмечают отсутствие самостоятельности, {53} то, что реальной власти они не имеют. «… Каждый на метлу похож, пиджаки… бабьими юбками висят. И совсем они, кажись, не телесные… И состоятельности в них никакой…» — так рассуждает о «советчиках» деревенская сваха Меропа. Крестьяне еще не забыли братоубийственную резню недавнего времени. И когда девушка Секлетея вдумчиво выбирает себе жениха, то, хотя ей и хочется «с краскомом отличаться», она уточняет: но не с красной звездой, а с голубой, потому что «от красного все кровью отдает» (Д. Чижевский. «Сиволапинская»).
Как бесспорная и устойчивая характеристика большевиков отмечается (причем самыми различными героями) жесткая дисциплина в их рядах.
Белогвардейский Адмирал восхищается строгостью контроля: «Попробуйте-ка теперь пролезть в партию. Попробуйте заполнить анкету, начиная с прародителей от Адама <…>. Не просто „чистят“ — скребут. Регистрация хороша. Перерегистрация — еще чище. Хуже чистилища. <…> Вот у кого — дисциплина. Устои! Молодцы ребята. Не нашим чета» (Майская. «Россия № 2»).
Обыватель Гавриил Гавриилович сокрушается, что партийцы «даже обыкновенных интеллигентов через телескоп анализируют» (Евг. Яновский. «Халат»). А нэпман Карапетьян полагает даже, что «у коммунистов дисциплина хуже арестантской» (Чижевский. «Сусанна Борисовна»),
Обратной стороной дисциплинированности и прекрасной управляемости коммунистов является их безусловная зависимость, безынициативность.
«У коммунистов всегда так. Один идет, и остальные за ним, один спит, и остальные храпят… Никакой личной воли!» — смеется Женни Крайская из пьесы «Гляди в оба!» Афиногенова.
А простая фабричная работница Ольга отзывается о них так: «Вот за это я вас ненавижу, коммунистов! <…> Чисто овцы какие-то! Куда гонят, туда вы и сыплетесь» (Глебов. «Рост»).
Поэтому ими нетрудно манипулировать в своих целях, и предприимчивые герои используют их как удобное прикрытие, так как в новые времена коммунист, как правило, это человек, высоко стоящий на общественной лестнице. Все знают: «Ноне коммунисты заместо дворян» (Чижевский. «Сиволапинская»).
Крепкому мужику Парфену Жмыхову для его дел нужен «коммунистик» в дом. И Жмыхов дает согласие на свадьбу дочери с бедным работником Прокофием, которого обещают сделать {54} «красным командиром». Характерен пассивный залог: не «Прокофий станет», а «его сделают» (Чижевский. «Сиволапинская»).
В «Мандате» Н. Эрдмана простодушный герой, собираясь жениться, просит коммуниста «за Варенькой в приданое».
Молодая жена старого большевика Сорокина Таня, родом из дворян, в минуту ссоры с горечью говорит мужу: «Вы — коммунист из потомственных дворян, а я — дворянка беспартийная. Вы — вождь, а я — вошь». Вероятно, имеется в виду, что Сорокин — большевик с дореволюционным стажем, т. е. из привилегированного слоя (Завалишин. «Партбилет»),
Поделиться книгой: