К востоку от Берингова пролива

Ном — детище «золотой лихорадки» и вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль, что здешний воздух даже пропах благородным металлом. Его называют «самым безумным городом» в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе на пятьдесят процентов выше, чем в Анкоридже (где в свою очередь она почти на столько же выше, чем в Сиэтле).

На центральных улицах Нома дома ухоженные, наверное, не так давно покрашенные. Ближе к окраинам их сменяют обшарпанные домишки, появляются развалины, может быть, свидетели «золотой лихорадки», зияют захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то бормоча, скрывается за углом. Двое маленьких эскимосов ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется к Вадиму Сергеевичу. Тот протягивает руку, но поводыри с лицами не по-детски хмурыми оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит длинноволосый парень, похоже, пьяный.

Возвращаемся в центр города, на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал почти полон. Гремит музыка, пляшут пестро одетые пожилые туристки. Душно, от дыма першит в горле.

За нашим столиком, наверное, единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: «Крог, служащий местной авиакомпании».

— Единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, — неспешно замечает он.

— А какая главная достопримечательность города? — спрашиваю я. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на «а-а-а-а», и на «э-э-э-э», и наконец отвечает:

— У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов.

Как-то не сразу доходит до меня смысл этих слов, а затем будто померкли и без того неяркие лампочки под потолком салуна, резче зазвучали в оркестре фальшивые ноты, показалось неестественным, наигранным окружающее нас веселье.

На полке моего книжного шкафа сидит эскимос-рыбак. Эту фигурку (высота ее сантиметров пятнадцать) не назовешь ни куклой, ни игрушкой. Рыбак сидит у лунки на льду. В руке у него удочка, рядом плетеная сумка для улова и пешня. На нем зеленая камлейка, капюшон которой оторочен росомашьим мехом. На ногах ровдужные камики, на руках — такие же рукавицы. Черты лица, сделанного из кожи, ярко индивидуальны. Рыбак — память об Аляске, об аляскинском городе Бэтеле, о местном городском голове Энди Эдже и его жене Мэри Эдж.

Эджу за пятьдесят. Волосы его тронуты сединой, а сам он выглядит сильно уставшим. Официально пост Эджа называется сити-менеджер, а сфера действия городского головы — дороги и мосты, больницы и школы, электричество и уборка мусора, распределение между бедняками талонов на продукты. Принимал он нас в своем рабочем кабинете. Часто звонил телефон, по делам заходили люди.

Эдж рассказывал о городском хозяйстве и его бедах, о сложных взаимоотношениях города с банками-кредиторами, о том, что Бетелу грозит банкротство, что сам он, чувствуя свою беспомощность, подумывает об отставке. Наш собеседник рассказал и о своей непростой судьбе. Родился Эдж невдалеке отсюда, отец его белый, мать — индианка. Учился в семинарии в Ситке. Мог стать священником, но решил, что, работая в городской управе, будет полезнее землякам (тем более что он знает эскимосский язык). Хозяин расспрашивал нас о том, как организована работа школ и больниц в СССР, особенно на Севере.

— Как бы мне хотелось побывать в вашей стране, увидеть ее своими глазами! — сказал он, когда мы прощались.

Мы улетали неделю спустя. На проводы нашего самолета в аэропорту собралась большая толпа, и в ней было видно немало знакомых. Люди подходили к нам, жали руки. Подошел и Энди Эдж вместе с немолодой, маленького роста эскимоской.

— Моя жена Мэри, — представил он ее. Мэри, улыбаясь, протянула нам с Вадимом Сергеевичем по пакету.

— Возьмите на память о нас, об Аляске. Я так спешила сделать их до вашего отъезда!

— Пускай они полетят в Россию. Может быть, вслед за ними полетим и мы. У нас теперь появилось время, ведь я подал в отставку, — добавил Эдж.

В пакетах оказались фигурки эскимосов-рыбаков.

Красные зори

и десять тысяч дымов

Юго-запад «Большой страны» составляют полуостров Аляска, цепь Алеутских, островов, остров Кадьяк. Это край вулканов. Более двух десятков из них действующие, другие на время затихли. Но их сон обманчив: в любой момент они могут проснуться, начать извергать дым, пепел, лаву.

В начале мая 1796 года обитатели Алеутских островов стали очевидцами редчайшего явления. К северу от острова Умнак родилась новая вулканическая суша — остров Богослов. Сохранились рассказы очевидцев этого события, записанные известным русским мореплавателем О. Е. Коцебу.

Охотники-алеуты, остановившиеся на острове Умнак, вдруг «увидели воздымающийся из моря в нескольких милях от берега на север столб дыма; к вечеру усмотрели они под дымом нечто черное, весьма мало токмо возвышающееся над поверхностью моря; ночью показался в том месте огонь, иногда столь сильный и яркий, что они, находясь в 10 милях оттуда, на своем острове все ясно различать могли. На сем последнем произошло землетрясение, и ужаснейший гул раздался от гор, на юг лежащих. Бедные охотники приведены были в смертный страх; с рождающегося острова летали на них каменья, и они ожидали погибели. С восхождением солнца прекратилось землетрясение, огонь видимо уменьшался, и они ясно видели остров, имевший вид остроконечной черной шапки… Спустя месяц… новый остров, извергавший во все то время огонь, значительно возвысился. С того времени извергал он менее огня, но вместо того дым был сильнее; пространство и вышина острова увеличились, и вид оного часто переменялся. По прошествии четырех лет не видно было более дыма, а через восемь лет, в 1804 г., охотники решились уже оный посетить, ибо заметили, что там находится множество сивучей. Вода около острова была теплая, а земля на самом острову в некоторых местах столь горячая, что не можно было на оную ступить».

Остров Богослов прожил пока еще недолгую, но бурную (может быть, правильнее сказать — сумбурную) жизнь. Из его недр вырываются газы, потоки лавы, летят раскаленные камни. Новоявленную сушу размывают морские волны, разрушают новые извержения, но из-под воды опять поднимается твердь и остров подрастает. Мало того, у него появились даже островки-спутники.

Вошло в историю как одно из самых мощных вулканических проявлений, известных человечеству, и извержение вулкана Катмай на полуострове Аляска. Шестого июня 1912. года раздался чудовищной силы взрыв, и гора — это был спящий вулкан — взлетела в воздух. Горячий пепел выпал на площади поперечником больше ста километров, уничтожив здесь все живое. Много пепла рассеялось тогда в атмосфере, и почти два месяца полыхали над северным полушарием «красные зори», вызванные отражением солнечных лучей от вулканической пыли. Память о катастрофе сохраняет до наших дней и гигантская чаша, образовавшаяся на месте взрыва, и возникшая в ней Долина десяти тысяч дымов (таково ее официальное название). Дымы — это горячие сернистые газы, которые еще струятся из растрескавшейся земли.

Юго-запад Аляски можно назвать также страной туманов, бурь и дождей. Летом здесь прохладно, а зимы стоят мягкие. Именно эта часть Нового Света была открыта, а затем первой из американских земель осваивалась русскими мореплавателями и землепроходцами. Именно отсюда начиналась Русская Америка, и до сих пор на острове Кадьяк и на Алеутских островах можно видеть ее следы.

Население юго-запада Аляски немногочисленно. В прошлом его составляли алеуты. Сейчас их осталось мало, но и приезжих оседает в этих местах немного. Живут здесь преимущественно рыбаки и охотники на морского зверя, краболовы (поскольку именно в этой части Аляски обитают у побережья крупные крабы).

Суша здесь бедна жизнью, а вот о море этого не скажешь. Под берегами то и дело показываются тюленьи головы, спины китов, но первыми бросаются в глаза птицы, причем тоже морские. Да и птичьи базары — гнездовые колонии пернатых на прибрежных скалах — явление здесь тоже типичное, характерное. По-английски их называют «птичьи горы», «птичьи скалы», но мне кажется более удачным и метким старинное поморское их обозначение. В самом деле, суета в воздухе, на воде под берегами, на самих скалах, шум птичьих голосов, слышный больше чем за километр, и заглушающий рокот прибоя, — разве все это не похоже на воскресный базар, на какое-то грандиозное торжище?

Самые обычные жильцы этих птичьих общежитий — кайры. Их здесь два вида. Они величиной с утку и словно одеты во фраки: голова и спина у них черные, а остальная часть тела белая. Кайры селятся на открытых карнизах скал. Гнезд в полном смысле этого слова они не строят, а насиживают свое единственное яйцо по-спартански, на голом камне. Можно добавить, что кайры — птицы шумливые, крики их немного похожи на вороньи и в общем хоре им принадлежат «басовые» партии.

«Тенора», даже «дисканты» в этом хоре — крикливые и подвижные чайки-моевки, которых можно встретить почти на каждом птичьем базаре Алеутских островов или полуострова Аляска. Сразу бросаются в глаза их гнезда, прилепленные подчас к совершенно гладким и отвесным скалам. Кстати, многим новичкам попытки добраться до гнездовий моевок, чтобы собрать их яйца, стоили жизни. Дело в том, что гнезда чаек производят обманчивое впечатление — они кажутся прочными сооружениями, надежными ступеньками. Одна-две такие ступени, бывает, выдерживают тяжесть человека, как бы завлекают его дальше, на более опасный участок, но следующие «ступеньки» внезапно отваливаются, и незадачливый сборщик яиц летит со скалы.

Трудно даже перечислить всех обитателей здешних птичьих базаров. У нор и расщелин, где скрыты их гнезда, можно заметить тихонь-топорков. Главный их отличительный признак — красный плоский, очень высокий клюв, действительно «топорок». А седые косицы, которые спускаются по бокам головы, да и выражение «лица» (оно белое, а все остальное оперение черное) придают им сходство с какими-то угрюмыми старцами. Зато у ипаток, или, как их еще называют, морских попугаев (у них тоже яркий, уплощенный и высокий клюв, и они селятся в укрытиях), «лица» словно бы приветливые, улыбчивые.

Часто гнездятся здесь глупыши, похожие на чаек, но состоящие в близком родстве с альбатросами и буревестниками. Гордецы бакланы (их несколько видов) держатся особняком. Кажется, места потише, поспокойнее ищут и черные краснолапые чистики (американцы зовут их «морскими голубками»), а суетливые малыши-конюги — у них на лбу задорно взъерошенные хохолки, — наоборот, не могут обойтись без общества, без шума. Только в ночные часы можно увидеть у скал порхающих качурок — тоже родичей альбатросов, услышать их негромкое чириканье или щебетание. Весь день они проводят в укрытиях, там, где находятся их гнезда. И на каждом птичьем базаре, как и в каждом пруду, чтобы «карась не дремал», есть своя «щука». Это большие серокрылые чайки.

Хотя жильцы птичьих «общежитий» и выводят птенцов на суше, все-таки они самые настоящие «моряки». Кормятся они только в море, причем их охотничьи участки строго поделены. Чистики, например, охотятся под самыми берегами и добывают здесь донных животных — рыбу, рачков. Кайры тоже хорошие ныряльщики и тоже промышляют рыбу и рачков, но ловят их преимущественно в открытом море, иногда на глубине двадцати — тридцати метров. Хорошие ныряльщики и удачливые рыбаки — бакланы. Конюги тоже могут нырять, но кормятся только мелкими рачками. А вот моевки нырять не могут и облавливают лишь поверхностные слои воды. Зато они лучшие в этом обществе летуны и обладатели самых обширных по площади охотничьих участков.

Естественно, что колонии морских птиц играли большую роль в жизни алеутов. Люди не только кормились мясом и яйцами кайр, топорков, ипаток, но и шили из их шкурок одежду. По свидетельству очевидцев, птичьи парки были в равной мере красивы и удобны, теплы и легки. К. Т. Хлебников, один из директоров Российско-Американской компании и ее историк, писал: «Ничего не может быть удобнее оной в отношении климата и образа их жизни. Сии парки довольно теплы, и как носят их вверх перьями, то дождь обыкновенно стекает и не промачивает мездру, которая к тому же и выделана с жиром и не скоро позволяет впитываться воздушной влажности и мокроте. Ветра также не продувают насквозь шкуры; но соединив парку с кишечной камлеей (рубахой из тюленьих кишок, надеваемой поверх парки), алеут долго в состоянии перенести ветер, холод и мокроту». Словом, птичья парка была для алеута предметом первой необходимости и заменяла ему не только весь гардероб, но даже постель и одеяло.

В наши дни на алеутах уже не увидишь птичьих парок. Не так уж важны в жизни современных островитян мясо и яйца морских птиц. Да и сами птичьи базары во многих местах уменьшились, а то и вовсе прекратили свое существование. Но и сегодня хор птичьих голосов, доносящихся с прибрежных скал Алеутских островов, производит сильное впечатление.

Калана называют также морским бобром (что неправильно, поскольку это не грызун) или морской выдрой (что близко к истине). Обладатель самого ценного в мире меха, он долгое время был тем главным магнитом, что тянул на Аляску русских промышленных людей. А главной вехой в истории самого калана был 1742 год — год возвращения на Камчатку спутников командора Беринга, участников его экспедиции. Сотни каланьих шкур, которые привезли с собой моряки, их рассказы о фантастическом изобилии «бобров» на вновь открытых землях взбудоражили умы и удальцов и толстосумов из Охотска, Иркутска, даже из самой Москвы. И хотя нелегкими были эти плавания, расчет часто оправдывался, суда возвращались с богатым промыслом. Уже первый поход промышленников (его возглавил сержант охотской казачьей команды Емельян Басов) доставил 1200 «бобровых» шкур. А всего таких походов во второй половине XVIII века состоялось около ста. Вслед за русскими в этих водах появились английские, испанские, американские суда. Этих мореходов тоже манили богатые барыши.

Нетрудно догадаться, каким был итог. Каланы на Аляске исчезали. Особенно быстро стало сокращаться их количество после продажи Аляски Соединенным Штатам. До этого Российско-Американская компания ограничивала, а то и вовсе запрещала добычу животных там, где их становилось мало, теперь же исчезли все ограничения. Еще в последнем десятилетии XIX века на Аляске было добыто почти 48 тысяч шкур каланов, но уже в 1900 году — всего 127 шкур (хотя цена на них стремительно возрастала), а в 1910 году — только одна! Эта единственная шкура была продана за 1703 доллара и 33 цента…

В 1911 году Россия, США, Великобритания (частью которой была тогда Канада) и Япония заключили соглашение о полном запрете охоты на каланов и котиков.

«Это все равно что попытка запереть двери конюш-ни, из которой давно уже увели лошадь». — так отзывались о подписанном документе пессимисты. Но оказалось, что немногие звери все-таки уцелели, и за десятилетия охраны каланы стали вновь появляться там, где были когда-то обычны. Всего в Соединенных Штатах, по подсчетам последних лет, обитает их более 40 тысяч, и большая часть — у побережий юго-запада Аляски.

Но прочно ли это благополучие? Море в наши дни все сильнее загрязняется нефтью, а нефтяная пленка губительна для каланов. К тому же с 1967 года в США возобновлен промысел этих животных.

Каланы привлекли к себе внимание не только промышленников, но и натуралистов. В самом деле, поведение этих животных необычайно интересно. Они даже пользуются «орудиями труда»! Для чистки своего меха животные употребляют пучки морской травы. А чтобы разбить твердый панцирь моллюска или морского ежа и добраться до его содержимого, калан, лежа на воде, кладет себе на грудь увесистый камень, а затем, используя его как наковальню, разбивает о камень свою добычу. Правда, употребление «наковальни» было замечено только у калифорнийских каланов, но не исключено, что их алеутские сородичи не менее сообразительны.

У морского котика и калана, при многих различиях (так, первый из них относится к ластоногим млекопитающим и совершает далекие миграции, второй — представитель хищных, точнее, куньих, и большой домосед), есть одно важное общее качество — ценный мех. Поэтому и судьбы этих животных оказываются такими схожими.

В июне 1786 года к северу от Алеутских островов были открыты два острова. Обнаружил их штурман Гаврила Прибылов и назвал их островами Св. Павла и Св. Георгия. Потом они стали называться островами Прибылова. Здесь тоже жили каланы и песцы, но главным богатством суши оказались громадные лежбища котиков, или, как их еще называют, морских котов. Островные пляжи были заполнены, местами даже забиты ими. Рыжими пятнами выделялись в этой массе громоздкие фигуры секачей — взрослых самцов, чернели новорожденные малыши, виднелись компании «холостяков» — самцов-подростков. Масса находилась в постоянном движении. Мелькали в воздухе ласты — животные обмахивались ими как веерами, там шла схватка секачей, там пробирались в море или возвращались с кормежки самки. На лежбищах не затихал гул. Он превосходил по силе рокот прибоя, был слышен издали, и издали ухо различало в нем рев секачей, гортанные крики самок, звонкое детское блеяние «черненьких».

Уже через два года после открытия островов промышленники вывезли отсюда почти сорок тысяч котиковых шкур, а через полвека, в 1834 году, — больше двух миллионов. Известно также, что еще 1867 году, при продаже Аляски, на этих лежбищах собиралось около трех миллионов «котов».

Дальше можно повторить уже рассказанную историю каланов. В 1910 году на островах удалось насчитать лишь 130 тысяч животных. Стало очевидным, что лежбища угасали.

Изменения к лучшему начались в 1911 году, после того как было подписано международное соглашение об охране котиков. В последние годы численность их достигла здесь полутора миллионов, и это, следовательно, крупнейшее лежбище в мире. На островах Прибылова теперь заготавливается в год около ста тысяч котиковых шкур — такова главная местная индустрия.

Известно уже немало случаев спасения видов (или подвидов, отдельных рас) животных, находившихся на грани исчезновения, возвращение их почти что с того света. Одним из примеров такого рода может послужить история алеутской казарки.

Этот гусь — один из самых мелких подвидов канадских казарок — когда-то был широко распространен на Алеутах. Но затем песцы, которых здесь расселяли, и серые крысы, попавшие сюда «безбилетниками», истребили казарок на всех островах, кроме одного. Счастливым исключением оказался Булдырь, небольшой островок длиной в девять и шириной в пять километров. «Весь он состоит из гор и окружен каменным утесом», — писал о нем русский мореплаватель Г. А. Сарычев. В 1962 году на Булдыре насчитали около трехсот казарок. Бедственное положение подвида заключалось в его крошечной гнездоврй области и малой общей численности.

В следующем году орнитологи поймали здесь шестнадцать гусят и перевезли их на одну из научных станций в штате Колорадо. Часть выращенных птиц затем передали другой станции — Патуксентской, расположенной близ Вашингтона. Казарки в неволе успешно размножались. Одновременно на Амчитке, Агатту и на других островах, когда-то заселенных казарками, отлавливались песцы и крысы: шла подготовка к возвращению пернатых на их прежнюю территорию.

В 1971 году семьдесят пять птиц, привезенных из Патуксента, впервые были выпущены на Амчитке. Последний этап работы начался весной 1976 года. Шестьдесят казарок, выращенных в неволе, опять доставили самолетом на Амчитку; из них десять пар выпустили здесь в мае в надежде, что они загнездятся, остальных — в августе, в преддверии отлета. «Поводырями» же зоологи подпустили к ним несколько диких казарок, специально для этого пойманных на Булдыре.

Судя по первым наблюдениям, опыт идет успешно. Растет и «страховой фонд» — стая казарок, содержащихся в неволе.

Остров Кадьяк — самый крупный в заливе Аляска, да и вообще на юго-западе Аляски; его длина около 170 километров, ширина — около девяноста. На севере острова есть еловые леса, на юге заросли ивняков и ольшатники перемежаются с тундрой и лугами. В море у берегов показываются киты, нередки тюлени и каланы. На острове были акклиматизированы вапити (олень, похожий на нашего марала) и другой олень — ситкинский. Здесь организован заказник.

Остров — колыбель Русской Америки. С ним связаны имена Шелихова и Баранова; первый начинал обживать эту сушу, второй основал здесь Павловскую крепость — теперешний городок Кадьяк. В городе многое напоминает о тех днях: названия улиц (Баранов-стрит, Кашеваров-стрит), старинное бревенчатое здание — теперь в нем музей Баранова, — звон колоколов православной Воскресенской церкви и даже русская речь у бензиновой колонки.

Туристские проспекты называют город Кадьяк «мировой столицей королевских крабов». В море вокруг острова действительно обитают крабы, те самые, которые у нас зовутся камчатскими. К пирсам порта все лето швартуются суда-краболовы, а в городе есть фабрики по переработке крабов, в том числе выпускающие крабовые консервы.

Остров знаменит и тем, что на нем водится кадьякский медведь — самый крупный бурый медведь в мире (точнее, один из самых крупных, поскольку с ним может соперничать по величине его камчатский родственник; кстати, кадьякский медведь так же миролюбив, как и камчатский). Вес этого гиганта изредка достигает шестисот и даже семисот килограммов. Здесь насчитывают около двух с половиной тысяч медведей, а около двухсот ежегодно становятся добычей охотников, конечно, главным образом приезжих.

В общем-то есть чем привлечь туристов, и их обслуживание — далеко не маловажная отрасль островной индустрии. Особое место среди гостей, конечно, занимают охотники на медведей. При «медвежатниках» кормятся многие островитяне, но в первую очередь непосредственные организаторы этого развлечения — гиды, рекламирующие себя в охотничьих журналах многих, стран мира. Леон Франциско, например, предлагает охоту на медведя из «Спиридонова лагеря» (Spiridon bear Camp) и представляется как «зарегистрированный гид и поставщик снаряжения». Его конкурент Парк Мунзей завлекает любителей медвежьей охоты тем, что он «опытный гид, располагает самолетом (авиатакси); ведет это дело с 1956 года и имеет один из лучших на Аляске охотничьих лагерей».

Подсчитано, что охотники на медведей, приехавшие из других штатов или из-за границы, оставляют на Аляске (главным образом на Кадьяке) по 750 тысяч долларов в год. И тем не менее медвежатники, хотя и туга их мошна, — «штучный товар». Массовый же турист приезжает на Кадьяк, чтобы подняться на гору Пилар, побывать в музее Баранова, просто чтобы полюбоваться красотами острова. Особенно большой наплыв гостей бывает в мае и в августе. В течение первой недели мая на Кадьяке происходят «крабовые фестивали». Это начало краболовного сезона, а сезон захватывает только те месяцы, в названиях которых отсутствует буква «Р»; остальное время года крабы линяют, и их не ловят. Повара местных ресторанов изощряются в течение фестивальной недели в приготовлении блюд из крабов. Для развлечения туристов устраиваются конкурсы на быстроту обработки крабов, на быстроту разделки тюленей. В «тюленьем» состязании несколько лет подряд занимал первое место островитянин Джон Павлик. Ему удавалось срезать шкуру с тюленя менее чем за пять минут.

В августе гостей здесь ждет красочное представление под открытым небом — «Крик дикого барана», воссоздающее жизнь на Аляске главного правителя Русской Америки Александра Андреевича Баранова. Я не видел этого спектакля и сказать, насколько показанное в нем достоверно, не могу. Но судя по описаниям, в нем бывает занято больше ста самостоятельных артистов, а действие щедро насыщено пушечной стрельбой, бряцанием холодного оружия, дымом пожаров.

Вотчина «полярного микроба»

Север и северо-запад Аляски занимают склоны хребта Брукса и примыкающая к нему приморская низменность. Это уже Арктика и Субарктика, и к ним относится около трети территории штата. Лесов в полном смысле слова здесь нет, но кое-где еще можно встретить не только заросли ивняков и ольшатника в рост человека, но и островки приземистых елок.

Летом в этой части Аляски — полярный день с не заходящим за горизонт солнцем, хлюпающие под ногами тундровые болота, тучи комаров. Зимой — долгая полярная ночь, прихотливые узоры полярных сияний в небе, морозы и пурга, прочные, как бетон, снежные заструги. Край этот суров, но не лишен своеобразной красоты и обаяния. Недаром говорят о «полярном микробе»: он якобы поражает многих из побывавших под полуночным солнцем и влечет потом сюда человека вновь и вновь.

Впрочем, несмотря даже на происки микроба, еще недавно это была наименее заселенная человеком часть Аляски. Население тундровой глубинки составляли немногие семьи, да и на побережье ютилось лишь несколько эскимосских поселков. Кормила здешних эскимосов главным образом охота на песцов, северных оленей, морского зверя. Однако теперь здесь становится людно и шумно. На севере Аляски началась добыча нефти, поднялись буровые вышки, выросли новые поселки. Отсюда протянулся к югу Трансаляскинский нефтепровод, вдоль него пролегло шоссе. Сюда летают большие самолеты. Появились и толпы туристов, и среди диковин, обещанных им красочными проспектами и путеводителями, значатся представления, которые по заказу разыгрывают перед ними эскимосы, зачастую уже больше актеры, чем охотники.

Приближалась середина сентября, и сюда, к мысу Барроу, уже подкралась осень. Осыпались побуревшие листики полярных ив. Поблекшие стебельки трав за ночь посеребрились инеем, И утреннее солнце, низкое и холодное, так и не сумело его растопить.

Ломая звонкие корочки льда на лужах, я шел по тундре. В одном месте из-под моих ног выскочил лемминг, золотисто-рыжий и юркий, как солнечный зайчик (в Америке его называют коричневым, у нас — сибирским). Пробежав немного, он скрылся в ближайшей норке. Затем встретился выводок пуночек. Молодые уже хорошо летали, и птицы с негромким писком перепархивали с луговины на луговину. Незаметно для себя я очутился на морском побережье. Море, все в матовых мазках шуги, едва дышало. Лениво лизали гальку волны, серые и тяжелые, будто расплавленный свинец. Жизнь здесь была Гораздо богаче, чем на суше. Стайками пролетали гаги-гребенушки и сибирские гаги. Проплывали в воздухе чайки. Под самым берегом, на мели, как в вальсе, кружились кулички — плосконосые плавунчики, а подальше на воде виднелась круглая, похожая на мяч, блестящая нерпичья голова.

Все это казалось таким знакомым, столько раз виденным и на Новосибирских островах, и на побережье Евразийского материка — в Якутии, на Чукотке. Чтобы развеять наваждение, я даже оглянулся. Нет, это была Аляска! Сзади виднелся поселок Лаборатории арктических исследований на мысе Барроу, блестели покрытые алюминием его дома и склады…

Белый медведь, самый характерный представитель животного мира Арктики, конечно, встречается и на Аляске, и именно здесь, на ее севере и северо-западе. Зоологи не перестают ему удивляться. Действительно, замечателен уже сам факт, что этот крупнейший из современных хищников Земли (а вес его может достигать тонны, и он; следовательно, в полтора-два раза крупнее даже самого рослого кадьякского медведя) постоянно обитает в ледяной пустыне. Поразительно, что он сумел приспособиться к жизни в этих, казалось бы, невероятно трудных условиях, где так суров климат и так трудно найти пищу. Интересны способы, которыми белый медведь добывает тюленей, свой основной корм, и удивительно его умение голодать целыми неделями. Всю жизнь он кочует во льдах; кочевки эти целенаправленны, а по протяженности сходны с перелетами птиц. Но что служит ему ориентиром в путешествиях, особенно полярной ночью, в ненастную погоду (между тем как пернатые прокладывают себе путь по солнцу или по другим небесным светилам), остается неясным. К сказанному можно добавить, что еще недавно судьба белого медведя вызывала тревогу и было необходимо искать пути его охраны.

Словом, интерес к этому животному естествен. Закономерно и то, что есть зоологи, изучающие этого зверя наиболее пристально, даже «однолюбы». И среди них на одно из первых мест должен быть поставлен ученый с Аляски Джек Лентфер.